а  то,  что
он в пьяном виде ходил с факелом под стрехой.
     Тут все  стали  обсуждать  опалу  господина  Нана  и,  надо  сказать,
обсуждали весьма вольно. Дело в том, что года  два  назад  уважаемые  люди
Харайна во главе с Айцаром хотели отпасть от государя,  но  господин  Нан,
тогда еще столичный инспектор, усовестил их разговорами о благе  отечества
и о том, что им трудно будет, взбунтовавшись, торговать с ойкуменой. А при
реформах Нана, да  кассанданском  канале,  да  чахарских  рудниках  никто,
конечно, и не думал о государственной измене.  Теперь,  с  опалой  первого
министра, все изменилось. Во-первых,  нельзя  было  быть  уверенными,  что
опальный министр будет держать язык за зубами о давнему заговоре:  а  если
ему вышибут все зубы? Во-вторых, нетрудно было догадаться, что  Арфарра  и
Киссур поступят с  богачами  в  провинции  также,  как  с  бунтовщиками  в
столице. И если два года назад господин  Нан  отговорил  людей  от  лишней
суеты, указав, что, отпав  от  империи,  вряд  ли  можно  рассчитывать  на
большие торговые доходы, то теперь все наоборот: только отпав от  империи,
можно будет продолжить торговать внутри Харайна.
     - Неужели Шаваш не смог его арестовать? - вдруг  недоверчиво  спросил
Ханалай.
     - И как не смог! Мне рассказывали такой случай:  Яшмовый  араван  три
дня ночевал у одного крестьянина. На четвертое утро он ушел, а днем хозяин
полез в погреб и сломал себе руку. Вот к нему приходит  гадатель  -  агент
Шаваша - гадает, и, желая повредить проповеднику, говорит: "На тебя  навел
порчу недавний гость - уж не знаю, кто у тебя был". А  крестьянин  плачет:
"Это мне за мои грехи! Три дня гостил у меня святой человек, и все три дня
я думал: а не выдать ли его за деньги? Деньги, они ведь тоже нужны! Другой
на его месте мне бы шею сломал, а этот - руку. Святой человек, святой".
     - Говорят, он хороший пророк, - сказал Мелия.
     - Яшмовый араван, - плохой пророк, -  сказал  Ханалай.  -  Он  только
тычется в людей и говорит им, что добро, а что зло. А настоящий  пророк  -
это тот, кто словами может превратить добро в зло, и наоборот.
     Наклонился с седла и отдал шепотом какое-то приказание.
     Так-то беседуя, они доехали до усадьбы. Наместник с господами  прошли
внутрь, а крестьянину Ханалай дал золотой и велел провести на задний  двор
и накормить.


     Наместник Ханалай был человек простой, неученый - как он сам говорил.
Поэтому ему случалось часто делать ошибки в управлении, и когда ему на эти
ошибки указывали, он их поспешно признавал и  исправлял.  Чиновники  очень
любили наместника, который соглашается с замечаниями  подчиненных,  и  так
уважает ученых. Народ обожал человека, который из справедливого разбойника
стал чиновником. Что же до людей богатых - они были приятно поражены,  как
охотно этот взрослый ребенок спрашивает их мнение и слушается их советов.
     И вот, например, один из богачей, по имени Заххад, купил удивительную
лошадь. Лошадь так понравилась Ханалаю, что ему приснился сон о  том,  как
Заххад дарит ему эту лошадь, и Ханалай раз  пять  или  шесть  пересказывал
этот сон Заххаду. Наконец Заххад привел лошадь и поставил ее у  пруда,  на
берегу которого он кушал чай с другими уважаемыми людьми и с  наместником,
и сказал, что сон наместника исполнился: Заххад-де подарил ему  лошадь  во
сне, а наяву он дарит наместнику отражение лошади.
     Все посмеялись шутке Заххада, а через неделю наместник арестовал  его
за какие-то пустяки. Тогда уважаемые люди пришли к наместнику и  объяснили
ему, что так делать  не  годиться.  И  что  же  Ханалай?  Вы  думаете,  он
арестовал этих наглецов?  Ничуть  не  бывало!  Он  хлопнул  себя  по  лбу,
вскричал:
     - Ах я неученая скотина! С моим ли умом сидеть на такой верхушке! - и
в тот же день Заххада выпустили.
     Ханалаю в это время было лет сорок пять-сорок шесть. Он  был  человек
большого роста  и  с  пудовыми  кулаками.  За  последний  год  он  немного
раздобрел, но сохранил всю свою страшную  силу.  Голова  его,  с  черными,
жесткими, как колючки репья, волосами, с  большими  умными  глазами  цвета
шкурки копченого поросенка  была  почти  всегда  повязана  широкой  черной
лентой, закрывающей давнее клеймо.
     До сорока четырех Ханалай не умел ни читать, ни писать, однако,  став
наместником, принялся за эту науку. Он завел  себе  особого  чиновника,  с
которым по утрам, перепачкав пальцы тушью, прилежно, по  его  собственному
выражению, "валял ворон". Через год он вполне преуспел, однако по-прежнему
требовал, чтобы чиновник читал ему документы  вслух.  Ханалай  предпочитал
устные донесения потому, что потом всегда можно было сделать вид, будто не
запомнил неприятной просьбы. На самом деле Ханалай запоминал прочитанное с
первого раза, а незнакомые слова - со второго. И хотя речь его  оставалась
речью простолюдина, многие считали, что прежняя невоспитанность овладевает
Ханалаем лишь при  неприятных  гостях.  Бывает,  приедет  такой  гость,  -
Ханалай громко хохочет, берет его под руку, рвет  для  него  мясо  руками.
Гость сидит как в воду опущенный, аппетит у его пропал.  Ханалай  сердится
на малоежку, лично подносит рог, из которого пил сам, начинает петь пьяную
песню. Глядишь, а гость уже отбыл в кустики, и не смеет  потом  показаться
на глаза Ханалаю, и уезжает домой, так и не упомянув о своем деле.
     Помимо еженедельных охот и забав, и невероятных  попоек,  на  которых
Ханалай  единственный  оставался  трезвым  и  внимательно  слушал   пьяную
болтовню, предпочитая этот способ осведомленности всем другим,  -  Ханалай
вдруг  пристрастился  к  игре  в  "сто  полей".  И  это  было   совершенно
удивительно, что человек, начавший играть в "сто  полей"  в  сорок  четыре
года, обыгрывал чиновников с газельими глазами и пальчиками  тонкими,  как
молодой бамбук.


     Свен  Бьернссон  проходил  Олений  мост,  когда  его   нагнали   трое
всадников:
     - Пожалуйте с нами.
     Яшмовый араван не  очень  удивился  и  пошел.  Несмотря  на  то,  что
объявления о его аресте висели  на  каждом  столбе,  араван  Фрасак  после
смерти Шаваша перестал гоняться за проповедником, и  Бьернссон  больше  не
опасался  ничего.  Через  час  его  привели  в  освещенный  факелами  двор
наместника.
     Когда Бьернссона ввели в беседку, господин наместник сидел в креслах,
а десяток его  гостей  -  ниже,  на  коврах  и  подушках.  Ханалай  встал,
почтительно поклонился проповеднику и  подвел  его  за  руку  к  накрытому
столу: кресла наместника остались пусты, только громовая птица  таращилась
с подголовника.
     - Большая честь для меня, - сказал Ханалай, -  приветствовать  вас  в
своих покоях. Поистине, ничье слово не значит столько для народа  Харайна,
как ваше слово.
     Бьернссону эти комплименты не очень-то понравились.
     - Я, - сказал Ханалай, -  человек  неученый,  о  чем  тут  толковать.
Рубить умею, а ведать душами или гражданскими делами - увы!
     Кто-то почтительно возразил сбоку:
     -  Люди  выдающихся  достоинств  не  нуждаются  в  образовании,   как
самородное  золото  не  нуждается  в  плавильном  котле:  лишь  презренные
металлы, медь и железо, нуждаются в дроблении и переплавке...
     - Цыц, - сказал Ханалай, - не пори чепухи! - и продолжил, обращаясь к
яшмовому аравану:
     - Святой отец! Прошу у вас совета. Я, конечно, недостоин и неучен, но
предан государю. Как только я услышал, что в столице бунт, я собрал войско
и выступил на помощь государю. По счастию, бунт был подавлен, и  в  дороге
меня встретил гонец с изъявлением благодарности и просьбой  оставаться  на
месте. А вот теперь мне прислали из столицы  такое  письмо,  -  и  Ханалай
протянул  проповеднику  письмо,  вернее,  расшифровку  оного,  выполненную
отменным секретарским почерком. "Господин наместник! Новый первый министр,
Киссур Белый Кречет, сказал о вас: "Это ставленник негодяя Нана! Он  повел
войска к столице,  чтобы  помочь  бунтовщикам".  А  его  помощник  Арфарра
заявил:  "Государь!  Не  выказывайте  ему  недоверия!  Осыпьте  наместника
дарами, но под любым предлогом вызовите в столицу без охраны!"
     Кто-то положил руку на плечо Бьернссона: Бьернссон повернул голову  и
узнал господина Айцара, первого харайнского богача, который еще  два  года
назад затевал отложиться от империи.
     - Колдуны, - сказал Айцар, - помутили разум государя. Первый  министр
арестован, вместо него какой-то Киссур. Честные люди в недоумении,  основы
государства поколеблены: только ваши молитвы развеют чары!
     - А еще,  -  вставил  Ханалай,  -  в  столице  объявился  самозванец,
именующий себя араваном Арфаррой. Он пользуется полным доверием  государя.
Долг всех честных людей - открыть государю глаза!
     Проповедник  поднял  глаза.  Ханалай  сидел   перед   ним,   грузный,
взъерошенный. "Черт возьми, - с тоской подумал  Бьернссон,  -  они  хотят,
чтоб я вместе  с  ними  возглавил  восстание  против  империи.  А  если  я
откажусь... Да, ведь кто бы ни был этот Арфарра в столице, он не  потерпит
никакого бродячего двойника..."
     -  Я,  ничтожный  отшельник,  -  сказал  Бьернссон,   -   всю   жизнь
проповедовал, что с помощью оружия нельзя победить то зло, которое в тебе,
и восстановить  справедливость,  -  неужели  мне  поверят,  если  я  стану
говорить обратное?
     Наместник Ханалай извинился и умолк. Бьернссон посидел еще немного  и
попросил отпустить его.
     - Куда же вы пойдете через ночь? - сказал Ханалай,  -  переночуйте  у
меня, а утром я провожу вас с честью.
     Бьернссону отвели уютную комнату с  тихо  потрескивающей  жаровней  и
комариной сеткой над кроватью, - но Свен Бьернссон  не  намеревался  ждать
утреннего разговора с наместником. Убедившись, что  его  оставили  одного,
пророк стянул веревочку на котомке, выкарабкался через окно  и  побежал  к
левому углу сада, туда, где  плети  винограда  должны  были  выдернуть  из
старой стены увенчивавшие ее каменные шипы. Подпрыгнул, ухватился за край,
перекувырнулся вниз - и пропал у лесной кромки.
     Давешний крестьянин, уже без  ослика,  -  ослика  отобрали  Ханалаевы
слуги, в отместку за сказанную о них  гадость,  -  лежавший  в  канаве  за
воротами усадьбы, приподнял голову и тихонько последовал за пророком.
     Когда оба бедняка растаяли в ночи, в дальнем  конце  аллеи  появилось
двое людей. Один из них нес  на  палке  небольшой  фонарь  в  виде  цветка
орхидеи. Другой был наместник Ханалай.
     - Видите, - сказал спутник Ханалая, поднеся палку с фонарем к  следам
Бьернссона, отпечатавшимся на жирной и черной клумбе - никакой  он  кошкой
не оборачивался: перелез через ограду, и притом как мешок перелез.
     Ханалай долго рассматривал следы.
     - Да, - сказал он, - а жалко. Подумаешь, кошечка! Это  всякий  сумеет
избежать ареста, обернувшись кошечкой! А  вот  сделать  так,  чтобы  такой
человек, как Шаваш, не мог арестовать тебя в твоем собственном виде -  это
да!
     Заночевал Бьернссон у чулочника Даха в Теплой Слободе, той, что  близ
Восточных ворот - это был человек верный и покладистый, и когда-то яшмовый
араван вылечил у  него  дочку.  Бьернссон  забился  в  пахучую  солому  на
сеновале, и тут же заснул.
     Араван Фрасак любовался ночными мотыльками,  слетающимися  к  высоким
свечам на алтаре,  когда  дверь  беседки  внезапно  раскрылась,  и  в  ней
показался грязный и оборванный крестьянин,  -  тот  самый,  который  утром
попался на глаза Ханалаю.
     - Это что такое, - возмутился араван.
     Крестьянин, не отвечая, подошел к алтарю, на  котором,  в  серебряной
миске, в чистейшей воде, привезенной  из  горных  ущелий  Иниссы,  плавали
сосновые ветки, сунул грязные лапы в миску и принялся тереть оными рожу. У
аравана от негодования отнялся язык. А  крестьянин  содрал  с  себя  лицо,
словно кожуру с апельсина, и на  Фрасака  глянуло,  к  его  ужасу,  хорошо
знакомое лицо покойного инспектора Шаваша.
     - Позвольте, как же это,  -  лихорадочно  залепетал  Фрасак.  Ум  его
лихорадочно бился: арестовать? Или нет, погодите, у этого же человека были
огромные взятки, Фрасак сам  подносил  яшмовый  ларец,  и  если  он  может
откупиться...
     А покойник, как был, в вонючем своем платье, уселся в обитое бархатом
кресло и сказал:
     - Господин араван! Наместник Ханалай затевает восстание.
     Фрасак глядел на Шаваша с изумлением.
     -  Но,  постойте,  пролепетал  он...  Вам,  как  человеку  Нана...  и
запнулся.
     Он хотел сказать, что Шавашу, как человеку Нана, было бы  естественно
присоединиться к Ханалаю.
     Шаваш нагло усмехнулся:
     - Вы бы очень удивились, араван, узнав, чей я человек сейчас... Но не
в этом дело. Вы должны арестовать яшмового аравана. Он  сегодня  ночует  в
усадьбе Ханалая, - его там  просят  быть  благословить  мятежников,  а  он
отказывается...
     - Отказывается, - не понимал Фрасак, - это хорошо. Очень благородно с
его стороны...
     Шаваш наклонился к Фрасаку и сказал:
     - Это яшмовый араван сопровождал Киссура в  столицу,  и  это  яшмовый
араван научил его, что говорить государю.
     Разумеется, он не мог предвидеть, что Киссур сумеет подавить  бунт  -
такие вещи даже бесу нельзя предвидеть, - но он знал, что бунт  в  столице
повлечет за собою бунты в провинции, а так как наместник Ханалай  понимает
пути, которыми ходит душа народа, он попросит  поддержки  у  какого-нибудь
святого, а этим святым может быть только яшмовый араван. Что  же,  что  он
отказывается? Покочевряжится маленько - и согласится...
     "Арестовать,  -  крутилось  в  голове  у  аравана,  -  арестовать   и
представить Арфарре... постойте, да ведь его уже арестовывали: стало быть,
он уже здесь как агент Арфарры. Или нет, он же умер, -  это  тогда,  стало
быть, чей он агент?"
     А Шаваш, как ни в чем не бывало, взял грязной лапой кувшин,  налил  в
пузатую чашку вина, выпил и сказал:
     - Яшмовый араван - не человек, а бес.
     - То есть как это бес? - изумился Фрасак.
     - Очень просто.  Помните,  как  разметало  по  бревнышку  Белоснежную
управу. А как он кошечкой оборачивается? По воздуху летал?
     Араван Фрасак смутился.
     - А теперь подумайте, - продолжал Шаваш, - что будет, когда во  главе
восстания станет человек, который может испепелять стены  и  оборачиваться
кошечкой. А? Кто через три года будет первым министром?
     Шаваш, не мигая, глядел  на  Фрасака,  и  несчастного  аравана  вдруг
начала бить крупная дрожь. Как-то сразу он понял, что никакой арест  этого
отощавшего беглеца с безумными золотыми глазами ничем ему не поможет.  Да,
да, не поможет! Страшный инспектор, шельма, интриган  и  взяточник,  опять
вывернется, как вывернулся он неведомым образом из-под парчовых курток,  и
не только в столице аравана не похвалят за этот арест, а  наоборот,  Шаваш
как-нибудь так извернется своим языком, что он же, араван, пострадает... И
подумал араван тоскливо, что вот - это перед ним сидит настоящий бес, а то
и покойник, отпросившийся на волю, а яшмовый араван - тот никакой не  бес,
и не надо перечить...
     - Хорошо, - сказал жалким голосом  араван  Фрасак,  -  что  я  должен
делать?
     Этой ночью Шаваш засыпал  спокойный  и  сытый.  Блеф  удался.  Глупый
Фрасак не арестовал его, глупый Фрасак перепугался и разинул рот.  Яшмовый
араван надеется быть советником над Ханалаем... Ну что же: завтра  яшмовый
араван получит самое большое удивление в своей жизни...


     За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему тоскливо  и
плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем  дворике,  где  пышная
хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни запах теплого хлеба,  подымающийся
согласно изо всех дворов предместья, ни радостный  крик  пестрого  петуха.
"Что же делать, - думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку,  что  же
делать? Ну, сбежал я от Ханалая,  и  что?  Разве  это  остановит  бунт?  И
опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно, что  лучше
- правительство Арфарры  или  восстание,  пожалуй,  что  при  определенных
условиях восстание все-таки лучше..."
     И, поскольку Бьернссон не знал, что  делать,  он  с  радостью  принял
известие какого-то человека в синей куртке о  том,  что  его  старый  друг
господин Афоша приехал в город и остановился здесь  же,  в  предместье,  в
гостинице Идона у храма Семи  Черепах,  и,  расхворавшись  в  пути,  хочет
поговорить с проповедником о душе и боге.
     Дорога к храму была недалекая, вид все время менялся, - то  сбегались
к тракту дома и плетни из колючей ежевики, то  вдруг  расстилались  вокруг
легкие, на песчаных здешних почвах луга, и тогда солнце сверкало на ровных
рядах маслин, высаженных, для  скорейшего  созревания,  вдоль  дороги.  Из
травы вспархивали  птицы.  Несколько  крестьян  с  кадушечками  за  спиной
повстречались яшмовому аравану и попросили поглядеть  счастливым  взглядом
на них и на кадушечки. Яшмовый араван, конечно, поглядел.
     Наконец показались домики  храмовых  ремесленников  и  гостиницы  для
приезжих, явившихся замаливать свои грехи, беленые стены обступили дорогу,
щебет птиц сменился голосами женщин  и  грохотом  вальков,  выколачивающих
белье,  предместье  уже  вполне  проснулось,  под  высокой  аркой  хлебной
мастерской  полуголый  человек  в  белом  переднике  оттискивал  на  сырых
лепешках государственную печать, рядом дышало горлышко раскаленной печи, в
лавке напротив резали козу, и женщины уже собрались вокруг, споря о лучшем
куске.
     Бьернссон свернул в тупичок,  ведущий  к  гостинице  Идона,  и  сразу
понял, что дело плохо. Возле беленых ворот толпились женщины с кувшинами в
руках, прибежавшие от ближнего колодца, а сбоку стоял  паланкин  с  крытым
верхом Возле паланкина в землю был  воткнут  сторожевой  веер  с  красивой
надписью "Управа аравана Фрасака". Бьернссон хотел повернуться, но поздно:
"Вот он, колдун!" - раздалось сверху, и в тот же миг на  яшмового  аравана
накинули веревку.
     Через полчаса яшмовый араван въезжал в  город  в  бамбуковой  клетке.
Белый балахон его был от ворота и  до  подола  залит  кровью  -  стражники
зарезали над ним гуся, что считалось лучшим средством от колдовства.
     - Лейте больше, - распорядился сотник аравана Фрасака, а то будет  то
же, что в Белоснежной управе! Ведь это такой вредный колдун, он не  только
на фениксах летает, он и в земле дырку делает!
     Тележка ехала по городу, покрякивая колесами.  Невероятная  весть  об
аресте яшмового аравана распространилась с быстротой ветра, люди толпились
на улицах и вытягивали шеи.  Кто-то  бросил  стражникам  под  ноги  дынную
корку, стражник погнался за обидчиком, но завяз в толпе.
     Наконец въехали в ворота аравановой управы. Ворота были увиты  спелым
виноградом,  и  на  левом  столбе  блестела  золотая  табличка  с   именем
бога-хранителя Харайна. Солнце важно вышагивало по небу, как  красноклювый
журавль. Посереди двора, у  каменной  галереи,  бил  фонтан,  и  блестящие
шарики, красные и желтые, прыгали  в  струе.  Сотник  вытащил  колдуна  из
клетки, и кровь с платья Бьернссона стала капать прямо на мраморные  плиты
пола.
     - На колени, -  собачье  семя,  -  громко  возгласил  сотник,  пихнул
Бьернссона  в  ребра  и  тихо  добавил:  "Будешь  знать,  как  пировать  с
изменником Ханалаем". "Вот - подумал Бьернссон,  -  этого-то  я  всегда  и
боялся - попасть между  двумя  большими  чиновниками.  Ведь  этот  Фрасак,
пожалуй, добьется признания и в том, что я улетел из Белоснежной управы на
повозке с фениксами, и  в  том,  что  молнию  на  амасский  склад  тоже  я
напустил".
     А такое признание многого стоило, Бьернссон  в  этом  не  сомневался.
Атмосфера в стране изменилась  ужасно,  изменилась  за  месяц.  Еще  летом
просвещенные чиновники смеялись над россказнями о колдунах.  А  уже  месяц
назад, в столице, во время бунта, - или революции, - заклинания,  судя  по
слухам, были одной из действеннейших форм политической пропаганды.
     Араван