ажно: чтобы Нан навсегда порвал с этими людьми из дворца и сам
добивался их гибели. Кончилось время мира!
     -  Дурак!  -  сказала  женщина,  -  народ  повесит  Чаренику  за  его
преступления, а за какие преступления повесишь ты Арфарру?
     - Матушка, - сказал Шимана, - я не понимаю, о чем ты?
     - Выборы, выборы, - закудахтала  женщина.  -  А  кого  выберут-то?  В
столице, пожалуй, выберут тебя! А в провинции-то выберут Арфарру!
     Шимана ужасно побледнел.
     -  Можно  обвинить  его...  и  тут  же  замолк.  Все  те  соображения
касательно всенародных  выборов  и  Арфарры,  которые  уже  представлялись
Чаренике, пришли в голову  и  его  заклятому  врагу.  Но  следующие  слова
писаной красавицы заставили Шиману окаменеть.
     - Если Нан будет жить, - сказала она, - то кто-то из  вас  через  три
месяца отрежет другому голову! А если  он  умрет  сегодня,  то  он  станет
богом-хранителем революции. И если смерть его приписать Арфарре и Киссуру,
это и будет то преступление, за которое их можно казнить по суду.
     - Матушка, - воскликнул Шимана, - я буду неблагодарной лягушкой, если
не отомщу за смерть Нана! У нас хватит мужества  дойти  до  эры  истинного
добра, даже если придется идти по трупам!
     И пошел распорядиться.
     Поездка Андарза и Нана к дому  первого  министра  заняла  почти  час:
народ не давал им проходу, осыпая жареным зерном. Министр  полиции  Андарз
заплакал и стал на колени.
     - Нан, - сказал он, - вы чувствуете запах свободы?
     Нан, по правде говоря, чувствовал лишь запах чеснока.
     Нан и Андарз прошли в широкий  двор:  там,  среди  ликующего  народа,
стояло десять сектантов, в красных куртках и с мечами, и впереди них - сын
Шиманы, стройный, красивый юноша лет семнадцати. Нан знал его и  любил:  в
отличие от своего отца, тот получил изрядное образование и учился в лучших
лицеях.
     Юноша опустился на колени перед Наном и произнес:
     - Отец сказал: "Пока Арфарра держит его сына во дворце - иди  и  будь
его сыном." Ах, господин министр! Этот колдун Арфарра сделал  из  бобов  и
бумаги целое войско наемных убийц и послал их по вашим следам: а  вы  даже
свою охрану оставили в Зале Пятидесяти Полей. Можно мы будем охранять вас?
     Андарз и Нан довольно переглянулись. "Все-таки  Шимана  устыдился,  -
подумал  Андарз.  -  Послал  сына,  для  примирения,  почти   заложником".
Засмеялся, обернулся и спросил Нана:
     - Как вы думаете, - примет государь делегацию или нет?
     - Думаю, - сказал Нан, - что с ним случится приступ астмы.
     - Что ж, усмехнулся Андарз, выпятив губу, он не понимает, что если  с
ним случится приступ астмы, то через месяц ему отрубят голову?
     Нан поглядел на Андарза. Министр полиции, взяточник и казнокрад,  был
очень хорош сегодня. Его большие серые  глаза  так  и  светились,  дорогой
кафтан был измят и разорван на груди, и на  высоком  лбу  красивого  цвета
спелого миндаля была повязана  красная  шелковая  косынка.  Он  совсем  не
походил на того человека, который, два года  назад,  прятался  в  масляном
кувшине и плакал в ногах Нана.
     - А вы понимаете, - сказал Нан, что если через месяц государю отрубят
голову, то через два месяца ее отрубят нам?
     - Я думаю, что это совершенно неважно, - ответил Андарз.
     Оба чиновника сошли с лошадей и  расцеловались  на  прощание.  Солнце
билось и сверкало в мраморных плитах двора, челядинцы  и  красные  циновки
почтительно щурились в отдалении, и с холма, на котором  стоял  дворец,  в
раскрытые ворота виднелись бесчисленные беленые крыши и  зелень  садов,  и
пестрая толпа на улицах и площадях.
     Андарз вскочил на лошадь и поскакал к своим войскам. Нан долго глядел
ему вослед, на солнце, город, народ и небо. Обнял сына Шиманы, засмеялся и
сказал:
     - А вы правы! Арфарра попытается меня убить, - пошлю-ка  я  за  своей
охраной.
     Черкнул записку и отослал с одним из секретарей.
     Нан прошел по аллее, усыпанной красноватым песком, в  малые  покои  в
глубине  сада.  Он  шел   очень   медленно.   Встретив   садовника,   стал
расспрашивать его, хороша ли в теплицах клубника, та,  которую  он  всегда
посылал государю. Полюбовался цветущими кувшинками и долго стоял в детской
у пустой колыбельки.
     - Ну, - хлопнул Нан юношу, - пошли за сундучком!
     Сын Шиманы как-то растерянно улыбнулся  и  пошел  за  министром.  Они
прошли в малый, скромно отделанный кабинет, с толстым харайнским ковром во
весь пол и неброскими гобеленами в белых и голубых тонах.  В  углу  стояло
множество  богов-хранителей,  и  юноша  вздрогнул  дурного   предчувствия,
заметив среди них яшмового аравана  Арфарру.  Нан  долго  что-то  делал  у
каминной решетки, так что сектанты даже подскочили, когда угол ковра вдруг
стал опускаться, открывая щель, черную, как лаз в преисподнюю.  Нан  сошел
вниз, а один из сектантов, вышивальщик по  занятию,  взял  фонарь  в  виде
шара, увитого виноградными гроздями, и  полез  за  ним.  "Экие  аккуратные
ступеньки - подумал вышивальщик. - У нас так дома не чисто, как  у  них  в
подземелье." Ход был довольно узок. Нан скоро остановился, вынул из  стены
небольшой сундучок и сунул его в руки сектанту. Сектант, топоча к  выходу,
полюбопытствовал:
     - А куда ведет этот ход дальше?
     - Во дворец. Можно даже дойти к моему кабинету.
     - Ба, - так мы,  значит,  можем  пробраться  во  дворец  без  всякого
штурма? Или там - засада?
     - Не знаю, - сказал Нан. - Об этом ходе знаю только я и  государь.  Я
почел лишним сообщать о нем моему преемнику, а государь, сколь я знаю, мог
и запамятовать.
     - Ба, - промолвил сектант, - все-таки у нас неподходящий государь.
     Нан помолчал, потом сказал:
     - Этот Арфарра, вероятно, велел постукать по стенам, только нынче эти
вещи не так строятся, чтобы до них можно было достучаться.
     Тут они вышли в малый кабинет. Вышивальщик стал вертеть сундучком  на
столе, и Нан торопливо сказал:
     - Его не открыть без шифра - бумаги сгорят.
     Сын Шиманы улыбнулся ненатуральной улыбкой, словно карп  на  подносе,
подошел к двери кабинета и  запер  ее  на  ключ  изнутри.  Двое  сектантов
скучали и бродили глазами по потолку.
     - Итак, -  сказал  медленно  Нан,  -  я  отдаю  вашему  отцу  бумаги,
порочащие Чаренику, а что я получаю взамен,  кроме  народного  восторга  и
репутации предателя?
     Тогда все трое сектантов откровенно  вынули  из  ножен  мечи,  и  сын
Шиманы стукнул кулаком по столу и заявил:
     - Открывайте сундук! Больше вам ничего не осталось!
     - Да, - согласился Нан, больше мне ничего не осталось, разве что  вот
это, - Нан встал, и юноша увидел, что министр вытащил больную  руку  из-за
пазухи и держит в ней какую-то  ребристую  штучку  с  глазком  посередине.
Глазок выпучился на юношу, подмигнул.
     - Это как называется? - удивился юноша.
     - На языке ойкумены, - ответил насмешливо Нан, -  это  не  называется
никак, а сделана эта штука для  того,  чтобы  защищать  бедных  министров,
которых  всякая  сволочь  норовит  принести   в   жертву   государственным
соображениям.
     Юноша схватился за меч и вышивальщик схватился за меч... Говорят, что
на небесах эти двое жестоко поспорили: один показывал, что  министр-колдун
вытряхнул из своего рукава десять тысяч драконов, а  другой  говорил,  что
драконов не было, а была огненная река; и судья Бужва, вконец запутавшись,
постановил, что это дело не входит в его юрисдикцию.
     И если вы хотите узнать, что случилось дальше,  -  читайте  следующую
главу.



                                    13

     Убедившись, что весь Государственный  Совет  остается  на  заседании,
Киссур, довольно усмехаясь, спустился в дворовую кухню, где под присмотром
Алдона и двоих  его  сыновей,  поварята  в  желтых  передничках  варили  в
огромном котле птичий клей.
     - Готово? - спросил Киссур.
     - Готово, - ответил Алдон.
     - Тогда понесли, - распорядился новый фаворит.
     - Что ты скажешь людям, - спросил Алдон.
     - Я сначала  сделаю  их  людьми,  -  усмехнулся  Киссур,  а  потом  и
поговорю.
     Варвары подхватили котел за чугунные ушки и  потащили  во  внутренний
дворик, где  собралось  большинство  защитников  дворца.  Господин  Андарз
бессовестно преуменьшал, уверяя, что из городской стражи осталось в  живых
тридцать человек. Их было не меньше двух сотен.
     Лавочник Радун-старший лежал на песке в одной набрюшной  юбочке.  При
виде Киссура он приподнял голову и сказал своему собеседнику:
     - Ишь, опять пришел ругаться. Ты как  думаешь,  наш  склад  в  Лесной
Головке уцелеет?
     Склад имел все шансы уцелеть, так  как  Радун  отдал  дочь  замуж  за
большого человека из "красных циновок".
     - Не знаю, - откликнулся  собеседник.  -  А  вот,  говорят,  народное
собрание заседает  сегодня  в  зале  Пятидесяти  Полей,  и  принимает  там
делегацию от уроженцев Варнарайна, в национальных костюмах. Если б мы были
в этой делегации, то склад бы наверняка уцелел.
     Киссур оглянулся и подошел к Радуну.
     - А ну оденься, - сказал он.
     Лавочник перевернулся на песке.
     - А что, - сощурился он на юношу, - разве мне дали десять палок,  что
я не могу показать спину солнцу?
     Все захохотали.
     В следующее мгновение один из сыновей Алдона,  из-за  спины  Киссура,
вскинул рогатое копье и вогнал его в глотку умника.
     Люди повскакали с мест, но в этот  миг  внимание  их  было  отвлечено
новым обстоятельством: племянник  Алдона,  бешено  бранясь,  вталкивал  во
двор, одного за другим,  только  что  арестованных  дворцовых  чиновников.
Пленники, связанные вместе, в своих нарядных кафтанах и придворных шапках,
походили на гирлянды праздничных тыкв, которые  продают  на  рынке  в  дни
храмовых  торжеств,  раскрасив  всеми  восемью  цветами   и   семьюдесятью
оттенками. Воины пораскрывали глаза, увидев, что первым среди арестованных
тащат сына Чареники.
     Киссур подошел к пленнику и ткнул его в грудь.
     - Все вы, - сказал Киссур, - изобличены в кознях против государства и
в сношениях с бунтовщиками.
     - Только попробуй отруби мне голову, - взвизгнул чиновник.
     - Я вовсе не собираюсь рубить тебе голову, -  возразил  Киссур.  -  Я
раздену тебя и загоню в этот чан с клеем. После этого купанья  я  заставлю
тебя одеть опять твой нарядный кафтанчик, и отдам тебя  моим  солдатам:  и
они начнут сдирать с тебя кафтан вместе с кожей.
     Тут лавочникам стало интересно, потому что раньше дворцовые чиновники
драли с них кожу, а чтобы они драли кожу с чиновников, - такого не было.
     - Я невиновен, - взвизгнул Чареника-сын в ужасе.
     - Это хорошо, если ты невиновен, - сказал Киссур, -  в  таком  случае
бог оправдает тебя.
     - Каким образом? - встревожился чиновник.
     - Вас тут двенадцать человек, связанных попарно. Каждый получит меч и
будет драться с тем, с кем он связан. Тот, кто невиновен, победит, а  тот,
кто виновен - проиграет. А того, кто откажется, я  вымажу  клеем  и  отдам
солдатам.
     Чареника-сын оглянулся на цепочку чиновников и истерически захохотал.
Дело в том, что Киссур и Алдон так связали людей, что в каждой паре стояли
смертельные враги, и мало кто из них отказался бы  от  возможности  свести
последние счеты.
     Поединки продолжались три часа.
     Когда все кончилось, Киссур обвел глазами своих воинов:  лица  у  них
налились кровью, глаза пританцовывали, -  эге-гей,  да  это  уже  были  не
прежние лавочники, это были те самые аломы, чьи предки превращались в  бою
в волков и рысей!
     - Эй вы, воры! - закричал  Киссур.  -  Ох  и  будет  вам  завтра  чем
похвастаться перед предками! Ох и славную про вас сложат песню!
     Тут Киссур произнес речь, и это была очень хорошая речь.  Он  сказал,
что храбрость воина приобретает за одну ночь больше, чем корысть лавочника
- за десять лет.
     - Клянусь божьим зобом, - орал Киссур, - мы  -  как  эти  вейцы!  Кто
победит - будет прав в глазах бога, кто помрет - избегнет  жуткой  смерти!
Мой  предок,  император  Амар,  двести  лет  назад  переплыл  этот  ров  с
полусотней людей, и приобрел себе славу  и  богатство,  и,  клянусь  всеми
богами, я повторю сегодня то, что  сделал  император  Амар!  Пусть  станут
направо те, кто забыл о чести и выгоде, а налево -  те,  кто  хочет  убить
своих врагов и преумножить свое добро! Мне не  нужно  много  людей  -  чем
меньше воинов, тем больше доля каждого!


     А в Зале Пятидесяти Полей шло  ночное  заседание.  На  помосте  сидел
Шимана и двенадцать сопредседателей. За  ними  возвышался  алтарь,  крытый
алым сукном. На алтаре стояли курильницы и золотые миски. В мисках плавали
ветви сосен с прикрепленными к ним табличками.
     Шимана поцеловал священные таблички и предложил:
     - Посвятим первую часть заседания выборам  делегации,  отправляющейся
во дворец, ибо первая, увы, вернулась ни с чем, -  а  потом  господин  Нан
обещал прислать  документы,  в  которых  будет  рассказана  вся  правда  о
злодеяниях Чареники и других негодяев, угнетавших народ.
     Едва выбранная делегация отбыла во  дворец,  как  к  Шимане  прибежал
посыльный от Андарза и доложил, что к Зале Пятидесяти  Полей  от  рыночной
площади идет огромная толпа, и во главе ее - святой Лахут.
     - Не стоит ли  объявить  их  агентами  Арфарры,  -  спросил  один  из
сектантов, - и отрубить им головы?
     - Нет, - возразил Шимана, - придется  срубить  слишком  много  голов.
Лучше допустить народ в залу и побрататься с ним.
     Делать нечего! Молебен пришлось  отложить,  и  скоро  огромная  толпа
народа окружила павильон, где  заседали  уважаемые  люди  и  представители
цехов. В павильоне растворили двери, и народ набился в проходы  и  верхние
галереи. У пришедших в руках  были  фонари  в  форме  красных  орхидей,  с
надписями  на  фонарях  "представитель  народа".   Остальные   размахивали
приветственными флагами.
     - Что-то у них слишком много флагов, - заметил один из членов Доброго
Совета.
     - Они насажены на древки копий, - шепотом ответил Шимана.
     Сначала люди с красными фонарями вели  себя  тихо.  Попав  во  дворец
впервые в жизни, они с благоговением вертели  головой,  озирая  изысканную
резьбу на стенах и цветочные шары, свисающие с потолка. Потом  ораторы  из
их числа стали выходить на сцену со словами благодарности собору и народу,
и по мере каждого последующего выступления люди с красными  фонарями  вели
себя все развязней, и  даже  скоро  заплевали  пол,  на  котором  уселись,
красной жвачкой от бетеля.
     Первый оратор сказал:
     - Предлагаю считать нынешний день первым днем нового времени. Прежние
века не существуют для нас; нельзя считать жизнью то время, когда мы  жили
под пятой тирании.
     Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.
     Вторым говорил человек в кафтане младшего дворцового писца.
     -  Люди,  -  сказал  он,  -  никогда  я  не  видел  революции   столь
удивительной  и  возвышенной,  рассыпающей  благоухание  вокруг,  милостью
привлекающей друзей, великодушием побеждающей врагов! Я сам видел, как при
известии о революции расцвело золотое дерево во дворце!
     Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.
     Третьим выступал человек в красной парчовой  куртке  и  с  оторванным
ухом.
     - Люди, - сказал он, - я всегда был  справедливым  человеком!  Сердце
мое такое, - где увижу негодяя, не могу заснуть, пока не  съем  у  негодяя
сердце и печенку! Всю жизнь я должен был скрываться от негодяев...
     Слова его потонули в рукоплесканиях, - это был знаменитый  вор  Ласия
Бараний Глаз.
     Четвертым вышел человек в куртке мастерового.
     - Люди, - сказал он, - посмотрите на себя: здесь  тысяча  стульев,  и
каждый человек сидит на одном стуле: странным показалось бы вам,  если  бы
кто-то расселся на пяти стульях. Люди! Жизнь наша подобна  этому  залу,  а
имущество - местам в зале; на всех хватило бы поровну, если  б  богачи  не
сидели на пяти местах сразу! Как можно,  уничтожив  дворцовых  чиновников,
терпеть над собой рабство еще более страшное - рабство богачей?
     Люди в проходах и ярусах закричали от радости, а  Шимана  застучал  в
медную тарелочку.
     Пятый оратор был сам святой Лахут. Он сказал:
     - Братья! О каком равенстве толкует Шимана? Он ест с золотых тарелок,
а вы - с пальмовых листьев, он ходит в кафтане, крытом шелком, а  вы  -  в
штанах на завязочках. Вы посмотрите, сколько в этом борове сала! И  каждая
капелька этого сала, - высосана из мозга наших детей! Я-то знаю:  сам  был
кровопийцей! Разве, о Шимана, равны богач и нищий? Разве, о Шимана,  будут
равны возможности, пока не станут равны состояния?
     Шимана заметался на  своем  председательском  кресле,  как  сазан  на
сковородке, и в этот момент, раздались крики:
     - Человек от Нана! Человек от Нана!
     От магического  имени  толпа  расступилась,  и  на  помост  вспрыгнул
молодой чиновник в шелковом синем платье и кожаных  сапожках.  На  круглом
воротнике были вышиты  кленовые  листья,  какие  носят  секретари  первого
министра.
     - Уважаемые граждане,  -  сказал  молодой  секретарь,  -  пришел  час
рассказать о некоторых преступлениях, совершенных негодяями, пившими кровь
народа и терзавшими его печень. Раньше господин Нан  не  имел  возможности
рассказать об этих преступлениях, ибо негодяи угрожали его  жизни,  но  он
тайно собирал документы, в надежде на внимание народа.
     - Поистине, - продолжал секретарь, - эти люди составлены из  мерзости
и лжи, и после смерти они попадут в самые злополучные уголки ада.
     Секретарь замолк, откашлялся и стал суетиться в бумагах.
     - Вот, например, один из них, будучи главой округа в  Сониме,  послал
людей ограбить торговый караван из десяти судов. Когда же капитан каравана
явился к нему с просьбой о расследовании, он вскричал:  "Негодяй!  В  моем
округе нет разбойников! Я вижу, ты  сам  по  дешевке  распродал  добро,  а
теперь хочешь обмануть своего хозяина!" Он велел бить несчастного капитана
расщепленными палками, тот не выдержал пытки, признался и был повешен.
     В Чахаре этот человек усмирял бунт. Как он обходился с крестьянами  -
это один вопрос. Из-за спешности дела войска его были наемные. Он  окружил
столицу провинции, и накануне штурма ему прислали плату  и  продовольствие
для солдат. Он задержал раздачу платы до  взятия  города,  и  все  деньги,
причитающиеся убитым, положил себе в карман. Но  мало  этого:  он  изменил
план штурма, и велел брать город в лоб, чтобы убитых было больше!
     - Или вот другой негодяй, - продолжал молодой секретарь.  Восемь  лет
назад он построил мельницу в одном из округов Кассанданы.  В  округе  было
еще три мельницы, и все три были сожжены по его приказу его молодчиками, а
он заломил неслыханные цены за помол.  Один  местный  чиновник,  сострадая
народу, выстроил казенную  мельницу.  Счет  за  постройку  мельницы  пошел
наверх. Человек, о котором  я  веду  речь,  подкупил  кого  надо,  и  счет
вернулся с такою пометой:  "Стоимость  постройки,  указанная  в  семьдесят
тысяч, явно завышена. Реальную стоимость  постройки  записать  как  десять
тысяч. Недостающие деньги взыскать с преступного чиновника.  Надобности  в
мельнице нет, окупить она себя не может. Посему, дабы не отягощать  казну,
продать мельницу за десять тысяч в частные руки, если найдется  желающий".
У честного чиновника не было ни гроша - он  сгинул  в  тюрьме,  а  негодяй
купил и эту мельницу за седьмую часть стоимости!"
     - Имя, имя!.. - заорали с галерей и проходов.
     - Арестуйте его, - вдруг завизжал Шимана, - это шпион Арфарры!
     "Красные циновки" бросились к оратору, но к  ним  подскочили  люди  с
красными фонарями в форме орхидей и стали  лущить  их  этими  фонарями  по
головам.
     - Куда прешь, - орали они, - дай послушать!
     Молодой человек  вскочил  на  алтарь  позади  Шиманы  и,  не  обращая
внимания на поднявшуюся суматоху, звонко продолжал:
     - Из