храм  Шакуника;  двое  его
варваров-телохранителей  везли  в  седельных  сумках  золото.   Это   была
предоплата за зерно, в размере двух третей общей  суммы.  Даттам  спросил,
когда придут баржи с  зерном,  и  шакуники  сказали,  что  не  позже,  чем
послезавтра. Даттам сказал, что если послезавтра  барж  не  будет,  то  он
прикажет своим солдатам сравнять храм с землей.
     Когда Даттам ушел, настоятель долго сидел, глядя ему вслед.
     - Дельный молодой человек, хотя и бунтовщик, - сказал  настоятель,  -
жаль его голову.
     -  На  что  прикажете  употребить  деньги,  полученные  за  зерно?  -
справился эконом.
     - На ссуду правительству, - ответил настоятель.


     А в кабинете  пророка  происходило  вот  что.  Перво-наперво  Рехетта
очертил вокруг себя круг, зажег курильницы, исписал бумажки  заклинаниями,
поставил нефритовую печать.
     Сидели полночи. Наконец внутри круга стало густеть, грузнеть: ноги  -
столпы, голова - как купол, глаза - не глаза, целое озеро,  восьмибашенный
пояс  -  душа  города...   Рехетта   накинул   белый   капюшон,   развязал
восьмибашенный пояс - и прыгнул внутрь.
     Через два часа он появился, усталый и бледный.
     Руководители восстания  стали  расспрашивать  его,  что  да  как,  но
Рехетта только мрачно отмалчивался. Все решили, что ничего путного  пророк
на небесах не выпросил. Уже загасили свечи, как вдруг на окне  разлетелась
решетка и на пол спрыгнул какой-то незнакомец.
     Охрана схватилась за оружие, а незнакомец распахнул плащ и бросил меч
с серебряной насечкой к ногам Нейена:
     - Я - Баршарг. Я спас для наследника  город,  и  это  не  понравилось
командующему наследника. Этот негодяй побоялся,  что  моя  слава  помешает
ему, и донес, что, мол, я храбро оборонял  город  затем,  чтобы  во  время
осады продавать государственное зерно на городских  рынках!  Сегодня  днем
они подписали приказ о моем аресте!
     Тут стража опомнилась. Баршаргу скрутили руки за спиной, привязали  к
столбу. Нейен был сперва зол на Баршарга, хотел повесить  его  на  виду  у
всего войска. Но Рехетта приказал развязать пленника и отдал ему меч.  Все
были поражены, поняли, что колдовство Рехетты опять их спасает. А  Баршарг
сказал:
     - Я  хочу  отомстить  тем,  кто  меня  предал.  План  мой  состоит  в
следующем.  Все  думают,  что  я  отправился  навстречу  правительственным
войскам. Пусть Нейен завтра явится в Шемавер с пятитысячным отрядом, будто
бы сдаться, и захватит город. В это же время мой младший брат проведет вас
через Сизое ущелье в тыл правительственным войскам.


     Через Сизое ущелье Рехетта отправил Даттама с  трехтысячным  отрядом.
Даттам умел обходиться с людьми: и полдня не прошло, а проводник,  младший
брат Баршарга, уже не сводил с него влюбленных глаз и болтал без умолку.
     У входа в ущелье росла огромная  желтая  катальпа.  Отрад  подошел  -
глядят, на катальпе кто-то висит.  Оказалось  -  мертвец.  Ну,  мертвец  и
мертвец, чего тут особенного? Даттама, однако, взяло сомнение:
     - Отчего это он такой свежий?
     Велел схватить проводника,  повесить  рядом  и  бить  палками.  Юноша
сначала упорствовал, потом сознался:
     - Брат хотел заманить вас в ловушку, в ущелье - засада.
     - Видно, эта сволочь и в самом деле торговала  зерном!  -  воскликнул
тысячник Шемад.
     Даттам кинулся в Анхель, но было уже поздно:  на  пути  столкнулся  с
бегущими повстанцами. Баршарг, увы, спрятал иглу в вате! Заманил Нейена  в
свой город, перерезал его людей, переодел солдат в их одежду  и  в  ту  же
ночь на рассвете с безумной дерзостью проник в Анхель.
     И надо же было такому случиться, что  именно  в  эту  ночь  в  Анхель
пришли храмовые баржи с рисом.
     Некоторые потом говорили, что Рехетта заранее через  своих  маленьких
человечков знал, что  Баршарг  -  изменник,  и  хотел  погубить  Нейена  и
Даттама. Достоверно известно только  одно:  как  войска  Даттама  ушли  от
катальпы в зеленом ущелье, мертвец сорвался с  ветки,  хлопнулся  оземь  и
предстал перед Парчовым Старцем Бужвой:
     - Даттам избег воли Неба. А почему? Потому что не верит не  только  в
богов, но и в людей... Разве это может быть терпимо?


     Через неделю  Даттам  нарядился  в  зеленый  плащ  монаха-шакуника  и
отправился в столицу провинции выяснять у храма Шакуника судьбу купленного
им риса. Была середина лета, сушь, в каналах и канавках  сухой  гной:  это
Бажар разрушил дамбы  левого  Орха,  и  еще  под  самым  городом  гусеницы
перекрошили землю. Во рту у Даттама тоже стало сухо: он почувствовал,  что
болен.
     Даттам прошел по городу: объявлений новой власти никто не срывал и не
ел. В одном из объявлений за его голову давали две тысячи и говорили,  что
это его огненные забавы спалили год назад рисовые склады. Вдруг  раздались
радостные клики,  загустела  толпа.  Даттам  подошел:  посереди  ликующего
народа стоял человек в небесно-голубом кафтане и читал такой указ:
     - Отчего случилось восстание? Оттого, что  чиновники  прежней  власти
угнетали народ. Души их почернели от жадности, зубы  народа  -  от  гнилых
корней. Увы! Мы, император  Великого  Света,  небрежно  исполняли  веления
богов! Почему же коварные царедворцы не укоряли нас за это? Если бы  народ
не угнетали и не обманывали - неужели бы взялись за оружие!
     Что это? - стал расспрашивать Даттам, - и что же услышал! Как  раз  в
это  время  государь  узнал  о  размерах  бедствия  и  ужаснулся.  Сместил
виновников с должностей, а иные умерли  от  огорчения.  Господин  Падашна,
мучимый  раскаянием,  отказался  от  должности  наследника  и  удалился  в
монастырь, а наследником государь по  совету  людей  благоразумных  избрал
своего  троюродного  племянника  Харсому.  Тот  немедленно  отправился   в
Варнарайн во главе войск.
     В  списке  чиновников,  сопровождавших  нового  экзарха,  значился  и
Арфарра - не стал-таки монахом... У Даттама в голове все как-то  смеялось,
он подумал: Харсома - мой друг, с  Харсомой  я  договорюсь  о  сдаче.  Как
Баршарг... Баршарг, стало быть, действовал тоже по приказу Харсомы...
     Даттам отправился в храм Шакуника.
     У входа в храм людей было больше, чем травы в поле, -  храм  раздавал
голодающим рис. Главное здание храма стояло на площади, по  витой  лесенке
на колокольню бежал монах, и колокольня была такая высокая, что, казалось,
вместо колокола на ней повешено солнце. А сам храм  -  как  колесница:  на
восьми стенах - восемь колес, восемь колес о восьми спицах, в каждой спице
восемь шагов. Воры побоялись,  власти  остереглись  -  хватать  колесо  за
спицы...
     Вдруг рядом - женский голос:
     - Слышь, монашек, - а у входа в храм с утра чегой-то обыскивают...
     Даттам вздрогнул и понял, чей рис храм  раздает  голодающим...  Пошел
бочком из толпы. Глядь - в переулке конный патруль:
     - Что-то этот монах больно похож на мятежника.
     Тут же его схватили четверо за руки и  поставили  перед  начальником.
Тот сидел на коне и держал меч в левой руке, а щит в правой. А  начальник,
надо сказать, и не думал, что  перед  ним  повстанец,  а  просто  накануне
проигрался в кости и хотел получить с прохожего на отыгрыш.
     - Ты кто таков?
     Даттам промолчал, а в народе стали кричать:
     - Совести у вас нет! Государь амнистию объявил, а  вам  -  на  аресте
нажиться...
     Рядом со стражниками стоял мальчишка-разносчик, державший  на  голове
плоскую корзину с салатовыми кочанами и жареным гусем. Один из  стражников
вытащил гуся из корзинки и начал есть. Тут  разносчик  обиделся,  -  шварк
корзинкой о голову стражника. Кочны так запрыгали по  мостовой.  А  Даттам
вырвался из рук стражников, подскочил к начальнику и ударил по щиту ногой.
Щит прыгнул и своротил тому всю челюсть. Другого стражника Даттам  заколол
ножом и бросился бежать.
     - Вот это молодец! - кричали в толпе.
     А Даттаму совсем стало плохо. Он добежал до городских  ворот,  принял
степенный вид и даже понять не может - это желтые куртки или желтые  пятна
у ворот. Разобрался, наконец, что  куртки.  Потихоньку  прошел  колоннадой
синего храма и вылез из города по старому  водопроводу,  разрушенному  его
машинами.
     Даттам побежал по дороге прочь от столицы: солнце  палило  над  самой
головой, все деревья покорежились и увяли, вдоль дороги - только столбы  с
предписаниями  и  без  тени.  И  у  самого  седьмого  столба   прямо   под
иршахчановым оком - кучка всадников, и свернуть  некуда.  Поравнялись;  на
переднем всаднике бирюзовый кафтан, трехцветный шнур по оплечью,  и  глаза
золотые, как яшмовая печать - секретарь экзарха, Арфарра.
     Арфарра оглядел бродячего  монаха,  побледнел  и  ткнул  коня  носком
сапога. Всадники поскакали дальше. Вдруг один из них обернулся и говорит:
     - Слушай, божья птичка, где это ты по  такой  жаре  промок  по  пояс?
Неужто теперь из города выпускают только по водопроводу?
     Тут, однако, иршахчаново око со столба подмигнуло Даттаму,  и  дорога
вспучилась, и Даттам вместо ответа упал ничком прямо в пыль...
     А дух дорожного столба задернул око и доложил:
     - Преступник схвачен. Обидно, однако, что обязанности  за  чиновников
земных выполняет лихорадка, да еще из варварской страны...


     Даттаму чудились всякие ужасы, мертвецы на золотых  ветвях,  приходил
Мереник и хохотал: "Ну, так кто из нас неудачник...", было  видно,  что  у
секретарей в управе Бужвы - сероводород вместо крови.
     Через неделю Даттам очнулся: каменный мешок,  стены  сочатся  слезой,
как соевый сыр, руки склеены веревкой, а волосы и платье - кровью и тухлым
яйцом. Каждый день, пока он был без сознания,  стражники  обкладывали  его
бычьими потрохами и били над ним гусиные яйца, -  лучшее  средство  против
колдовства...
     Вечером на Даттама надели белый плащ и снесли в судебную залу, где по
семи углам курились треножники и на письменном коврике прилежный секретарь
растирал тушь. Однако, надо сказать, от Даттама так мерзко  несло  гусиной
кровью, что даже аромат "мира и спокойствия" не помогал. А в восьмом  углу
сидит человек - в простом платье без  знаков  различия,  брови  -  оправа,
глаза - жемчужины, так и чувствуют собеседника. Исхудавший, озабоченный  -
Харсома!
     Стали оглашать обвинение. Читали долго,  однако,  о  покупке  риса  у
храма не сказали ни слова, не сказали даже, что Даттама первый раз взяли у
храма и в монашеском плаще, а написали, что колдун проник  в  город,  чтоб
навести порчу на цистерны с водой.
     - Ты согласен с этим? - спросил Харсома.
     Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы...
     - Да, господин экзарх.
     Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка-разносчик показал:
     - У меня в  корзинке  лежал  салат  витлуф  и  жареный  гусь.  Колдун
выхватил корзинку, закричал: "Оживи!" Гусь  перевернулся  и  ожил,  колдун
ухватил за хвост и полетел.
     Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась голова,  он
потерял сознание и смертного приговора не слышал.


     Меж тем дела у мятежников снова пошли на лад: Бажар и  Рехетта  ссору
свою, что называется, прикрыли шапкой. Бажар захватил половину  Иниссы,  а
Рехетта обложил столицу провинции и  грозился,  что  превратит  в  лягушку
всякого, кто обидит племянника. Наследник Харсома приказал не  торопить  с
казнью и беречь Даттама, как золотую денежку. А тюремщики боялись  пророка
и жалели его племянника.
     Тюремщики кормили Даттам с ложечки и вздыхали:
     - Вот ведь какая глупая доля у колдуна! Летает человек на  облаках  и
на треножниках, может обернуться уткой и барсуком, а окропишь его  гусиной
кровью - и пропало все его умение. А любому мужику эта кровь нипочем, лей,
не лей, глупей не станет.
     -  А  у  меня  сыну  было  бы  столько  же,  совсем  был  молоденький
парнишечка: покойный наместник затравил его собаками.
     Как-то раз Даттам проснулся чистенький, как луна в колодце. Тюремщики
собрались вокруг и рассказывали друг другу про него басни.
     - Не думай, - сказал один. - Никто про порченные цистерны  не  верит,
это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем известно, что ты знал
о приезде экзарха и пришел с ним поговорить. Вы же, говорят, с ним  старые
друзья... А злые люди тебя до наследника не допустили.
     - А милостив ли наследник? - спросил Даттам.
     Тюремщики вздохнули:
     -  Сад  счастья,  источник  изобилия...  Говорят,  однако:  будто  бы
назначили его, чтоб сгубить в  государевых  глазах...  Войска  не  дали...
Каждый шаг стерегут... Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить,
тут же и его голова полетит...
     Даттам смотрит: седоусый  охранник  утирает  рукавом  слезы.  Утер  и
говорит:
     - Если тебе чего надо, ты скажи.
     Даттам подумал:
     - Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.
     Тюремщик удивился:
     - Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не  думай,  их
сейчас не трудно достать, ногти-то.
     Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:
     - Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и  еще  долго
не смогу...
     Следующей ночью охранник пронес в тюрьму  набивной  кафтан  казенного
курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.
     - Иди, - сказал стражник.
     - Безоружным? - удивился Даттам, - ты мне  хоть  кинжал  какой-нибудь
дай.
     Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту  же  секунду  приставил
его к горлу стражника:
     - А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?
     Стражник захныкал:
     - Секретарь экзарха, господин Арфарра.
     Даттам подумал: "Чтобы спасти меня, Арфарра рискует  жизнью!  А  что,
если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!"
     И перерезал шею своему спасителю.
     "Теперь-то он точно не выдаст Арфарру", - подумал  молодой  мятежник,
утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то старый  судья
швырнул взятку Бужве.
     Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле  лепешек  и
велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из  городу  вместе  с  народом,
ходившим на строительство укреплений;  стражники  должны  были  заявить  о
бегстве лишь в полдень.
     И вот  сосед  по  шестидворке  отогнул  занавеску  и  видит:  гадалка
принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А  он  сам
имел на женщину виды... Разве может такое быть терпимо?
     Даттам очнулся оттого, что  что-то  мокрое  капало  ему  за  шиворот.
Дернулся: трое стражников справа,  двое  слева,  а  шестой  бьет  над  ним
гусиное яйцо.
     - Эй, - кричит один, который слева, - трех яиц хватит,  из  остальных
яичницу сделаем...
     Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли  через  весь
город.


     На допросе Даттам показал, что свел в  камере  знакомство  с  крысой,
обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.
     - А крысу, - говорит, - чтобы стража не заметила, проклял до полудня,
- велел носить человечью личину...
     Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с закоченевшим лицом в углу  и  вел
протоколы допроса.
     Вечером Даттам смотрел через оконце вверху:  небо  улыбается,  цветет
фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников
отходят от столицы и  подумал:  завтра  меня  казнят...  Стало  одиноко  и
страшно. В конце концов, двадцать два года...
     А потом вдруг пошел дождь: это  искренние  молитвы  экзарха  развеяли
злые чары...
     Наутро  пришли  стражники,  остригли  арестанта,   переодели,   пряча
глаза... Понесли в паланкине  с  решетками  к  площади  назиданий.  Даттам
глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет  свежими  лепешками,  и
зелень так и лезет, так и  тянется,  хватает  за  душу  пальчиками.  Стоит
Верхний Город, - здания  как  жемчужины,  стены  как  оправа...  осунулся,
погрустнел.
     Даттама, однако, пронесли  мимо  площади  для  назиданий  под  самыми
иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через  пять
арок - вниз, вглубь, - крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.
     Развязали, повели... Сюда  мятежники  не  ходили:  лес  колонн,  кущи
столбов, старая катальпа  меж  золотых  столбиков,  нефритовая  галерея...
Ввели в павильон: стены - в узорочье, узорочье -  в  зеркалах,  от  зеркал
павильон как человечья душа: снаружи - замкнут, изнутри - безграничен.
     В  зеркальной  комнате  сидели  трое,  настоятель   храма   Шакуника,
секретарь экзарха Арфарра, и сам  экзарх.  Экзарх  обмахивался  веером,  а
Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
     Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой  дверь,  но
рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы  тот  сел,  и
проговорил:
     - Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
     Даттам пожал плечами:
     - Я так понимаю, - сказал он,  -  что  мой  дядя  вчера  отступил  от
города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
     - Ваш дядя, -  сказал  экзарх,  -  вчера  был  назначен  моим  указом
наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками
выступили против  разбойника  Бажара.  Только  злодеяния  прежних  властей
толкнули народ на мятеж: почему бы  не  помириться  с  теми  бунтовщиками,
которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?
     Даттам помолчал, а потом сказал:
     - Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
     Экзарх засмеялся:
     - Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже,  чем  черную  магию,  -  и
протянул Даттаму зеленый треугольник.
     Даттам развернул письмо: а  это  был  ежемесячный  отчет  соглядатая.
Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло
за две недели до начала восстания.
     Тут-то Даттам понял, и  отчего  пророк  отказался  от  императорского
титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.
     - Это что ж, - спросил Даттам нового наследника империи, - мы подняли
восстание по твоей указке?
     - Разумеется, да, - сказал справа Арфарра. - Истинные  причины  вещей
скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных
причин.
     - Разумеется, нет, - сказал настоятель храма Шакуника.  -  Провокация
опасная вещь. Если государство играет  с  огнем,  как  ребенок,  оно,  как
ребенок, и обожжется.
     Тогда Даттам повернулся к монаху.
     - И вы обо всем знали, - спросил он, - еще до того, как  продали  нам
зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?
     Настоятель удивился:
     - Никакого мы зерна  не  продавали...  В  благодарственном  манифесте
экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в  дни
народного бедствия...
     Помолчал и прибавил:
     - Между прочим, наш дар окупился сторицей - господин экзарх пожаловал
нам земли по Левому Орху.
     Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:
     - Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей - вождь повстанцев -
провокатор правительства!
     И расхохотался. Потом умолк и спросил:
     - Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед  виселицей?  Я-то
милости недостоин, я провокатором не был...
     Арфарра молчал.
     - Не скрою, - сказал Харсома, - ваши  преступления  велики,  господин
Даттам. Пролиты реки крови, пепел  от  рисовых  хранилищ  достигает  локтя
толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему... Кто-то же должен
за все это отвечать?
     - Тот, кто нанимал провокаторов, - заорал Даттам, вскакивая на ноги.
     - Сядь, - негромко сказал Харсома.
     - Нет не сяду! Мы сожгли  половину  провинции  и  продавали  варварам
другую, - и все затем  только,  чтобы  ты  сел  на  место  этого  мерзавца
Падашны?
     Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах,  и  он  действительно
сел в кресло, чтобы не упасть  в  ноги  Харсоме.  Потом  он  повернулся  к
настоятелю храма Шакуника и спросил:
     - А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, кото