дороге  утопил  кота  в
кратере морского вулкана.
     Бьернссон знал, что скоро их, ученых,  воротят  на  Землю,  монастырь
пропадет; попросился у отца-настоятеля, старенького вейца, идти  вместе  в
столицу, а в столице попросился в мир.
     Бьернссон ждал полчаса. Шаваш вернулся, улыбаясь, протянул Бьернссону
бумаги:
     - Тут, увы, еще некоторые формальности. Мне нужно несколько часов.  Я
почту за честь навестить вечером монастырь и отдать вам документы.
     Шаваш стоял вполоборота к окну: в золотистых  его  глазах  отражались
облака и далекие шпили управ. Бьернссону вдруг стало  ужасно  неловко.  Он
понял,  что,  в  сущности,  обманывает  этого  славного  мальчика.  А  вся
галактика  -  обманывает  вейцев.  Посмотрим,  приглядимся,  а  там  уж  и
поможем... Четверть века  уже  смотрят:  четверть  века  с  тех  пор,  как
Ванвейлен грохнулся об эту планету и так глупо,  так  непростительно  себя
повел! Чушь! Просто где-то в городе, полагающем  себя  настоящим  Небесным
Городом, бизнесмены и политики смертельно испугались  тех  непредсказуемых
изменений, которые  внесет  в  хрупкое  международное  равновесие,  и  так
подтачиваемое диктаторами  и  хапугами  всех  мастей,  эта  страна,  с  ее
невостребованными залежами, с ее трудолюбием. "Четверть века  отговорок  -
подумал Бьернссон, - и с  каждым  годом  наша  вина  все  тяжелее.  Жертвы
эпидемий, наводнений..."
     Бьернссон очнулся. Шаваш, улыбаясь, протягивал ему бумаги.
     - Жить вам  будет  негде.  Если  вы  сочтете  возможным  перебеливать
некоторые справки, я бы постарался предоставить вам комнату при управе...
     - Послушайте, Шаваш, - хрипло сказал Бьернссон. Я...
     Физик остановился. Молодой чиновник, с длинными завитыми волосами,  в
желтом бархатном кафтане, шитом узлами и листьями, предупредительно глядел
на него.
     - Вы, - вежливо повторил Шаваш.
     "Бог мой, ну что я ему скажу, этому мальчику,  -  подумал  физик.  Он
меня за сумасшедшего примет. Бывали уже такие случаи."
     - Я вам очень благодарен, - сказал Бьернссон.
     Свен Бьернссон вышел из кабинета Шаваша и зашагал по  увитой  зеленью
галерее, щурясь и вспоминая лицо Шаваша. "Какой славный мальчик, - подумал
он. Притом, слухи о здешней бюрократии сильно преувеличены. Как  легко  он
согласился. Хорошо, что я  не  застал  Стрейтона,  -  Стрейтон,  вероятно,
упрямился бы дольше".
     Через два часа Бьернссон предстал перед настоятелем, старым вейцем, и
сообщил, что гражданские власти не стали чинить ему никаких препятствий.
     - Очень хорошо, сын мой, - сказал настоятель, и посмотрел  куда-то  в
сторону. Бьернссон тоже  скосил  глаза  в  сторону  и  вдруг  увидел,  что
настоятель смотрит на седого с проседью кота, того самого  кота,  которому
Лоуренс скормил божественную субстанцию.
     - Мяу, - ласково сказал кот и пошел навстречу Бьернссону.
     Все вейские слова вылетели из головы физика.
     - Во имя отца и сына, - с ужасом сказал он, поднял руку и перекрестил
кота. Немыслимое животное не сгинуло, а Бьернссон упал на  пол  и  потерял
сознание. Настоятель, старый монах, взял кота на руки и  долго  глядел  на
упавшего человека. Глаза его из серых почему-то стали цвета расплавленного
золота.
     - Отец Нишен, - произнес  наконец  настоятель,  обращаясь  к  другому
монаху-вейцу,  -  когда  придет  этот  чиновник,  Шаваш,  известите   его,
пожалуйста, что в документах больше нет надобности.


     Когда с государя  сняли  мешок,  он  обнаружил,  что  лежит  посереди
мощеного двора: над ним, пританцовывая, хохотал Харрада, и высоко  вверху,
на галерее второго этажа, в руках его слуг и товарищей  пылали  факелы,  и
свет их, мешаясь со светом луны,  плясал  на  красных  лаковых  столбах  и
оскалившихся драконьими мордами балках.
     - Ну, мерзавцы, - пнул Харрада государя, - теперь  говорите,  кто  вы
такие и чего залезли в мой дом.
     - Позови стражу! - закричал Варназд.
     Харрада расхохотался.
     - Зачем? У тебя лопуха нет, у того - поддельный. Кто вас  хватится  -
коза в родном огороде?
     Новый знакомец государя, притороченный к бронзовой решетке,  молча  и
злобно дергался, пытаясь высвободить руки. Харрада  повернулся  к  нему  и
высунул от удовольствия розовый язык.
     - Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.
     - Это все, - за то, что я оскорбил твоего дружка?
     - Не дружка, а подружку, - хихикнул Харрада.
     Новый знакомый сплюнул от отвращения.  Харрада  вздыбился  и  заорал,
чтобы ему подали плетку. Расак испугался. Он знал, что Харрада уже не  раз
убивал вот так людей, и боялся, что, если убивать людей, это  когда-нибудь
кончится плохо.  Расак  подошел  к  Харраде,  пошарил  по  нему  руками  и
запрокинул голову:
     - Рада, - сказал он, - пойдем. Эти двое подождут.
     Глаза Харрады стали млеть; он и Расак ушли, а обоих юношей  отволокли
в какой-то сарай и привязали к прокопченным столбам.
     В сарае было темно и страшно. Слезы душили государя. Воображению  его
доселе рисовалось - он называет себя, все падают на колени.  Государь  был
умным юношей, и понимал, что Харрада сочтет его  безумным,  но  на  всякий
случай тут же прикончит. "Весь мой народ, - подумал  государь,  -  состоит
либо из обиженных, который никто не защищает, либо из  обидчиков,  которым
никто не препятствует".
     - Как ты мог,  -  с  упреком  сказал  государь  новому  знакомому,  -
решиться на грабеж?
     Тот молча пыхтел, пытаясь выдернуть столб. С крыши летели  соломенные
хлопья. Прошел час. Юноша выдохся и затих.
     - Как ты думаешь, - сказал Варназд, - он нас отпустит?
     - Отпустит, - сказал новый знакомый, - поплюет в рожу и  отпустит  на
тот свет.
     - Как тебя все-таки зовут и что ты натворил?
     Юноша помолчал в темноте и потом сказал:
     - Меня зовут Кешьярта, а  мать  называет  меня  Киссур.  Я  родом  из
Горного Варнарайна. Это самый конец ойкумены,  если  не  считать  западных
островов за морем, оставленных по приказу государя Аттаха.
     - Это сказка, - перебил вдруг государь.
     - Это не совсем сказка, - возразил Киссур, - потому что двадцать пять
лет назад в Варнарайн, который был тогда не провинцией, а  самостоятельным
королевством, приплыл корабль из Западных Земель. Многие считали, что  это
предвещает несчастье, и, действительно, через полгода наш  король  признал
себя вассалом империи; кончилось имя Киссур и началось имя Кешьярта.  Один
человек с корабля, его звали довольно странно - Клайд  Ванвейлен  -  этому
сильно помог.
     Киссур замолчал. Государь вдруг заметил за ним, в темноте,  несколько
любопытных крысиных глаз. Государь сообразил, что перед ним один  из  тех,
кого его мать называла "знатными варнарайнскими волчатами".
     - Государыня Касия, - продолжал Киссур, - проявила  милосердие  и  не
рубила голов тем, кто этого не хотел. Детей знати забирали в столицу. Я  с
двенадцати лет учился  в  лицее  Белого  Бужвы.  Я  всегда  желал  увидеть
Западные  Земли,  подал  доклад,  даже  чертежи  кораблей  разыскал  -  не
разрешили. Тогда я отпросился на родину, взял  людей  и  лодку  и  поплыл.
Через месяц, действительно,  приплыли  в  Западную  Ламассу.  Город  пуст,
разрушен, одни дикари орут на птичьем языке.
     Откуда взялся этот корабль четверть века назад?
     Когда я вернулся в столицу, меня арестовали, сказали, что  я  нарушил
запрет на плавания. А потом пришел человек от первого министра и объяснил:
"Все знают, что Западная Ламасса  ломится  от  кладов,  потому  что  когда
жители уезжали, они не знали, что не вернутся,  зато  знали,  что  на  том
берегу золото конфискуют. А ты  золота  привез  очень  мало,  стало  быть,
украл. Поделишься - выпустим,  нет  -  напишем,  что  готовил  золото  для
восстания". А его нету в Ламассе, золота. По-моему, дикари разорили клады.
Мы убили немножко дикарей: а золота все  равно  нет.  Меня  приговорили  к
клеймению и каменоломням. Я, однако, бежал.
     Варназд, в темноте, покраснел до кончиков ушей.
     - Погоди, - сказал он, - к клеймению! Но ведь на таком  указе  должна
стоять подпись императора!
     - При чем здесь император, - сказал Киссур, - это министр виноват.
     - Погоди, - заупрямился государь Варназд, -  если  государь  подписал
указ, не читая - значит, он бездельник, а если прочел и послал на  каторгу
человека, который первым за триста лет поплыл за море - так он негодяй.
     Киссур молчал.
     - Скажи мне, Кешьярта, честно, - продолжал государь, - что ты думаешь
о государе?
     Киссур молчал.
     - Неужели ты им доволен?
     - Друг мой, - проговорил Киссур. Вот если бы нас тут было не двое,  а
трое, и один бы ушел, а мы бы принялись судачить о нем и  поносить  его  в
его отсутствие, как бы это называлось?
     - Это бы называлось - сплетня.
     - Так вот, друг мой. Мне, может быть, и есть что сказать  императору.
Только говорить такие вещи за глаза -  это  много  хуже,  чем  злословить.
Потому что  через  слово,  сказанное  в  лицо  государю,  можно  и  головы
лишиться, и мир изменить; а если сплетничать о государе за  глаза,  то  от
этого ничего, кроме дурного, для страны не бывает.
     Тут Киссур поднатужился и вытянул столб из половицы, как морковку  из
земли. Сарай крякнул. Киссур  соскоблил  с  себя  веревки,  словно  гнилые
тыквенные плети, и вынул из сапога длинный кинжал. У кинжала  была  голова
птицы кобчик и  четыре  яшмовых  глаза.  Посереди  двуострого  лезвия  шел
желобок для стока крови. Киссур разрезал на товарище веревки и сказал:
     - Вот этим кинжалом шпионы империи убили моего отца в тот самый день,
когда последний король Варнарайна признал себя вассалом империи.
     Юноши прокопали  в  крыше  дыру,  вылезли,  перемахнули  через  стену
усадьбы и побежали через развалины монастыря к берегу. И тут,  у  поворота
дорожки, у старого тополя со страшными язвами рака  на  серебристой  коре,
Варназд вдруг увидел человека. Тот  был  выше  государя  Варназда  и  выше
государя Иршахчана. На нем был зеленый шелковый паллий монаха-шакуника,  и
плащ цвета облаков и туманов, затканный золотыми звездами.  Глаза  у  него
были как два золотых котла.
     - Щенок Касии, - сказал человек, - это тебе за меня и за моих друзей.
     Человек взмахнул  плащом,  плащ  взлетел  вышел  тополей  и  облаков,
золотые звезды посыпались тополиным пухом. Государь вскрикнул и  схватился
за горло: астма!
     Очнувшись, государь обнаружил,  что  лежит  под  позолоченной  чашей,
украшенной мерцающими плодами и славословиями государю,  и  вода  из  этой
чаши течет ему за шиворот, а оттуда - в канавку. Четверо парней  растянули
на земле Киссура, словно шкуру для  просушки.  Лицо  Киссура  было  залито
кровью, и губы у него были словно у освежеванного хорька. Куда-то в  кусты
за ноги волокли мертвого слугу.
     - Что же ты не бросил  этого  припадочного,  -  спрашивал  Харрада  у
Киссура, - ты бы успел бежать!
     Киссур не отвечал.  Харрада  схватил  у  слуги  лук,  намотал  волосы
Киссура на конец лука и стал тыкать его лицом в сточную канаву.
     - Собака, - закричал Киссур, выплевывая вонючий песок, - когда-нибудь
государь узнает всю правду и покарает продажных тварей!
     Вокруг засмеялись. А Харрада присел на корточки, словно от  ужаса,  и
вдруг заорал, выкатив глазки:
     - Ба! - я сам буду государем! Разве мало первых министров садилось на
трон? Отец говорил мне: из этого Варназда такой же государь, как из мухи -
жаркое! Он даже не читает до конца указов, которые подписывает!
     Харрада был, конечно, сильно пьян: как можно говорить  такое  даже  в
шутку?
     - Позови стражу! - закричал государь.
     - Ва! - сказал Харрада. Вы слышали: этот вор залез в мой дом, а когда
его поймали, стал говорить, будто первый министр непочтителен к государю.
     Государь в ужасе закрыл глаза. Все вокруг: и  ночной  сад,  и  пьяный
хохот, и эта ваза, украшенная его личными вензелями, и  холодная  земля  и
вода, казались ему жутким сном. Вот сейчас господин Нан разбудит его и все
уладит, стоит только открыть глаза.
     Государь открыл глаза. На краю лужайки стоял Нан, одетый отчего-то  в
полосатую куртку слуги первого министра. Нан совершил восьмичленный поклон
и сказал:
     -  Господин  Харрада!  Ваш  отец  узнал,   что   сегодня   ночью   вы
познакомились с двумя молодыми людьми. Полагаю, это они? У того, в зеленом
кафтане, на подкладке должна быть метка: желто-серый трилистник.
     Кто-то задрал полу: метка, действительно, была.
     - Ваш отец требует этих людей к себе.
     Харрада глядел, набычась. Он был пьян  и  не  помнил  этого  человека
среди доверенных лиц отца.
     - А зачем они отцу?
     - Не знаю, господин, - ответил Нан, - думаю, ни за чем хорошим.
     Начался спор: отпускать  негодяев  или  не  отпускать?  Расак,  юноша
рассудительный, тихонько говорил Харраде о гневе отца. Пленников отвели  в
беседку. Время  шло.  Руки  Нана  были  холодны  от  пота.  Доселе  им  не
встретилось ни  одного  знакомого.  И,  самое  нехорошее,  -  переодеваясь
полчаса назад в кафтан кстати подвернувшегося слуги, Нан заметил,  что  то
ли обронил свой рогатый нож с лазером, то ли утопил.
     Наконец пленников свели к пристани. У пристани стояла лодка:  из  нее
выбирался человек в синем с золотом платье. Нан побледнел.
     - О, - сказал Расак, - господин министр сам изволил...
     Первый министр дико глянул: он мгновенно узнал и Нана и государя.
     - Убейте их, - закричал он.
     В  ту  же  секунду  Нан  прыгнул  с  обрыва   тропинки,   и   кинжал,
позаимствованный им у слуги вместе с платьем,  оказался  у  горла  первого
министра. Ишнайя только заводил ошарашенные глаза.
     - Эй, как тебя - Харрада! - закричал Нан. - Эти двое - мои  товарищи!
Я честный вор и не люблю резать людей, но я убью даже государя, не то  что
этого сморчка, если ты тронешь моих друзей.
     Харрада дал знак отпустить обоих юношей. Все четверо  забрались  в  в
лодку. Нан крикнул, что оставит Ишнайю на том берегу, и потребовал,  чтобы
гости побросали в лодку кое-какое  золотишко.  Все  поразились  нахальству
вора.
     Ишнайя обмяк в руках Нана. Это был человек тучный,  заплывший  жиром:
нож под горлом мешал ему говорить. Киссур, ни  слова  ни  говоря,  схватил
весла, лодка помчалась  стрелой.  Варназд  истерически  всхлипывал.  Лодка
подошла к северному углу  дворца.  Нан  закричал,  чтобы  открыли  ворота.
Киссур сложил весла, насмешливо поклонился  и  кинулся  в  воду.  Государь
всплеснул руками и потерял сознание.
     Белая бахрома рассвета уже оторочила черное покрывало ночи:  человек,
которого мать называла Киссур, вылез на берег в том же месте, где и первый
раз. Он дошел до старого тополя и позвал снова:
     - Господин Даттам!
     Тишина.
     - Господин Даттам! - сказал Киссур. - Если ты боишься меня  испугать,
то мне уже приходилось драться с покойниками. А если  ты  боишься,  что  я
буду мстить за отца, - ты не думай, я знаю, что не ты его убил, а чиновник
по имени Арфарра и заморский купец по имени Клайд Ванвейлен.  Но  я  знаю,
что там не обошлось без магии, и что это, наверное, была магия храма.
     - Даттам! - продолжал Киссур. Я сегодня молился  государю  Иршахчану,
чтобы он дал мне возможность поговорить с государем Варназдом и рассказать
то, что я думаю про этих заморских торговцев. Но я вижу, что истинные боги
нынче ничего не могут поделать.  Даттам!  Я  готов  продать  душу  тебе  и
Шакунику - помоги мне отомстить за отца! Я клянусь - я разыщу человека  по
имени Клайд Ванвейлен, даже если мне придется ради этого залезть под землю
или на небо!
     Но человек,  или  нечеловек  в  зеленом  паллии,  затканном  золотыми
ветвями и пчелами, либо не слышал слов  полуварвара,  либо  не  хотел  ему
показываться.
     Киссур усмехнулся и пошел прочь.
     На этот раз усадьба была освещена, на  пристани  копошились  слуги  с
факелами. Из дворцовой кухни шел дым, похожий  в  лунном  свете  на  хвост
быка, поднятый перед дракой. Киссур запрыгнул на стену и увидел, что слуги
тащат подносы с едой в длинную беседку из розового камня.
     Киссур скатился со стены, подобрался к  кухне,  провертел  дырочку  в
оконной бумаге и стал смотреть. Посмотрев, он отошел и  встал  за  широким
платаном. Вскоре на дорожке показался слуга с подносом в  руках,  в  белой
атласной куртке, лиловых штанах и лиловом поясе. За  поясом  у  слуги  был
меч. Киссур выступил из-за дерева, взял поднос и поставил  его  на  землю.
Выпрямляясь, он схватил слугу за ноги и ударил  слугой  о  корни  платана.
Человек пискнул и помер. Киссур переоделся в лиловые штаны и белую куртку,
взял серебряный поднос с гусем, положил на поднос меч и  пошел.  Меч  этот
Киссуру не понравился. Это был вейский меч, придуманный для  простолюдина,
а не для всадника. Он не вел за собой руки, и не рубил, а колол.  Судя  по
глупой большой гарде, похожей на корзинку для фруктов, кузнец больше думал
об удобстве защищаться, чем об удобстве убивать.
     Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы оперить стрелу -  Киссур
вошел в тускло освещенную  залу.  Харрада  и  четырнадцать  его  товарищей
сидели вокруг столика на подушках, и обсуждали, скоро ли поймают воров.
     - Чего-то ты замешкался с гусем, - проворчал  Харрада.  -  Надо  тебя
выпороть.
     - Напротив, - приглушенно возразил Киссур, - я явился слишком быстро.
     - Что с твоим голосом, - удивился Харрада.
     - Песок из канавы, в которую ты меня окунул, набился мне в горло.
     С этими словами Киссур отбросил поднос и взялся  за  меч:  Расака  он
перерубил с одного удара. Кто-то заверещал.  Киссур  оборотился  и  рассек
крикуна от ключицы до паха. В Киссура полетела миска: Киссур  отбил  миску
мечом, схватил со стола нож  и  пригвоздил  того,  кто  вздумал  швыряться
мисками, к подушке, на которой тот сидел. Тут у Киссура на губах выступила
пена, а глаза выкатились и завертелись, и когда он опамятовался, ему стало
трудно отличить мертвых от пьяных.  Он  подошел  к  Харраде  и  ткнул  его
сапогом:
     - Вставай и бери меч.
     Харрада лежал как мертвый. Киссуру, однако, казалось, что он  его  не
убивал.
     - Ладно, - сказал Киссур, - если ты мертв, значит, ты мертв,  а  если
ты жив, значит, тебе суждена гнусная смерть.  Пусть  же  годы,  отнятые  у
тебя, прибавятся государю, - и с силой вонзил меч. Меч перешиб позвоночник
и ушел глубоко в пол. Киссур наклонился и снял с пояса Харрады свой старый
кинжал с головой кобчика, а вейский меч так и оставил  торчать.  Потом  он
встал на колени, окунул рукава и ладони в расплывшуюся под мертвецом кровь
и провел ладонями по лицу. Киссур вытер кинжал о полу, взял со стола  гуся
и большую лепешку, сдернул скатерть, завернул  в  нее  гуся  и  лепешку  и
выпрыгнул в окно. За столом осталось десять мертвецов и пятеро пьяных.
     Киссур спустился к реке. На нем не  было  ни  царапины,  но  он  шел,
оставляя за собой нетвердые следы, и время от времени  стряхивая  кровь  с
рукавов. Он вошел в воду и проплыл под нависшими кустами к  пристани.  Там
он подкараулил еще какого-то человека в желтом с зеленом платье: это  было
платье личной охраны первого министра. Он раздел мертвеца и бросил в воду,
а одежду завернул в непромокаемую нижнюю  скатерть  вместе  с  лепешкой  и
гусем.
     Киссур переплыл весенний канал и забился под какую-то корягу. Там  он
переоделся, поел гуся и пошел прочь из города.  Через  час  он  подошел  к
городским воротам. Факелы гасли и  чадили  в  утреннем  тумане,  городские
ворота были только-только открыты, возле них стояла  цепь  солдат.  Киссур
изумился такой прыти: затем он, однако и переодевался в желто-зеленое.
     -  Пропустите,  -  нагло  обратился  Киссур   к   офицеру,   взмахнув
трехцветным лопухом.
     - Ты из охраны первого министра? - ухмыльнулся офицер. Киссур кивнул.
В тот же миг Киссура подхватили под руки, а офицер с удовольствием  ударил
его наотмашь.


     - Киссур Белый Кречет? - переспрос