рай едва не опрокинул чашку.
     - Вы с ума  сошли?  Зачем  мне  убивать  человека,  исполнившего  мое
приказание?
     - Судья Шевашен исполнял приказание не ваше, а господина  наместника.
И вы поняли это, когда он потребовал с вас  двести  тысяч  за  присутствие
ваших людей на допросах. Вернее, вы поняли, что если вы не заплатите  этих
денег, он вас предаст. И вы сказали - "хорошо". Но у  вас  не  было  таких
денег, господин араван, хотя, право,  любой  из  ваших  подчиненных  успел
наворовать втрое больше!
     - Этого никто не мог  слышать!  -  пробормотал  араван  растерянно  и
приложил руки ко лбу охранительным жестом.
     - Это слышал сам Ир! - отвечал Шаваш. - Слышал и велел  духу  убитого
явиться желтым монахам и  все  рассказать.  И  сам  Ир  велел  отцу  Лииду
нарушить обычай и свидетельствовать против вас перед  властью,  чтобы  все
еще раз узнали: нельзя безнаказанно осквернить Иров день.
     Шаваш  имел  свои  собственные  соображения  насчет  происшедшего   в
монастыре.  Наверняка  разговор  о  допросах  и  деньгах   был   подслушан
каким-нибудь желтым монахом. Но желтые монахи гордились тем, что к мирской
власти непричастны. Они рассказали Нану о разговоре - но никогда не  стали
бы свидетельствовать о нем перед судом. Вчера,  вероятно,  отправившись  в
монастырь, Нан предложил на выбор: либо отец Лиид предстанет перед судом в
качестве обвиняемого в измене, либо отец Лиид  предстанет  перед  судом  в
качестве обвинителя аравана Нарая.
     Тем не менее Нану не хотелось доводить дело до суда, и весь его  план
держался на зыбкой надежде на суеверность аравана.
     А что, если старик сейчас вспомнит, кто мог его  подслушать!  А  что,
если он ухмыльнется и скажет, что я вру и  что  Ира  в  монастыре  и  след
простыл? А что, если он просто перестанет быть суеверным, коль  скоро  это
уж очень невыгодно?
     Но араван закрыл глаза, побелел и не шевелился.
     -  Сегодня  вы  задернули  занавеску,  -  сказал   Шаваш,   -   чтобы
духи-хранители не слышали, как вы предлагаете  мне  убить  беззащитного  в
тюрьме  человека.  Четыре  дня  назад  вы  убили  человека,  и  когда   вы
испугались, что вас увидят с орудием убийства, вы выбросили его в колодец,
который, по слухам, сообщается с  преисподней!  Вы  слишком  суеверны  для
хорошего убийцы, господин араван!
     Шаваш поднялся из кресла. Он подошел к завешенному окну  и  раздвинул
тяжелые многослойные занавеси.  В  приемном  покое  сразу  стало  светлее,
свежий ветер подхватил и понес прочь из комнаты навязчивый аромат "мира  и
спокойствия". В саду, у беседки, обсыпанной огромными цветами клематиса  и
пестрым росовяником, сидели  и  играли  в  кости  трое  человек  в  желтых
коротких куртках стражников. Один из них поднял голову,  и  Шаваш  помахал
ему рукой. Стражники снялись с места и неторопливо побрели  по  дорожке  к
дому.
     Шавашу было жалко старика. В конечном итоге судья был сволочью, много
большей, нежели араван.
     Но Нан, встав на сторону Айцара, вместе с  тем  сильно  опорочил  его
изменой  племянника.  Весть  о   преступлении   аравана   была   идеальным
противовесом для этой  измены;  и  наоборот  -  было  бы  опасно,  хотя  и
несложно, приписать Вашхогу еще и  убийство.  Истина  случайно  совпала  с
интересами Нана и Айцара - что ж, тем лучше для истины.
     Шаваш оборотился. Араван сидел, вытянув шею и глядя в раскрытое  окно
на людей в желтых куртках. Рука его  растерянно  поглаживала  полуостывшую
чайную чашку.
     Шаваш внимательно посмотрел  на  чашку.  Араван  смутился,  почему-то
вынул ложечку из чашки и положил рядом.
     - Я не виню инспектора, - надтреснутым голосом сказал араван Нарай, -
великий  Ир  против  меня.  Но  ведь  господин  Нан  арестовал   господина
наместника!
     Он вдруг что-то сообразил и изумленно уставился на Шаваша.
     - Вы хотите сказать, что сговор наместника с горцами - это  на  самом
деле?
     "Он только сейчас понял, - подумал Шаваш. - Он только  сейчас  понял,
что, чтобы  утопить  наместника,  ему  вовсе  не  надо  было  прибегать  к
теоретическим рассуждениям о порче нравов. Ему не надо было  подтасовывать
фактов, ему надо было всего лишь -  знать  их".  Господин  араван  слишком
много рассуждал  о  принципах  идеального  мироустройства.  И  не  заметил
маленькой подробности реальной политической ситуации в  провинции  Харайн:
вражды между дядей и племянником, вражды, о которой только что  разносчики
на улицах не кричали.
     - Да, - сказал  Шаваш,  -  это  реальный  заговор.  Он  мог  бы  быть
предотвращен с вашей помощью.  Но  он  предотвращен  с  помощью  господина
Айцара, который, - Шаваш не удержал улыбки, - пожертвовал племянником  для
блага родины.
     Араван растерянно молчал. За все время беседы он так и не притронулся
к завтраку, только выхлебал полчашки чаю. Теперь он заторопился,  суетливо
придвинул вазочку с инчевым медом, набрал полную вязкую ложку  и  принялся
счищать ее в чай. Потом рассеянно поглядел на чашку и долил в нее  сливок.
Нерешительно взялся за край, поставил чашку на место и поискал глазами  по
столу. "Чего он ждет", - подумал Шаваш.  Нарай  потянулся  за  вазочкой  с
вареньем. За стеной послышались внятные, неторопливые шаги  стражи.  Нарай
выпустил вазочку и поднял на  Шаваша  глаза.  Шаваш  смотрел  прямо  и  не
улыбаясь на чашку в его руках. Нарай поднял чашку обеими  руками  и  начал
пить большими жадными глотками. На четвертом глотке старик  поперхнулся  и
выронил чашку. Белое сладкое пойло разлилось по столу, промочилось в стыки
яшмовых инкрустаций,  закапало  на  пол.  Араван  дернулся,  как  большая,
пойманная на крючок рыбина, завалился в кресло  и  затих  там,  запрокинув
голову.
     Что-что, а непредусмотрительным трусом араван Нарай быть не захотел.
     Шаваш, отводя взгляд от запрокинутого лица, понюхал свою  собственную
недопитую чашку: чай тоже, едва различимо,  пах  горьким  миндалем.  Шаваш
брезгливо, чтоб никто не выпил по ошибке,  выплеснул  чашку  на  пол.  Его
сочувствие аравану несколько уменьшилось.


     Нан  очнулся,  притороченный  к   столбу   посреди   поляны.   Голова
раскалывалась, в горле саднило, Руки, скрученные  за  спиной,  распухли  и
омертвели. Нан открыл глаза, с ресниц тут же закапали капли пота, и пьяное
солнце завертелось над дальним лесом.
     Лагерь жил своей обычной жизнью. Порыв жаркого ветра принес откуда-то
запах паленого мяса;  пробежала,  виновато  поджав  хвост,  крупная  рыжая
собака; сверкнул на солнце  расшитым  чепраком  и  скрылся  под  пригорком
одинокий всадник. Рядом двое  горцев  в  толстых  железных  ошейниках,  не
торопясь, заваливали яму. Человек, надзиравший за ними, устроился  в  тени
дерева и неспешно уминал вислоухую лепешку.
     Явился рогатый шаман в  балахоне  до  пят  и  стал  читать  над  ямой
отходную. Язык был почти тот же, на котором говорили ассу-ветхи в соседнем
Унгуне. Нан понимал его с трудом, но песня шамана не уступала подробностью
и многословием канцелярскому отчету.
     Нан понял так, что в яме хоронили его колдовскую силу. Внутреннюю - в
виде черного петуха, и внешнюю - в виде одежды. Насчет одежды  шаман  был,
без сомнения, прав. Еще счастье, что  горцы  не  стали  рыться  в  опасных
складках,  а  просто  бросили  в  яму  и  гемму  с  передатчиком,  и   все
остальное...
     Нан скосил глаза. Вместо чиновничьего  кафтана  на  нем  было  что-то
светло-зеленое. Ну да. Если одежда человека - одна из его душ, то  человек
в одежде чиновника ведет себя так, как  угодно  императору,  а  человек  в
одежде ветха ведет себя так, как нужно шаману.
     Грубая зеленая ткань напоминала  балахон,  в  котором  ассу-ветхи  из
Унгуна сжигают последний сноп. Нан не видел причин, по которым его  судьба
должна отличаться от судьбы снопа. Ветхи, дети природы, ощущали  полное  с
ней единство, верили в тождество душ людей и зверей и  не  видели  разницы
между человеческой и животной жертвой.
     Ночные туманы сгинули без следа. На небе не было ни облачка. Тень  от
столба чуть удлинилась и переползла вправо. Нан облизнул  соленые  губы  и
стал думать о том, чего ждет  Маанари.  Лагерь  не  шевелился,  -  а  ведь
лазутчики наверняка донесли об аресте наместника. Чем меньше  князь  будет
медлить - тем легче будет его победа, Неужто и в  самом  деле  князь  ждет
сына Ира? Неужто он вздумал присвоить не только чужое добро, но  и  чужого
бога?
     Потом Нан стал думать о том, что горцы вполне успешно оборвали с него
все, что служило вместилищем  злой  силы.  Даже  если  князь  захочет  его
видеть, что Нан ему скажет? Как там в "Книге творения ойкумены?"  "Варвары
вторглись в пределы  ойкумены,  но  государь  послал  чиновника  с  благим
государевым словом, и от речей  этого  чиновника  варвары  усовестились  и
попросили подданства?" Увы! Трудно варварам усовеститься, если при  благом
слове нет этак тысяч тридцати конных и пеших!
     Потом Нан стал думать о том, что  предки  нынешнего  императора  тоже
родом с гор...
     Потом ему стало все равно.
     Ближе к вечеру  какие-то  метавшиеся  перед  глазами  тени  разложили
вокруг костер. Новая волна нестерпимом жара  обдала  тело,  дым  заполз  в
слезящиеся глаза, и хриплые  колокольчики  шаманского  балахона  зазвенели
где-то рядом.
     Ему запрокинули голову, и веревки перетянули горло.
     - Пей.
     Нан булькнул и подавился. Веревки мешали глотнуть, пока Нан не понял,
что он сам и  есть  веревка,  себя  связывающая.  Тогда  веревка  ожила  и
поползла вверх по столбу. Столб тоже ожил и стал личевым  деревом.  Дерево
было мировым. Нан узнал его, так  как  оно  было  в  точности  таким,  как
Золотое Древо у государева трона, - только росло немного вкось, отклоняясь
под действием кориолисовой силы. Верхушка дерева торчала выше стратосферы,
в кадке Иршахчановой управы.
     Сам же Иршахчан выглядел наперекор своим изображениям:  лицо  у  него
было человеческим, а тело и когти - ихневмоновыми. С  ним  был  Ир  и  все
остальное, а Нан стоял перед ним без рук и без  ног,  как  государственный
преступник времен пятой династии.
     Нан склонился перед пристальным  взглядом  государя  и  глянул  вниз.
Земля далеко под ногами была плоская и ровная: только дураки, не  видавшие
взгляда Иршахчана, могли утверждать иное.
     - Пункт первый, - сказал Иршахчан по-старовейски,  -  колдовство,  то
есть присвоение чудес в частную собственность.
     - Уже конфисковано, - отозвался откуда-то судья Бужва.
     - Что еще? - спросил государь-мангуста.
     Бужва зашуршал свитками:
     - Пункт второй: взяточник. Пункт третий: лазутчик.
     - И еще самонадеянный дурак, - прибавил государь.
     Нан молчал, почтительно согнувшись, но тут не выдержал:
     - Это почему же дурак, о государь?
     - Потому что считаешь, что  история  зависит  от  случая  и  от  тебя
самого.
     - И неужели ты думаешь, что можно  истребить  в  людях  стремление  к
справедливости? - прибавил, каменно улыбаясь, судья Бужва.
     Иршахчан поднялся с трона и разинул рот.
     Короткая четырехпалая лапа с  когтями  нависла  над  головой  Нана...
"Подавишься", - подумал Нан, свернулся кольцом и превратился  в  блестящий
винтик. Иршахчан обернулся сорокой, нацелился щербатым  клювом.  Нан  стал
соколом; Иршахчан - огромной пестрой дрофой. Тогда Нан оборотился мышью  и
забился  под  древесную  кору:  в  ноздри  ударило  вековой   сыростью   и
жучком-короедом. Иршахчан стал кошкой и  запустил  под  кору  лапу.  Та  с
треском разодралась, сук мирового дерева  хрустнул  и  не  выдержал.  Небо
падало на землю по баллистической кривой, и Нан был тому причиной.
     Чиновник в ужасе открыл глаза и что-то залепетал.
     Зрители весело  и  хрипло  смеялись:  они  не  заметили  свершившейся
катастрофы... Нана  взяли  за  шкирку,  встряхнули,  как  мешок  с  мукой,
поставили на ноги  и  повели  сквозь  расступающуюся  публику.  Слева  шел
рогатый шаман Тоошок. Справа шел  белокурый  племянник  Маанари,  побратим
Кирена. Рука его тихо поглаживала рукоятку варнарайнского кинжала. Нан  не
знал, как относились друг к другу названные братья, но это было совершенно
неважно. По обычаю варваров, за побратима  полагается  мстить,  и  Большой
Барсук будет мстить, если хочет оставаться во главе своего отряда.
     Руки были по-прежнему скручены  за  спиной:  эти  узлы,  стало  быть,
символического значения не носили и развязывать их ни  кто  не  собирался.
Тропка была ровной, но ноги почему-то норовили подогнуться.
     - Ага, - сказал слева шаман на ломаном вейском,  -  на  восьмом  суку
был. Дрался.
     - Хотел бы я знать, кто победил, - с хрипом сказал Нан.
     - А какая разница? - удивился Тоошок. - На этом небе одна  твоя  душа
дерется с другой твоей душой.
     Нана втолкнули в огромный шатер, украшенный  с  безвкусной  жадностью
грабителя. В шатре  шел  не  то  пир,  не  то  совещание.  Лавки  были  не
застелены, чтобы видеть, что под лавками нет засады. На грубых  деревянных
столах громоздилось все, что бегает, прыгает, плавает и летает.  Во  главе
стола сидел большой деревянный идол, а  перед  идолом  стояло  здоровенное
блюдо с четырьмя серебряными ушками, до краев  наполненное  едой  земли  и
реки. Горцы, дети природы, еще не дошли до такого свинства, чтобы садиться
за пир без бога.
     Человек, восседавший справа от  идола,  грузно  поднялся  на  встречу
вошедшим.
     - А вот и господин инспектор из столицы! - проговорил  он  на  вполне
сносном вейском. - Сам император, о братья, обратил на нас свое лучезарное
внимание в лице своего посланца.
     Нан так и не понял - намеренно или нет исковеркал человек  придворные
обороты, но вожди одобрительно гоготнули.
     - С чем пожаловал, господин инспектор?
     - Я пришел поговорить с князем Маанари, - сказал Нан.
     - Что ж! Я тебя слушаю! - и мужчина гордо подбоченился.
     Нан внимательно оглядел его. На фотографиях, виденных  им,  было  три
человека. Двое стояли сзади: шаман и  племянник  Маанари.  Подбоченившийся
человек нисколько не походил на третью фотографию. Нан отвел от него глаза
и медленно зашагал  вдоль  скамей,  вглядываясь  в  лица  пирующих.  Руки,
связанные за спиной, совсем онемели. Нан остановился перед  здоровым,  как
бык, белокурым бородачом лет сорока.
     - Разве князь Маанари уже настолько подражает императору Веи, что  не
может говорить без посредников? - спросил Нан, кланяясь ему.
     По столу прокатился сдержанный ропот.
     Князь угрожающе выставил вперед  нижнюю  челюсть  и  закричал  шаману
по-ветхски:
     - Ты говорил, что он нынче не сможет колдовать!
     Тоошок возразил: он обещал прогнать лишь черные чары,  нельзя  лишить
ведуна всех чар и  оставить  ему  разум.  Князь  неопределенно  хмыкнул  и
оглядел Нана еще раз с головы до ног. Нан оглядел его в ответ.
     - Ну что ж, - произнес князь, - наши обычаи  велят  накормить  гостя:
присаживайся.
     Нан продолжал стоять.
     - Спасибо, князь, - сказал он, - но наши  обычаи  не  велят  есть  со
связанными руками.
     Пирующие сразу же загоготали, а вслед за ними рассмеялся и князь. Нан
отметил про себя, что в империи другой порядок: первым смеется  начальник,
а уж затем - подчиненный.
     - Ну что, развяжем ему руки? - обратился князь к дружинникам.
     Те нестройно согласились, высказываясь в  целом  в  том  смысле,  что
вейские чиновники и так слабосильней крысы.
     С Нана сняли веревки и посадили  на  лавку.  Князь  сам  вручил  Нану
полный кубок вина. Кто-то положил перед  ним  здоровенный  кусок  мяса  на
лепешку, заменявшую отсутствующие тарелки.
     - Зачем ты пожаловал сюда? Чтобы сглазить нас? -  обратился  князь  к
Нану. - Но это, - князь довольно улыбнулся, - тебе не удалось.
     Нана, привыкшего к тихим голосам и уединенным беседам, стеснял зычный
голос князя. Маанари, казалось, не испытывал ни малейшей нужды в разговоре
с глазу на глаз.
     Тут Нан стал говорить благое государево слово о могуществе империи, и
слушали его вовсе не так хорошо, как об этом сказано в  "книге  Творения".
Прямо  скажем,  слушали  с  откровенной  насмешкой.  А  слова  о   военных
поселениях, привилегиях и почете, которые  можно  получить,  не  рискуя  в
войне, развеселили князя.
     - Чем же мы рискуем, вступая в бой, - удивился Маанари, - разве  ваши
войска умеют драться?
     - Один ветх стоит сотни вейских воинов, - кивнул Нан, - но нас  не  в
сто, а в тысячи раз больше.
     - А я слыхал, - прищурился Маанари, - что предки нынешнего императора
тоже родом с гор. То, что сделал один горец, могу сделать и я.
     - А если не сможешь? - спросил Нан.
     Князь довольно засмеялся.
     -  Ты  поступил,  как  храбрец,  явившись  сюда,  но  все  равно   ты
рассуждаешь, как чиновник. Это вейцы дерутся, чтоб что-нибудь получить,  а
ветхи дерутся потому, что любят  драться!  Если  мы  победим,  мы  завоюем
ойкумену, а если падем - то окажемся сразу в раю!
     - А если ты попадешь в плен или потерпишь поражение, что останется от
твоей власти, князь?
     - От кого мне терпеть поражение? - рассмеялся Маанари. - От господина
Айцара, который продавал мне свое железо, и покупал у  меня  чужое  зерно?
Мне стыдно сражаться с войсками, во главе которых стоит базарный торговец!
     А если  мне  будет  не  хватать  своих  воинов,  -  продолжал  князь,
забавляясь, - то я позову  на  помощь  ваших  подданных!  Ты  не  скажешь,
чиновник, почему ваши крестьяне встречают нас с радостью и  тут  же  бегут
топить чиновников? Почему ваши богачи норовят торговать с  врагом?  Почему
даже наместники провинций готовы изменить своему императору? И почему даже
пеший воин в моем войске скорее даст себя  из  рубить  и  сварить,  нежели
продаст меня?
     Потому что все вы рабы, сверху донизу, а раб живет тем, что  изменяет
хозяину. Ведь хозяин отбирает у раба все, кроме того, что  раб  украдет  у
хозяина.
     А мои люди свободны! Я не коплю богатства - я раздаю  на  пирах  все,
что имею! Я не обираю своих дружинников, а делю с ними добычу. Мала добыча
- я делю ее поровну, велика - тоже  делю  ее  поровну,  сообразно  роду  и
храбрости. А когда я стану императором, то каждый вождь получит провинцию,
а каждый дружинник - округ.
     Речь князя была скорей горяча, нежели логична; и обращался  он  не  к
Нану, а к восторженно подвывавшим сотрапезникам.
     - Но разве, - спросил Нан внятно и негромко, - но разве  твои  вожди,
став наместниками Веи, не станут в свою очередь рабами?
     Вокруг стола залопотали. Замечание Нана попало в  цель.  Видно  было,
что пирующие принялись было думать, но мозги их переваривали  мысли  хуже,
нежели желудки - мясо.
     Но князь привык говорить с народом: и уж, верно, он-то задумывался  о
том, что будет после победы.
     - Никогда ветх не будет рабом, - загремел князь, грозно  выпрямившись
и кладя руку на рукоять меча. - А что ты  понимаешь  в  нас,  канцелярская
кисточка, видно из того, что с просьбой о мире ты обратился ко мне, а не к
моему народу, словно я какой-то самовластный  чиновник!  Но  я  приказываю
своим людям лишь в бою! Право объявить и  прекратить  войну  -  это  право
моего свободного народа и моей свободной дружины! Предложи-ка мир им,  ты,
колокольчик из управы! Пусть они сами  выбирают  между  миром  и  победой,
между рабством и господством!
     Столы обрадовались.
     - Мы сами решим, кого слушаться, - закричал кто-то справа от Нана,  -
наших богов или вейского чиновника!
     Все зашумели. Демократический призыв князя  пришелся  явно  к  месту.
Было  ясно:  между  рабством  и  господством  ветхи  единодушно   выбирают
последнее. Цепкая рука легла Нану на плечо,  и  племянник  Маанари  внятно
произнес на ломаном вейском:
     - Мир предлагает только тот, кто сам не годится в драку.
     Тут инспектор молча  повернулся  и  ударил  Большого  Барсука  ребром
ладони, так что во рту у  Барсука  хрустнуло,  словно  он  откусил  хорошо