а.
     В  записке  отца  Лиида  вполне  могла  быть  написана   какая-нибудь
глупость. Айцар ценил Лиида,  даже  не  раз  поступал  по  его  совету,  и
все-таки не переставал удивляться его наивности и непрактичности.
     Айцар вспомнил, как недели три назад, в этой самой комнате, он слушал
разговор отца Лиида и уездного  налогового  распорядителя.  Распорядитель,
скрюченный старик с козлиной бородкой, рассеянно тыкал вилкой в тарелку  и
ожидал терпеливо, пока желтый монах выговорится и можно будет уединиться и
потолковать о делах с хозяином. Отец Лиид горячо внушал старику совершенно
наглядную, с его точки зрения, мысль о том,  что  с  крестьянских  наделов
урожай выше, чем с государственных.
     Налоговый инспектор, задумчиво оглаживая бороду, возражал:
     - Каждый щур земли приносит сто линов риса.
     Монах горячился и размахивал руками.
     -  Но  ведь  государственный  щур  в  три  с  половиной  раза  больше
крестьянском. И если,  например,  пересчитать  всю  землю  в  крестьянских
щурах, то окажется, что у крестьян  -  вовсе  не  треть  земли,  а  меньше
десятой части; и что урожай с их личной  земли  в  три  с  половиной  раза
больше, чем с государственной и священной.
     Инспектор осуждающе качал головой:
     - Разве оценивают объем в мерах длины?  Разве  мерят  государственные
земли крестьянской мерой?
     Айцар молча  забавлялся,  глядя,  как  отец  Лиид  возмущен  тупостью
собеседника. Налоговый инспектор, худо-бедно, разбирался в земельных мерах
получше отца Лиида: и не в теории, а на практике.
     Он  очень  хорошо  знал,  что  государственные  земли  можно   мерить
крестьянской мерой; более того - он с этого жил. В год общинного  передела
к нему являлись крестьяне с приличествующими  случаю  подношениями,  и  он
мерил их крестьянские земли государственной мерой.  Крестьяне  получали  в
три раза больше земли, но в документах стояло  лишь  одно  слово  "щур"  -
безразлично, государственный ли, общинный ли. С  каждого  щура  полагалось
собирать сто лин риса, а крестьянин собирал более трехсот. Из  них  треть,
скажем, шла в личный амбар, треть - чиновникам и треть - на рынок.
     Вероятно, если бы отдать все  земли  крестьянам  и  взимать  налогами
треть урожая, государство имело бы больше, но инспектор имел бы меньше,  и
он это прекрасно понимал.
     Отец Лиид видел нелепость землемерной системы, что было  нехитро,  но
никак  не  мог  сообразить,  что  на  практике  она  никому  и  ничему  не
препятствует, а отмена ее разворошит поля Веи.
     И сердце Айцара снова стукнуло: какие ж государственные  планы  могут
быть у человека,  которому  любой  налоговый  инспектор  может  заморочить
голову и, как говорят, козу за корову продать?
     Тем не менее год назад господин Айцар стал внимательно прислушиваться
к словам отца Лиида. Это произошло тогда, когда в  столице  был  арестован
господин Смих, а потом господин  Нешен:  слишком  тоскливо  и  легко  было
угадать  в  этих   арестах   первые   признаки   приближающейся   эпидемии
государственного  правосудия,  аппетит  нового  поколения  проголодавшихся
судейских чиновников. Затем все стихло. Но в это  время  стал  вести  себя
непредсказуемо  скверно  племянник.  Айцар  молча  бесился,  пытаясь   его
усовестить, а после жалобы императору сразу  бросил.  Как-то  сразу  Айцар
понял, что разоренье в провинции - не оттого, что наместник слишком  глуп,
а оттого, что он слишком умен. Только ум  этот  был  какой-то  нецепкий  и
склизкий, ум новейшего, раскормленного поколения бездельников, ум тех, кто
утверждает свое "я" за счет отрицания богов и потому  не  умеет  воплощать
это "я" в вещи.
     Вашхог хохотал ему в лицо, закатывал истерики и даже в  трезвом  виде
рассуждал, как сумасшедший. Три месяца назад  Айцар  узнал  про  бумаги  с
жалобами на разорение убежищ, и был в ужасе. Впервые в жизни он растерялся
по-настоящему; впервые он столкнулся с чиновником, которого нельзя было ни
подкупить, ни заманить в ловушку  и  скомпрометировать,  потому  что  этим
чиновником был его  собственный  племянник.  Опала  наместника  немедленно
поставила бы Айцара в тяжелое положение: новый наместник стал бы враждебен
дяде предыдущего, а араван Нарай продолжал бы быть ему враждебным.
     Вот тогда-то Айцар стал всерьез прислушиваться к словам  отца  Лиида.
Монах, превращая знакомые слова в незнакомые понятия, толковал о том,  что
процветание  предпринимателя  должно  зависеть   не   от   благосклонности
чиновника, а от соотношения спроса и предложения  на  свободном  рынке;  о
том, что рынок использует всю,  даже  неосознанную  информацию,  доступную
участникам сделки, в то время как даже благонамеренный чиновник,  вычисляя
справедливую цену, учитывает лишь то, что известно ему самому...  Механизм
рынка запускает  игру,  при  которой  общая  сумма  создаваемого  продукта
непрерывно возрастает, выделяя самую щедрую долю тем, кто предприимчивей и
удачливей, а не тем, кто подлей и глупей...
     Отец Лиид был фантазер, но фантазии его столь  отличались  от  жутких
грез  о  Золотом  Веке,  которыми  бредила  страна  сверху  до  низу,  что
завораживали душу своей почти практичностью.
     Правда,  Айцару  было  непонятно:  как   же   можно   говорить,   что
собственность - это хорошо; и не видеть при этом,  что  привилегии  -  это
тоже собственность? А если да, то как же  можно  их  просто  так  взять  и
конфисковать?
     И зачем, собственно, конфисковывать то, что можно  просто  купить?  И
если считать, что предприниматель  умножает  общий  пирог,  а  чиновник  -
отнимает, то тогда получается, что чем меньше чиновник берет  взяток,  тем
больше остается народу. Между тем Айцар очень хорошо знал, что  происходит
обратное, и у честного чиновника уезд может вымереть с голоду.
     Но, конечно, дело было не в том, что отец Лиид вел  свои  речи,  а  в
том, что уважаемые люди сходились его послушать. И вот приходит, допустим,
господин Лич, который недавно зарезал у господина  Вешаника  работника  на
солеварне, потому что господин  Лич  дал  судье  сорок  тысяч,  чтобы  эту
солеварню переписали на него, а Вешаник работника  не  убрал.  И  приходит
господин Вешаник, который недавно дал тому же судье двадцать тысяч,  чтобы
того разбойника, который  приказал  зарезать  его  работника,  посадили  в
тюрьму. И они приходят и слышат о мира, в котором частные интересы  должны
вести не к выгоде чиновника, как это случилось в истории с солеварней, а к
общему благу. Лич и Вешаник смотрят друг на друга жабьим глазом и  слушают
эту речь. И вот, прослушав эту речь, они больше не смотрят друг  на  друга
сорочьим  глазом,  а  подходят  к  Айцару  и  говорят,  что,  пожалуй,   в
происшествии с солеварней вышел смертный грех и  что  без  чиновника  дело
обошлось бы им  в  три  раза  дешевле.  И  они  согласны  попробовать  без
чиновника.
     Разум предупреждал Айцара, но словно черт дергал его в  этот  год  за
ниточку. Айцар устал ждать. Он устал жить в  стране,  где  богатство  было
государственным  преступлением.  В   стране,   где   всякое   производство
называлось кражей; в стране, где его существование зависело от людей в три
раза испорченней и в двадцать раз глупее, нежели он  сам.  В  стране,  где
рудники - его рудники - были не его рудниками...
     В памяти Айцара всплыло лицо, которое иногда ему  снилось:  красивое,
молодое лицо: припухшие,  детские  еще  губы,  пушок  над  ними,  огромные
голубые   глаза.   Лицо   принадлежало   молодому   горному    инспектору,
направленному только что в Семельский  уезд.  Инспектор  стоял,  расправив
плечи, под большой сосной у края  обрыва;  внизу,  как  кротовые  холмики,
лежали отвалы породы из Бархатного рудника; инспектор,  брезгливо  щурясь,
глядел на почтительно склонившемся Айцара и ровным голосом  объяснял  ему,
что на эти рудники тот  не  имеет  никакого  права,  что  он  украл  их  у
государства, и что все произведенное им - кража.
     Государство начало разрабатывать Семельские рудники двести  пятьдесят
лет назад: двадцать тысяч крестьян соскребли с полей и швырнули под землю,
как мертвецов. Негодная вентиляция; частые обвалы; масса бесполезных шахт;
узкие  штольни,  которые  теперь  Айцар  использовал,  как  вентиляционные
отверстия; забои, где человек сидел, как гвоздь в дырке; вода  по  колено,
бездарные водоотливные установки, впустую переводившие человеческий  труд;
ручной вынос руды - надо же было чиновникам  отчитаться  за  использование
женщин и детей!
     Айцару  было  дешевле  поставить  подъемный  винт  для  руды,  нежели
упрятать под землю лишнюю сотню людей; двести  пятьдесят  лет  назад  было
наоборот. Мудрено ли, что люди Семелы сразу же присоединились к  мятежнику
Ацхаку, потом - к мятежнику  Инану,  а  потом  -  к  небесному  основателю
династии Аттахидов? Лучшие шахты были забиты чиновниками и  их  детишками,
долго потом шепотом рассказывали легенды о водоотливных  колесах,  которые
сами по ночам качали из шахт - кровь...
     Не в последнюю очередь из-за памяти о мятежах Айцар устраивал рабочим
сносные условия; он гордился, что  его  работники  предпочитали  заработок
горняков даровой похлебке монастырей; гордился, что рядом нет разбойников,
что чем больше норовили "длинные хлебы" говорить от  имени  горняков,  тем
меньше их горняки слушали.
     Когда  в  империи  воцарился  мир,  крестьяне  постарались  забыть  о
рудниках, а власти решили не вспоминать: двести лет стояло проклятое место
пустым, и столько же бы еще простояло - без Айцара... Но безусый мальчишка
говорил с Айцаром, как с государственным преступником, потому что Айцар  и
был таковым... Айцар перевидал много  таких  инспекторов  и  слышал  много
таких слов; все прочие хотели денег, этот  -  справедливости.  Он  обвинял
Айцара в воровстве не затем, чтобы воровать самому, в его глазах  блестела
сумасшедшая решимость, за ним стоял закон нравственный и  государственный,
он был героем, сражающимся с тленом и гнилью; гнилью был он, Айцар.
     Через два дня Айцар проехал со своей обычной свитой на  лошади  через
Голубое ущелье; накануне неопытный мальчишка-инспектор сорвался с каменной
осыпи, и, оставляя на острых камнях клочья одежды и брызги мозга, расшибся
до смерти; протекавший по дну ущелья ручей лениво трепал ему волосы,  смыв
с них всю кровь, мертвые голубые глаза глянули в глаза Айцаровы...
     Крики толпы за воротами стали еще громче и радостней,  -  это  начали
раздавать  бесплатное  угощение.  Столичный  инспектор,   улыбаясь,   стал
задергивать занавеску.
     Айцар выстроил свое благополучие по  кирпичику,  по  камешку;  кормил
огромную орду чиновников, прожорливых и вредных, как саранча,  посадил  на
верх провинции своего племянника; но все было напрасно при  этой  системе;
твердь разверзалась под ногами волчьей ямой; и люди, за всю свою жизнь  не
заработавшие ни  гроша,  считали  его  вором  за  одно  то,  что  он  умел
зарабатывать. И вот тут-то отец Лиид смутил и увлек душу словами о великом
Ире.
     И теперь Айцар не знал, что делать. Решимость его за ту неделю, когда
он не мог встречаться с желтым монахом, странно ослабела. Вашхог  и  Нарай
отныне не угрожали ему. Но зато - зато он  был  на  вершине  популярности;
народ  бы  поддержал  переворот  -   тот   народ,   который   при   других
обстоятельствах   в   лучшем   случае   перевороту   бы   не   противился:
правительственные войска нечаянно оказались в  руках  Айцара,  и  Ханалай,
бывший разбойник, скорее  согласился  бы  оборонять  его,  нежели  служить
императору. Теперь - или никогда!
     Но рудники, Великий Вей, Чахарские рудники! Это же миллионы! Упустить
миллионы из-за восстания?
     Айцар дорого бы дал, чтобы заранее узнать, как отнесется чиновник  из
столицы к его затее. Что-то подсказывало ему, что человек, отправившийся в
одиночку к ветхам, достаточно безумен, чтоб  согласиться  стать  одним  из
правителей Харайна.


     - Я обещал Вашхогу отпустить его сына, если вернусь живым от  горцев,
- наконец заговорил инспектор, отходя  от  окна  и  усаживаясь  в  широкое
кресло напротив хозяина. - Вы не возражаете?
     Айцар глядел на бумаги, которые  гость  взял  в  руки.  Очень  многое
зависит от того, подпишет их гость или нет. Если инспектор их не подпишет,
это будет не очень-то вежливо с его стороны, потому что эта дарственная на
поместье  в  Архадане.  А  если  подпишет  -  можно  будет  попросить  его
задержаться, свозить в Архадан, познакомить с отцом Лиидом...
     - Нисколько, - мгновенье поколебавшись, ответил Айцар.  -  А  что  вы
собираетесь делать с самим наместником?
     - Заберу его с собой в столицу.
     Айцар задумчиво забарабанил пальцами по  столу.  "Как  он  боится,  -
подумал Нан. - И правильно боится,  -  с  Вашхога  станется  клеветать  на
дядюшку просто так...
     - Это же сумасшедший, - дернувшись, проговорил Айцар, - он  даже  под
пыткой может понести околесицу.
     Инспектор еще раз перечел дарственную.  Ах,  какое  поместье!  Каждый
урожай - в три годовых жалованья!
     - На вашем месте, - мягко сказал инспектор, -  я  бы  просил  у  меня
смерти другого человека - господина Снета.
     Айцар очень внимательно посмотрел в глаза инспектору,  потом  перевел
взгляд на его белые, холеные руки,  исполосованные  синяками  от  недавних
веревок. Плохо гнущимися пальцами гость вытащил показания Снета и  бумаги,
хранившиеся у Роджерса, и  протянул  их  хозяину.  Айцар  медленно  листал
протокол. Он испытывал то же чувство, что когда-то  у  Бархатного  рудника
рядом с горным инспектором. Только этот инспектор не упадет с кручи. Айцар
сложил бумаги и протянул их обратно.
     - Вы хороший следователь, Нан, - сказал он. - Изо всех  встретившихся
вам на пути вы помиловали только разбойников.
     Но Нан бумаг не взял.
     - Вы не поняли, - сказал он. - Это для вашего личного пользования.  В
единственном экземпляре.
     Айцар смотрел рассеянно. Нан осторожно взял бумаги и опустил  уголком
в светильник, стоявший на  столе.  Листы  затрепыхались  и  нехотя  начали
обугливаться.
     "А другие документы? - подумал Айцар -  Этот  человек  принес  меньше
половины!"
     - Господин Снет даст новые показания, - продолжал Нан. -  Я  не  могу
впутывать в дело о  государственной  измене  желтого  монаха  и  не  желаю
впутывать в него людей, которые,  по  моему  мнению,  должны  быть  опорой
государства. Но я хочу, чтоб вы знали: завтра, как и всегда, сын Ира будет
благословлять  нищих,  а  не  богатых;  существующее,   а   не   грядущее;
действительность, а не проекты.
     Я хочу, чтобы вы поняли: кроме Ира,  вам  не  на  кого  опереться,  а
великий Ир не вмешивается в историю.
     Айцар закрыл и открыл глаза. Хорошо, господин Нан отыскал  у  желтого
монаха бумаги, но что он знает о том, как завтра будет себя вести сын Ира?
     - Великий Ир не вмешивается в историю Веи, - упорно повторил  Нан,  -
потому что если он это делает, то он  делает  это  на  стороне...  скажем,
господина аравана.
     - А вы - на стороне отца Лиида? - быстро спросил Айцар.
     - Я на вашей стороне.
     - Это одно и то же.
     - Нет. Я удивлен, как вы нашли с ним общий язык. Разве  можно  ввести
частную собственность с помощью бунта? Если пробить дыру в водяных  часах,
разве время пойдет быстрей? Это не ваше дело, господин  Айцар,  устраивать
революции: пусть их делают те, у кого ничего нет, кроме идей.
     - Чего же вы хотите, господин инспектор?  -  тихо  спросил  Айцар.  -
Всего лишь - не трогать существующие  порядки?  Но  ведь  они  рассыпаются
сами!
     - Вот этого-то я и хочу, - ответил Нан, - пусть рассыпятся сами.
     Нан встал,  отдергивая  плотные  занавеси.  Гомон  толпы  стал  опять
громче. В саду негромко хлопнула и распустилась зелеными цветами ракета  -
еще одна давно и хорошо знакомая игрушка Веи. Айцару всегда казалось,  что
и эту игрушку, наподобие часовой пружинке,  можно  употребить  с  пользой.
Начинался праздничный фейерверк в  честь  победы  над  горцами,  настоящей
победы: и на этот раз вниз по реке поплывут настоящие горские головы.
     - Как я устал, - пробормотал Айцар, закрывая лицо руками;  -  Великий
Вей, как я устал бояться...
     А господин Нан пододвинул к себе тушечницу на яшмовой  ножке  и  стал
подписывать дарственную на Архаданское поместье.


     В Иров день все равны, и даже чиновник девятого  ранга  получил  пару
тычков, следуя за  сыном  Ира.  Толпа  ревела,  солнце  плясало  в  каждой
дорожной песчинке, воздух пропах потом и благовониями. Ллевелин играл роль
старательно и с успехом: профессиональный  психолог,  он  знал,  как  себя
вести. Успокоенный Нан вернулся в  управу,  а  Шаваш  весь  день  ходил  с
процессией. Секретный доклад  императору,  составленный  им  накануне  под
диктовку инспектора, гласил, что Ир  пропал,  сопровождая  душу  умершего.
Шавашу казалось, что доклад нуждается в существенных исправлениях.
     - Шестнадцать исцелений, по  моим  подсчетам,  -  насмешливо  сообщил
Шаваш вечером, усаживаясь на табурет возле Нана и вытягивая уставшие ноги.
- Народ во что положено, в то и верит; есть должность сына Ира - значит, и
чудеса при ней будут.
     Нан молча шелестел бумагами.
     - Я всегда, Нан, считал, что не уверую в чудо до  тех  пор,  пока  не
увижу его собственными глазами, - неторопливо продолжал  Шаваш.  -  Но  я,
наверное, неисправим: вижу чудо - и не верю в него!
     - Немудрено, -  рассеянно  пожал  плечами  Нан,  -  если  знаешь  его
подноготную.
     Шаваш устроился поудобнее.
     - Да я не о сегодняшних исцелениях говорю, - тихо и вкрадчиво  сказал
Шаваш. - Чудеса совершаются, по моим наблюдениям, бесцельно и громогласно.
А сейчас я впервые встретил чудеса незаметные  и  целесообразные.  В  этом
деле, Нан, есть много странных обстоятельств, которые для  удобства  можно
отнести к двум категориям.
     К первой категории относятся как раз все мелкие и деловые чудеса. Как
это монахи нашли закопанный самострел?  Чудом?  Вот  и  они  говорят,  что
чудом... Как это они подслушали беседу  аравана  и  судьи?  Чудом?  Вот  и
араван посчитал, что чудом: он ведь не варвар и не кухарка, чтоб дать себя
подслушивать ни попадя где. И как же это  монахи  перечислили  всех,  кому
вздумалось в ту ночь бродить по монастырю? Хорошо, допустим, они наблюдали
за гостевым домом и видели, кто из него вы ходил. Но почему это  они  были
уверены, что больше никто гостевого дома не покидал?
     Ну, хорошо, - продолжал Шаваш, - я готов поверить в  ясновидение.  Я,
признаюсь, видал ясновидцев, которые называли имена убийц: но я  не  видал
ясновидцев, которые называли факты. Вы согласны со мной, Нан?
     - Нет. Вы  напрасно  считаете,  Шаваш,  что  ясновидение  подчиняется
логическим законам.
     - Но оно подчиняется логическому закону, - в данном  случае!  И  этот
логический  закон  гласит:  дать  следствию  ровно  столько  фактов,  чтоб
заставить  его  держаться  подальше  от  монастыря!  Пусть  инспектор  Нан
прыгает, как блоха на  сковородке:  благо  поводов  для  этого  более  чем
достаточно. И здесь мы приходим ко второй категории  чудес.  Не  много  ли
всего свалилось на Харайн в этом году? В сущности, заговоры  проваливались
только  потому,  что  были  слишком  многочисленны.   Горцы,   разбойники,
предательство наместника, заговор Айцара...  особенно  заговор  Айцара.  С
каких пор желтые монахи вмешиваются в дела государства? С каких пор  самая
смирная из социальных особей Харайна - теневой делец - пытается  захватить
власть?
     - Я понимаю, к чему вы клоните, Шаваш, -  сказал  Нан,  -  но  Ир  не
вмешивается в историю.
     - И это мне говорит человек,  который  сам,  своей  рукой,  уничтожил
показания об участии желтом монаха в заговоре? А откуда мы знаем,  сколько
уже раз такие показания уничтожались? "И Ир был с ним",  -  разве  это  не
каноническая фраза об основателе империи, Иршахчане?  Почему  мы  считаем,
что э