полетел дальше.
     Остаток дня Киссур провел в саду. Он  лежал  на  траве  и  следил  за
пролетающими самолетами. В середине дня  он  съел  легкий  обед.  Самолеты
летали не так часто, но к вечеру все небо было  расчерчено,  как  храмовое
окошко, серебристыми лопухами. Возможно, Киссур ждал гонца или  стражника:
но никакого гонца не появилось. Вечером Киссур поднялся в дом,  переоделся
и отправился во дворец государя.
     На Белой площади двое чужеземцев вешали на дерево  черную  тыкву,  из
породы показывающих картинки, тыква похрюкивала, и вокруг  нее  собиралась
толпа. Прямо с телег раздавали пироги, квадратные, как земля,  и  банки  с
разноцветными этикетками, с  донышком  круглым,  как  небо.  Наверняка  по
совету Нана.
     Во дворце все уже знали о  его  прибытии.  Десантник  в  форме  цвета
гусиного дерьма взглянул на него и залопотал  что-то  в  рацию  с  длинным
одиноким ухом. Чиновник в зале аудиенций испуганно шарахнулся  в  сторону.
Киссур немного  полаялся  с  этим  чиновником  и  прошел  в  личные  покои
государя. В черепаховой комнате сидел, выпрямившись в кресле, государь,  в
белой сорочке и в шапочке с жемчужным венчиком, и лицо  его  было  бледней
жемчужного венчика. Справа от государя сидел Арфарра, укутанный  кружевной
накидкой и с врачом позади кресла. Слева от государя, за его спиной, стоял
Нан, как будто обнимая государя за плечи и  что-то  говоря.  Чуть  поодаль
сидел, немного развалясь, Клайд Ванвейлен, и еще  один  чужеземец,  уважая
государя, стоял на ногах. К стенке жался  пяток  перепуганных  чиновников.
Видимо, Киссур прервал какое-то совещание,  на  котором  Ванвейлен  и  Нан
объясняли государю, как управлять страной, а  Арфарра  поддакивал.  Киссур
остановился в дверях. Нан  шевельнулся  за  спиной  государя  и  сказал  с
непроницаемым лицом:
     - Господин Киссур... То, что вы сделали...
     Его перебил Ванвейлен.
     - Я не знаю, как вы осмелились явиться  сюда,  но  если  после  всего
случившегося вы надеетесь оставаться первым министром...
     - Это катастрофа, - сказал третий чужеземец,  -  никто  не  осмелится
иметь дело с правительством, во главе которого стоит палач.
     Киссур засмеялся, выудил из рукава  печать  и  кинул  ее  через  стол
Ванвейлену.
     - Экое красноречие, - сказал он. - Вам нужно, чтобы первым  министром
был Нан, а не я - так бы и говорили. Я и сам понимаю, что первый  министр,
который не берет взяток, не исполняет своих профессиональных обязанностей.
     Ванвейлен стал красным, как рак, и вскочил с кресла.
     - Палач, - заорал он, - что вы  себе  позволяете!  Киссур  подошел  к
Ванвейлену, сгреб его за широкую шелковую плетку, в которую  тот  завернул
шею, и пихнул обратно в кресло.
     - Цыц, - сказал он, - сидели в присутствии государя, так и сидите!
     - Послушайте-ка меня, - продолжал Киссур. - Я, может, и палач,  но  я
не дурак! Я, господин  Ванвейлен,  с  самого  начала  удивлялся,  зачем  я
оказался на вашем совещании, потому что на этом совещании делили пирог под
названием страна Великого Света, и я был там явно лишний. А потом  вы  при
мне стали рассуждать о том, что только чудо может спасти ойкумену;  и  что
вашим оружием можно в полчаса уничтожить  лагерь  Ханалая,  но  вы,  Клайд
Ванвейлен, никогда такого приказа не  отдадите,  потому  что  вам  за  это
накостыляют по шее. И даже дурак  бы  понял,  на  что  вы  меня,  господин
Ванвейлен, подбиваете, и что вы без меня придумали с Арфаррой.
     Ванвейлен опять всплеснул руками и полез было из  кресла,  но  Киссур
затопал ногами.
     - Цыц, - сказал он, - я договорю до конца. Вам надо  было  уничтожить
Ханалая. Вам надо было, чтобы ответственность за это несли не вы, а выгоду
получили вы. Ведь остатки мятежников сегодня ползли к столице на  коленях!
Вам надо было сделать так, чтобы министром был Нан, а не я... вы разрешили
все ваши затруднения одним махом. Я на  вас  не  сержусь.  Что  вы  такое?
Торговец из страны торговцев: а нравы торговцев везде одинаковы.
     Тут Киссур повернулся к Арфарре.
     - Что же касается вас, господин Арфарра... Признаться,  вы  оскорбили
меня. Ведь если бы вы позвали меня к себе, рассказали, как обстоят дела, и
признались, что вам нужен человек, который захватит штурмовик и  уничтожит
лагерь Ханалая, и что после этого государь должен будет отречься от  этого
человека, имя которого станет грязью и прахом; а ни  вы,  ни  Ванвейлен  в
этом замешаны не будете, - разве я сказал  бы  "нет?"  Вы  оскорбили  меня
недоверием, господин Арфарра...
     Арфарра  сидел  в  кресле,  выпрямившись  и  совершенно   неподвижно.
Государь Варназд вскочил с малого трона.
     - Киссур, - сказал он, -  эти  твари  могут  убираться.  Моим  первым
министром будете вы, и только вы.
     И тут Киссур Белый Кречет в первый раз в жизни перебил государя.
     - Я еще не кончил, - нехорошо улыбаясь, сказал  он.  -  Как  я  могу,
государь, быть вашим министром, если вы сами отрешили меня  от  должности;
назначили двести тысяч за мою голову; велели жечь мое имя на всех алтарях!
     - Это была ошибка!
     - Вы оскорбили меня, - продолжал  Киссур,  -  вы  поверили  негодяям,
которым клялись не верить. Когда человека  оскорбляет  другой  человек,  -
есть много способов мести. Когда  человека  оскорбляет  государь,  -  есть
только один способ мести.
     - Остановите его, - закричал Ванвейлен.
     Один из десантников из-за двери  прыгнул  к  Киссуру.  Киссур  поймал
десантника левой рукой и шваркнул им о стенку. Правой рукой он вытащил  из
рукава белый трехгранный кинжал, с широкими лепестками у рукояти  и  тремя
желобками для стока крови, и, все так же улыбаясь, всадил его себе в грудь
по самые лепестки. Все замерли. Киссур  стоял  некоторое  время,  молча  и
удивленно глядя на государя.
     - Скверно это будет, - прошептал  Киссур,  -  если  станут  говорить,
будто я в таком случае промахнулся...
     Он не договорил, закрыл глаза, пошатнулся и упал на руки подбежавшему
землянину. И никто, конечно, не мог бы сказать,  что  Киссур  струсил  или
промахнулся, потому что кинжал его вошел точно  в  сердце,  пересек  левое
предсердие и почти вышел из лопатки.



                                  ЭПИЛОГ

     Прошел почти месяц. Многие вспоминали про этот  месяц  по-разному,  а
Шаваш так никогда и не мог вспомнить до конца, что именно  было  с  ним  в
этот месяц. Но вот, как-то через месяц  Шаваш  открыл  глаза  в  небольшой
белой комнате и увидел,  что  над  ним  сидит  Киссур.  Киссур  был  очень
бледный, отощавший, в чужеземной куртке и штанах. Все это, - и  чужеземная
одежда, и странный свет с потолка,  было  уже  Шавашу  отчего-то  знакомо.
Шавашу казалось, что все это много раз показывали ему во сне.
     - Я думал, что ты умер, - отчего-то вспомнил Шаваш.
     - Я и сам так думал, - ответил Киссур. Они помолчали.
     - Эти люди так умеют лечить, даже покойников лечат, - сказал  Киссур.
А ты молодец. Знаешь, как ты себя вел?
     Шаваш не помнил, как он себя  вел.  Он  смутно  помнил,  как  молодой
помощник Арфарры в его комнате с  ужасом  шептал,  что  Арфарра  мертв,  а
лагерь Ханалая почему-то горит зеленым и красным  пламенем...  "Вы  правы,
они убийцы и нелюди", - шептал чиновник. Потом  -  жар  и  бред,  потом  -
вокруг него, люди в незнакомых одеждах, и вдруг, поверх них, лицо Нана...
     - Как я себя вел? - спросил Шаваш.
     - Ты кусался, - сказал Киссур.
     Шаваш молча глядел в потолок.
     - Знаешь, - вдруг сказал он, - как я верил Нану? Как ты государю.
     - Не трожь государя, - сказал Киссур.
     И опять молчание.
     - Что же, - спросил Шаваш, - они так хороши, как сами о себе говорят?
     - Еще  лучше,  -  ответил,  криво  усмехнувшись,  Киссур.  Тут  Шаваш
подумал, что  за  ними  обоими,  наверно,  подсматривают.  Он  внимательно
поглядел Киссуру в глаза и спросил:
     - И какое это имеет значение?
     - Никакого, - ответил Киссур. Шаваш протянул ему  свою  руку  ладонью
кверху, а Киссур положил на нее свою руку ладонью книзу, и так они сидели,
пока Шаваш не заснул.
     Где-то двумя этажами выше ухоженный седой человек оторвался от экрана
и с тоской сказал:
     - Я вам говорил, что все бесполезно! Такие - как  эти  двое,  они  не
успокоятся, пока не выживут нас из своей страны!
     И его собеседники попрятали  глаза,  потому  что  возразить  им  было
нечего.