у  донесли,  что  я
услужил господину Мнадесу.
     Алдон помолчал и добавил осторожно:
     - Ты знаешь, Киссур, я тебе помог против  того  первого  министра,  и
против пяти богов  и  семи  бесов  согласен  помочь.  Но  я  бы  не  хотел
становиться поперек дороги господину Нану.


     Господину Мнадесу, главному управителю дворца, было пятьдесят  восемь
лет. Это был человек скорее упитанный,  нежели  толстый,  с  необыкновенно
доброжелательными серыми  глазами,  большой  охотник  до  кошек,  мангуст,
молоденьких девиц и государственной казны.
     Любя давать  советы  и  будучи  человеком  простосердечным,  господин
Мнадес охотно делился с близкими людьми секретом своего возвышения.
     - Я закончил лицей Белого Бужвы еще при государе Неевике,  и  тут  же
меня послали с продовольственной помощью в провинцию.  Нас  было  четверо,
чиновников, посланных с этим заданием.  Мы  договорились  и  завладели,  я
думаю, не меньше чем половиною отпущенного этим бездельникам.
     Один мой товарищ стал на эти деньги кутить и нанимать певичек; другой
оформил незаконный дом, а после перепугался и раздал  оставшееся  нищим  и
монахам. Третий все эти деньги сберег и внес  их,  как  пай,  в  несколько
более или менее незаконных предприятий. Что же до  меня,  то  я  предпочел
раздать их частью местным чиновникам, частью же послать в  столицу.  Когда
недостача  раскрылась,  моих  товарищей  арестовали,   и   больше   ничего
замечательного о них не  стоит  говорить.  Меня  же  подозрение  почти  не
коснулось, и, будучи всюду известен как человек благородный и благодарный,
я вскоре переехал в столицу.
     Собеседник господина Мнадеса  обычно  кивал,  выслушав  назидательную
историю, и в следующий раз являлся с подарком  втрое  более  роскошным,  и
редко бывал разочарован в просьбе.
     Господин Мнадес полагал, что Нан ему  обязан  карьерой,  и  это  было
совершенной истиной. Господин Мнадес знал, что без малого два  года  назад
государь предлагал Нану вообще упразднить должность  Мнадеса,  и  что  Нан
почтительно воспротивился. Господин Мнадес тогда даже растрогался...
     Действительно, и Мнадес, и дворцовые чиновники остались на местах. Но
как-то вдруг приемная Мнадеса стала  пустеть,  каналы  управления  потекли
через  шлюзы  иных  должностей.  Нан  никого  не  увольнял:  Нан   учредил
Государственный  Совет,  ввел  новые  должности:  через  них-то  и   стало
управляться государство.  А  дворцовые  назначения  вдруг  оказались,  как
пустая скорлупка рака-отшельника, как молоточек, не задевающий струну, как
прощальный блеск падающего на землю кленового листа. О, мимолетность мира!
     И хотя бы этот  негодяй  искоренял  дворцовые  должности!  Нет  -  он
предложил Мнадесу их продавать, и Мнадес, как болван, попался в ловушку! В
короткое время казна получила от этой продажи сорок  миллионов  единорогов
(должности покупали жадные до признания новобогачи с короткими пальцами  и
жадными сердцами), а сами должности вдруг превратились  в  пустые  титулы!
Казна оказалась в выигрыше,  новые  богачи,  вдруг  признанные  Залой  Ста
Полей, оказались в выигрыше, а он, Мнадес, совсем пропал!
     Безо  всякого  труда  Нан   нарушил   основной   принцип   управления
государством, согласно которому одна и та же вещь должна быть и запрещена,
и   предписана,   -   запрещена   дворцовым   чиновником    и    разрешена
государственным: ведь когда одна и та же вещь и запрещена,  и  предписана,
тогда единственным законом становится воля государя.
     Но и этого было мало.
     Все хорошее народ приписывал Нану, все  дурное  Мнадесу,  а  "красные
циновки", у которых в мире тоже два начала, бог и  дьявол,  изъяснялись  и
вовсе срамно. Нижний Город был завален памфлетами о дворцовых нахлебниках.
Особым успехом пользовался памфлет под названием "сто ваз", часть которого
мы помещаем в  приложении.  У  господина  Мнадеса  была  дивная  коллекция
ламасских ваз. Памфлет "сто  ваз"  состоял  из  ста  рассказов,  а  каждый
рассказ - из двух частей.  В  первой  части  ваза  описывала  свое  тонкое
горлышко, нежные бока и тяжелые бедра,  украшенные  всеми  восемью  видами
драгоценных камней, а во второй части  объясняла,  каким  именно  способом
стяжал ее господин Мнадес, и каждый способ был занимателен, но непристоен.
Конца у памфлета не было. Автор обещал опубликовать конец после государева
дня. Полиция плохо арестовывала этот памфлет, потому что автором  его  был
министр полиции Андарз.
     А  месяц  назад  случилось  следующее.  Господин   Мнадес   устраивал
торжественный прием в пятый день шим. Вдруг стало известно,  что  господин
Нан тоже устраивает прием в пятый день шим. Господин Мнадес заколебался  и
перенес прием на седьмой день шим. И что же!  Господин  Нан  тоже  перенес
прием на седьмой день шим. В седьмой день шим улица  перед  домом  первого
министра была забита экипажами, горели плошки, и наряды  женщин  были  как
цветы и луга; а  господин  Мнадес  провел  этот  день,  можно  сказать,  в
одиночестве.
     На следующий день господин Мнадес в зале Ста Полей подошел к министру
просить у него прощения за то, что вчера не явился к нему на прием. Первый
министр оборотился и сказал с улыбкой:
     - Как-то  господин  Мнадес,  вы  выбранили  меня  за  то,  что  я  по
нечаянности забрызгал вам воротник соусом, а сегодня вы осмелились явиться
в залу Ста Полей с воротником, прямо-таки в сплошных пятнах!
     Господин Мнадес в ужасе схватился за круглый кружевной воротник:  тот
был белый и чистый.
     - Помилуйте, на воротнике ничего нет!
     - Неужели, - сказал Нан и стал спрашивать стоящих рядом чиновников. И
все чиновники по очереди стали говорить, что первый министр всегда прав! В
этот миг вошел государь. Мнадес упал на колени:
     - Государь! Есть ли у меня пятно на воротнике?
     Государь изумился. Чиновник что-то  зашептал  ему  на  ухо.  Государь
улыбнулся, как породистый котенок, и сказал:
     - Конечно, прав господин первый министр.
     И  министр  полиции  Андарз  крякнул   и   заметил   своему   соседу:
"Несомненно, что я конфискую его коллекцию, а не он - мою".
     Господин Мнадес, вовсе того и не желая, оказался в центре  оппозиции.
Он охотно соглашался с теми, кто считал, что нынче нарушены  все  принципы
управления, и  что  в  государстве  не  должно  быть  трех  разновидностей
разбойников, как-то - взяточников, землевладельцев и торговцев.
     Мнадес страдал от обиды. Нан  расчистил  себе  его  же,  мнадесовыми,
руками путь к власти, был почтителен. Теперь было ясно, отчего министр  не
принял его отставку полтора года назад: знал, знал негодяй и прохвост, что
все реформы приведут к бедствиям и упущениям; и хотел свалить все бедствия
и упущения на Мнадеса!
     Мнадес стал противиться реформам, и только потом сообразил, что  Нану
того только и надо было!
     Нан и  министр  полиции  умелыми  слухами  и  памфлетами  разбередили
народное воображение. Народ требовал казни Мнадеса и упразднения дворцовых
чиновников.  Министр  полиции  Андарз  собрал  через  соглядатаев  им   же
посеянное народное мнение и сделал к Государеву Дню доклад, и этот  доклад
был заключением к его собственному, как уверяли, памфлету о "Ста Вазах".
     Господин Мнадес не знал, что делать, и каждый день  молился.  То  ему
казалось,  что  можно  будет  обойтись  взаимной  уступчивостью.   То   он
спохватывался, что взаимной-то уступчивостью Нан его и стер  в  порошок...
Он готов был ухватиться за любую соломинку.
     -  Посмотрите,  какая  нелепица,  ваша  светлость,  -  сказал  как-то
секретарь господина Мнадеса, поднося ему на серебряном  подносе  анонимное
письмо. Письмо извещало, что господин Нан выследил и приказал доставить  в
столицу, с такими-то двумя стражниками, живого аравана Арфарру.
     - Да. Это нелепица, если не  ловушка,  -  сказал  Мнадес.  Несчастный
мученик давно мертв: надо это проверить.
     Так-то,  разумеется,  чтобы  проверить  нелепицу,  трое  человек   из
внутренней  дворцовой  стражи  встретили  парчовых  курток  с  Арфаррой  у
полосатой пристани и препроводили их во дворцовую тюрьму. Парчовые  куртки
обиделись и засуетились: на бумагах расписались трижды, и теперь уже  вряд
ли можно было защемить узника, если будет удобно.
     Вечером два охранника, Изан  и  Дутта,  зашли  посмотреть  на  нового
заключенного. Это был  высокий  старик,  необыкновенно  тощий,  грязный  и
седой, в балахоне цвета унавоженного снега и с огромными желтыми  глазами.
Старик спросил у них воды помыться. Изан  справился,  есть  ли  у  старика
деньги или родня. Денег и родни не было.
     Надо сказать, что раньше в дворцовой тюрьме  сидели,  можно  сказать,
все столпы государства, место стражника в ней  стоило  тысячу  розовых,  -
такие  высокие  были  доходы  от  страждущих   родственников,   -   и   от
несправедливости в ответе старика Изан чуть не заплакал.
     - Ах ты негодяй, - вскричал он,  -  совсем  всякую  дрянь  нам  стали
сажать!
     Стражник Изан перевернул  алебарду  и  хотел  тупым  кончиком  побить
старика, но стражник Дутта на первый раз его остановил.
     - Невеселый у тебя товарищ, - сказал  старик,  -  что  у  него,  -  с
чахарским братом беда?
     Изан замер: откуда этот колдун  догадался  про  чахарского  брата?  А
Дутта ответил:
     - Да, беда. У  него  брат,  знаешь  ли,  сделался  мелким  торговцем,
привозил из Чахара соленую белоглазку.  А  недавно  все  крупные  торговцы
рыбой, из "красных циновок", сговорились и у всех четырех ворот белоглазку
скупают не больше одной желтой за кадушку.  Покупают  втридешева,  продают
втридорога. Брат попытался продать сам:  рыбу  унесли,  зонтик  сожгли,  а
брата порезали.
     - Говорят, - сказал Изан,  -  при  Золотом  Государе  государство  не
давало в обиду мелких торговцев и само все скупало у них  по  справедливой
цене.
     - Это, значит, лучше? - спросил желтоглазый. Странное  дело:  он  еще
ничего не сказал, а как-то уже было немыслимо его ударить.
     - Конечно, лучше, - сказал стражник Изан.
     - Но ведь, - усмехнулся лукаво  старик,  -  крупные  торговцы  платят
серебром, а Золотой Государь,  говорят,  платил  удостоверениями  о  сдаче
товара, и на эти удостоверения потом ничего нельзя было купить.
     - Все равно лучше, - сказал Изан. Государь  есть  государь.  Если  он
делает мне беду, то бескорыстно. А частному лицу на моей беде я наживаться
не позволю.
     Тут снаружи послышались крики. Захрустели запоры: в камеру вошел один
из секретарей господина Мнадеса,  управляющего  дворца.  Секретарь  был  в
темно-зеленом кафтане на салатовой подкладке, с черным оплечьем и в черных
сафьяновых сапожках. В последнее время люди  Мнадеса  одевались,  соблюдая
традиции.
     - Я, недостойный, - промолвил секретарь,  глубоко  кланяясь  грязному
старику с золотыми глазами, - имею честь служить  при  господине  Мнадесе.
Смею спросить: вас ли называют Арфаррой?
     -  Что?  -  Да,  Арфарра,  я,  конечно,  Арфарра,  -  сказал  старик,
по-особенному осклабясь и вертясь.
     Секретарь почтительно задумался.
     - А не могли бы вы, - молвил он, - поведать  мне  о  последней  вашей
встрече с мятежником Баршаргом?
     - Могу, - вскричал старик, - очень даже могу. -  Вскочил  с  места  и
взмахнул грязными руками:
     - Значит так: он - на деревянном гусе; я - на медном павлине! У  него
волшебный меч, у меня - вот такая кубышка!
     Старик повернулся и подхватил горшок с  тюремной  похлебкой.  Грязный
балахон хлопнул за спиной. По горшку словно пробежали голубые молнии.
     - Он махнул мечом и прочитал заклинание! Тотчас  же  с  неба  слетели
голубые листья, превратились в волков и накинулись на  государево  войско.
Я, однако, прочитал заклинание  и  брызнул  водой  из  кубышки,  -  тотчас
посыпались желтые листья, превратились в мечи и стали сечь волков.  Глядь,
- те пропали, вся равнина вновь усеяна листьями. Тут  он  махнул  рукой  и
произнес заклятия, - листья вспучились волнами, вот-вот затопит государево
войско.
     "Негоже!" - крикнул я и взмахнул рукавом. Вся  вода  ушла  ко  мне  в
рукав. Тут  я  поднял  кубышку  и  прочитал  заклинание,  -  чернокнижника
выворотило наизнанку и внесло ко мне в кубышку: одна  голова  гуся  торчит
наружу!
     И старик поднял кубышку: из нее, действительно, торчала голова живого
гуся, поводила глазами.
     - Я - к государю. "Эге! - говорит государь.  -  Чего  это  у  кувшина
горлышко неровное?" "Неровное - так сравняю, - отвечаю я, - и одним ударом
сношу гусю голову!"
     С этими словами старик  выхватил  у  стражника  алебарду  и  расколол
алебардою горшок. Гусиная кровь так и брызнула секретарю в  глаза,  залила
платье. Тут только секретарь  сообразил,  что  это  не  кровь,  а  вонючая
тюремная похлебка. Секретарь отпрыгнул, ругаясь, и выскочил из камеры.
     В камере оба стражника упали на колени перед стариком:
     - Яшмовый араван, - шептал Изан, стелясь по полу носом.
     Секретарь улепетывал вверх по лестнице. Уже на пятнадцатой  ступеньке
он  сообразил,  что  гусиная  голова,  которой  стращал  его   сумасшедший
фокусник, была ни чем иным, как костлявой фокусниковой рукой. "Да  где  же
они такую дрянь берут на  похлебку"  -  думал  секретарь,  принюхиваясь  к
омерзительному зловонию, исходившему от темно-зеленого кафтана на салатной
подкладке.
     В камере старик, выпрямившись, смотрел  поверх  голов  стражников  на
захлопнувшуюся дверь. Никакого сумасшествия в глазах его больше не было, а
злорадство было преизрядное. "Неумный же ты человек,  господин  Мнадес,  -
думал он, - и хватаешься за соломинку.  Уж  кому-кому,  а  тебе  настоящий
Арфарра страшней, чем первому министру."
     Через три часа, почистившись, секретарь доложил Мнадесу.
     - Похож, но - обыкновенный сумасшедший.
     В голове его прыгала озорная мысль "Вот забавно, если  это  настоящий
Арфарра - но спятивший. Впрочем, если правда то, что о  нем  рассказывают,
то этот человек был не в своем уме с самого начала."
     - Говорят, - прибавил секретарь, - у  настоящего  Арфарры  была  злая
болезнь, - когда он волновался, на лице его ничего не  отражалось,  но  на
лбу выступала кровь. А этот прыгал передо мной, как пирожок на ниточке,  и
никакой крови.
     Не прошло и недели, - старик с  золотыми  глазами  приобрел  изрядную
власть над стражниками. Заключенных  часто  водили  на  работы,  и  старик
приказал, чтобы его повели в Небесную Книгу, перетаскивать ящики. Это было
разрешено, поскольку старик сказался неграмотным.
     Стражники стали таскать ящики  за  него,  а  старик  куда-то  пропал.
Начали искать и долго не могли найти, пока Идари, которая теперь  была  за
старшего в красных  отделах,  не  догадалась  заглянуть  в  отдел  грамот,
увечных от рождения. Там-то и нашли старика: он  сидел,  нахохлившись,  на
большом белом ящике. Старик очень обрадовался, что его нашли, и Идари тоже
обрадовалась, поглядела и подумала: "Бедненький! На нем лица нет:  еще  бы
полчаса посидел и, наверное, задохнулся бы."
     А вечером Идари заметила непорядок: один  из  ящиков  тайного  отдела
сидел в гнезде задом наперед. Идари стала ящик  переставлять  и  заметила,
что кто-то перевернул в нем  карточки.  Идари  перевернула  их  обратно  и
увидела, что не все карточки лежат головой  вниз,  а  только  одна  треть.
Кто-то  перебирал  бумаги  и,  по  рассеянности,  перебранную   им   треть
переворотил.  Идари  поглядела  на  карточку,  которой  окончили  перебор.
Карточка была  невразумительная:  отчет  о  какой-то  морской  экспедиции,
посланной араваном Арфаррой  за  год  до  его  опалы.  Идари  поняла,  что
экспедиция вернулась, когда Арфарра был уже арестован.
     Идари хотела сходить в седьмой зал и посмотреть, на каком ящике сидел
давеча золотоглазый старик, но забегалась и устала. Да и что  он  мог  там
найти?  В  увечный  отдел  никого  не  пускали  без   особых   разрешений.
(заключенные - не в счет,  разумеется).  А  разрешений  никто  не  просил,
потому что эти документы были совершенно никому не нужны. Стояли  они  без
всякого порядка, архивариусы таскали их домой для  разных  нужд,  так  что
порой из той самой  ведомости,  для  которой  был  нужен  особый  пропуск,
уличная торговка крутила кульки для пирожков.
     На следующий день Идари испекла лепешек и украдкой сунула их старику.
     - Это что, - удивился старик, и цепко ухватил ее за рукав.
     - Вот... лепешки, - покраснела девушка. Вам и стражники носят...
     - Стражники считают меня Арфаррой, а вы - сумасшедшим.
     Идари побледнела: "Никакой он не сумасшедший" - вдруг мелькнуло в  ее
голове. То ли старик понял ее мысли, то ли  разум  его  был  действительно
омрачен: глаза его зажглись  желтым,  нехорошим  светом,  он  пронзительно
захохотал:
     - Порчу, порчу! Навели порчу на  девушку!  Помолюсь,  помолюсь  судье
Бужве за лепешечки, будет у девушки хороший жених!
     Идари в ужасе убежала.


     Киссур бродил по городу до полуночи:  запретных  для  хождения  часов
теперь, почитай, не было. Это был совсем уже не тот Киссур, который  робел
перед госпожой Архизой.
     В полночь он явился к шестидворке у  Синих  Ворот,  перемахнул  через
стену, взлетел, как рысь, на старый орех и перебрался  оттуда  на  карниз,
увитый голубыми и розовыми цветами ипомеи. Киссур  бережно,  не  измяв  ни
одного цветка, прижался к окну, провертел  в  масляной  бумаге  дырочку  и
заглянул внутрь. Девичья горница была  пуста.  Перед  восемью  черепашками
горел светильник, а за светильником на деревянной решетке сушилась зеленая
рубаха с длинными рукавами. Такую рубаху ночами девушка вешает на решетку,
чтобы тот, кто ей  понравился,  вернулся  поскорей.  У  Киссура  задрожали
пальцы, он подумал: "Вот она - настоящая любовь! Обмениваться  незначащими
словами, но слышать слова бровей и глаз, понять их и  два  года  тосковать
друг о друге... Стоило ли мне забираться так далеко?" Где же, однако, сама
Идари?
     Тут внизу стукнула решетка. Киссур распластался на  широком  карнизе,
за лианами. Из дома вышла маленькая фигурка,  пошла  по  золотой  песчаной
дорожке к беседке над прудом. Белый пояс трепещет за  спиной,  как  крылья
бабочки, шаги так невесомы, что песок не скрипит, а поет. Идари!
     В руках у девушки был кувшинчик. Она набрала в него воды, пошептала и
вернулась в дом. Пока  ее  не  было,  Киссур  приподнял  деревянную  раму,
скользнул внутрь и стал за ширмой с  вышитой  на  ней  через  все  створки
веткой цветущей сливы.
     Идари поднялась в горницу, расставила  восемь  черепашек,  бросила  в
курильницу ароматные веточки, перевязанный голубой нитью, вылила  воду  из
кувшина в миску и зашептала над ней. Киссур покраснел за ширмой  до  ушей,
потому что никогда  не  думал,  что  девушки  знают  такие  слова,  а  их,
оказывается, полагается шептать в полночь,  чтобы  увидеть  в  миске  лицо
жениха.
     Тут Киссур вылез из-за ширмы и поцеловал девушку  в  шейку,  так  что
лицо его как раз отразилось в миске.
     - Кешьярта, - сказала девушка, оборачиваясь.
     А Киссур потянул занавеску,  чтобы  не  смущать  Парчового  Бужву,  и
впопыхах задел решетку у изголовья - теплая рубаха  растопырила  рукава  и
слетела на постель.
     - Не надо, - неуверенно сказала Идари.
     А Киссур почувствовал, что бока у девушки мягкие, и живот нежен,  как
лепестки цветущей вишни, и он забыл все на свете и положил свое тело на ее
тело.
     Прошло некоторое время.
     - Кто это, - сказал Киссур.
     Идари уткнулась ему в плечо и всхлипывала.
     - Где ж ты был? - спросила она.
     Киссур отодвинулся.
     - Кто это, - повторил он.
     - Это Шаваш, - ответила  Идари,  -  секретарь  первого  министра.  Он
вернется из Харайна и возьмет меня второй женой. Мы уже просватаны.
     Тут Киссур нашарил под собой  рубаху  с  синими  запашными  рукавами,
скомкал и кинул на пол.
     - Так это для него рубаха? - скривившись, спросил он.