Многие в те дни  ожидали  скорого  ареста  Андарза,  но  -  обошлось.
Молодой государь питал все-таки любовь к  своему  наставнику,  а  господин
Андарз вел себя с величайшим тактом, сказал: "Я оплакиваю смерть брата, но
не  смею  оправдывать  его  преступлений".  Так  что  господин  Андарз  не
пострадал. Да и что, в самом деле, такого? Если один брат,  скажем,  умрет
от лихорадки, то это же не значит, что другой тут же тоже  должен  умереть
от лихорадки? Почему же тогда, стоит отрубить  одному  брату  голову,  все
сразу смотрят на голову другого брата, так, словно у него там не голова, а
созревший кокосовый орех, который вот-вот собьют с ветки?


     Между тем за те две недели, что Шаваш лежал больной,  столице  сильно
переменилась, и с каждым днем она менялась все больше.  Тот,  кто  недавно
смеялся при имени Нарая, теперь прятал свой смех глубоко в  глотку,  чтобы
не попасться на кулак разъяренной толпе.
     Городские цеха издавна изготовляли больше,  чем  положено,  продавали
сверх сметы, устанавливали новые станки. Одни богатели, другие по лени или
болезни оставались бедными. Теперь Нарай разрешил  доносить  на  тех,  кто
изготовляет больше положенного и освободил доносчика от ответственности за
его собственные прегрешения. Бедные мастера начали  доносить  на  богатых,
желая получить по доносу половину имущества, богатые - на бедных, опасаясь
их зависти. Мастеру Достойное Ушко отрезали нос, а мастера Каввая  бросили
в колодец, где он пролежал два дня, и нагадили сверху, причем судья так  и
не оштрафовал тех, кто бросил его в колодец, несмотря на то, что по новому
уложению, с того, кто бросит человека в колодец, причиталось пять  розовых
штрафа, а с того, кто в пылу ссоры вымажет лицо человека дерьмом, - четыре
розовых.
     Но самое страшное случилось в день Пяти Гусениц. В этот день в  Лицее
Белого Бужвы принимают Четвертый Экзамен, и императорский наставник был  в
числе экзаменаторов. Не успел Андарз войти в залу, как один из  лицеистов,
мальчик четырнадцати лет, по имени Лахар заявил, что он  и  его  товарищи,
будущие опоры порядка и справедливости, клялись жить в тростниковых стенах
и принести свою жизнь в жертву народу,  и  что  они  отказываются  сдавать
экзамены взяточнику, сочинителю похабных  песен  и  гнусному  развратнику,
который пьет кровь  и  мозг  народа.  Этот  мальчик  Лахар  был  во  главе
"Общества Тростниковых Стен", к которому  добровольно  присоединились  все
лицеисты, а  которые  не  присоединились  добровольно  -  тех  защипали  и
запугали.  Андарз  удалился:  а  лицеисты,  сдав  экзамен,   вытащили   из
библиотеки лицея его книги, сорвали со стен подаренные им свитки, и сожгли
все это во дворе. "Не беда, - сказал Андарз, услышав о костре -  стихи,  -
это то, что остается после того, как сожгут книги".
     Поразмыслив надо этакими событиями, первый министр  Ишнайя  надел  на
шею веревку и посыпал голову пеплом, и явился в управу Нарая, держа в руке
список неправд, учиненных им в государственных закромах.  Он  сказал,  что
жил, как вредный дикобраз и сосал кровь народа и ел его  костный  мозг,  и
что он раскаивается в своих преступлениях. Нарай обнял его и  сказал,  что
нет ничего слаще раскаяния в своих грехах, и что когда  Нарай  видит,  как
люди сами признают свои грехах, это доставляет  ему  больше  удовольствия,
чем когда из них вытаскивают эти признания раскаленным  крюком.  У  Ишнайи
полегчало на душе, но все-таки явился с веревкой на шее даже  в  Залу  Ста
Полей,  доставив  живейшее  удовольствие  государю.  После  этого   многие
чиновники стали приходить к Нараю с веревками на шее, и  приносили  списки
своих грехов, не дожидаясь, пока из них вытащат их грехи крюком и  плетью,
- и не было дня, чтобы кому-нибудь не взбрело в голову каяться на  площади
перед управой Нарая.
     Между тем лицеисты Белого Бужвы, будущие  чиновники  пятнадцати  лет,
прогуливали   занятия,   чтобы   ходить   по   городу   и   наблюдать   за
нравственностью. Под предводительством Лахара мальчики врывались в дома  и
выслушивали жалобы бедных людей. Вскоре они стали создавать свои отряды  в
обычных школах, и даже среди уличных детей. Теперь часто на улицах столицы
можно было видеть колонны детей. В одной руке дети держали ветку, а другую
обматывали желтой шелковой лентой со словами "Благополучие государства", и
родители их умилялись, видя, какое порядок соблюдают вчерашние сорванцы  и
с какой  радостью  бегут  поутру  в  школу.  Родители  качали  головами  и
говорили: "Наверное, нам уже не увидеть счастливых дней, а эти дети  будут
жить, как в раю". Эти дети останавливали любого, и жестоко били его,  если
не видели нашейной бирки об уплате налога, - согласно новому указу, каждый
человек должен был  обзавестись  такой  биркой,  -  или  находили  на  нем
игральные кости. Они входили  в  лавки,  требовали  лицензию  и  расходные
книги,  и,  проверив  их,  пороли  хозяина,  если  обнаруживали   какую-то
неточность. Так как лицеисты еще не были чиновниками, они не  имели  права
арестовывать и наказывать. Поэтому  они  предлагали  хозяину:  "Попроси-ка
нас, чтобы мы тебя выпороли". Лавочник,  ошалевший  от  страха,  падал  на
колени и прямо-таки умолял о таком одолжении.
     Андарза  в  городе  всегда  считали  колдуном:  но  теперь  слухи   о
колдовстве Андарза стали с каким-то нехорошим душком, который  обыкновенно
идет от слухов, распространяемых казенными соглядатаями: кукольники больше
не  рассказывали,  как  Андарз  наслал  чуму  на   вражеское   войско,   а
рассказывали вместо этого, как Андарз гадал о победе на  печени  невинного
ребенка; прошел также слух, что Андарз отдал собранные для войны в  Аракке
средства осуйским банкирам, в рост, - оттого-то, а не  от  государственной
скупости, испытывали его армии нужду в деньгах.
     Пьяный ложкарь по прозвищу Кривой Клен пел одну из песен  Андарза,  -
дети поймали его и защипали почти до смерти; кукольник в день Лисы вздумал
представить представление о победах в Аракке, - дети  разогнали  зрителей,
поломали руки кукольнику и куклам, а главную куклу, изображающую  Андарза,
проволокли по улицам и повесили на воротах Андарзова дворца.


     Шаваш вновь перебрался в  дом  Андарза  со  всеми  своими  пожитками:
матрасиком и хомячком Дуней. Его встретили, как своего,  и  старый  солдат
Хатти соорудил для Дуни красивую клеточку из бамбуковых стеблей,  покрытых
синим лаком и скрепленных бронзовыми колечками. Весь дом облачился в траур
по казненному Хамавну, и слуги плакали  и  ругались,  беспокоясь  за  свою
будущую судьбу. На улице их часто встречали улюлюканьем.
     Через три дня после казни государь вызвал Андарза во дворец и сказал:
     - Приказываю вам собрать армию и разгромить наглых  варваров!  Только
вы обладаете необходимым дарованием!
     Андарз упал на колени  и  стал  целовать  сапожки  государя.  Но  тут
вмешался Нарай:
     - Ни в коем случае, Ваша Вечность! Ведь так называемые победы Андарза
и явились причиной нынешнего завоевания! Раньше варвары ели сырую  рыбу  и
своих начальников, а Андарз научил их  дисциплине!  Ведь  войско  варваров
состоит наполовину из старых ветеранов Андарза!
     Андарзу показалось обидным, что его  упрекают  за  то,  что  империя,
послав воевать, не дала ему войска, и он ответил:
     - Тем более следует поручить эту войну мне, чтобы мои бывшие  солдаты
перебежали на мою сторону.
     - Кто может поручиться, что это не вы перебежите на их сторону?
     - Вы подозреваете меня, господин Нарай, в том, что я стану на сторону
тех, с кем сражался двадцать лет, и кто погубил моего брата?
     - Я подозреваю вас в чем угодно, - отвечал Нарай, - и я не знаю, кого
вы считаете убийцами своего брата.
     И, повернувшись к государю, продолжал:
     - В этой войне, к  которой  вас  подговаривает  Андарз,  нет  никакой
надобности. Мне удалось доподлинно разузнать, что варвары сами ни  за  что
не напали бы на Аракку, если бы их не подкупили  торговцы  Осуи!  Всю  эту
беду навлекло неумеренное пристрастие наместника к  торговле,  и  торговое
соперничество между Араккой и Осуей!
     Что же касается самих варваров, - то это  люди  грубые  и  дикие,  но
исполненные величайшего почтения к государю! Сейчас они в ужасе от  своего
поступка. Особенно это касается их короля по прозванию Аннар  Рогач.  Этот
король от души желает примириться с империей и стать  наместником  Аракки.
Дело в том, что варвары подчиняются королю только в  военное  время,  а  в
мирное время они не подчиняются никому. Кроме того, король  понимает,  что
наместники с  помощью  налогов  добывают  больше,  чем  короли  с  помощью
грабежа. Из-за всех этих соображений он был бы счастлив признать над собой
власть государя, потому что только государь  поможет  ему  сломить  власть
знатных людей в его племени.
     Что же, спрашивается, потеряла империя? Если правильно повести  дело,
то взамен продажного и слабого наместника Савара она  приобретет  сильного
наместника  Аннара  Рогача,  безгранично  преданного  государю,  человека,
который железной  рукой  наводит  порядок  в  провинции,  железным  копьем
охраняет ее рубежи! Ясное дело, что это не по душе господину  Андарзу,  он
бы предпочел воевать и грабить!
     Андарз  вздумал  лаяться.  Государь,  колеблясь,  спросил  совета   у
случившихся рядом министров Чареники и Ишнайи.  Чареника,  будучи  зол  на
Андарза за перехваченную взятку, сказал:
     - Андарз и  его  брат  обращались  с  провинцией,  словно  с  частным
поместьем.  Постыдно   отвоевывать   частное   поместье   государственными
войсками.
     А первый министр Ишнайя сказал:
     - Во всех своих завоеваниях господин Андарз грабил земли провинций, а
награбленное раздавал столичной  черни,  добиваясь  дешевой  популярности!
Недопустимо, чтобы такое повторилось!
     А между тем Ишнайя солгал постыдным образом, ибо прекрасно знал,  что
большую часть награбленного в походах Андарз раздавал не народу, а высоким
чиновникам, в том числе и самому Ишнайе.


     Андарз возвратился из дворца в  самом  скверном  настроении;  заперся
было в кабинете, но не прошло и пяти минут, как он позвонил в тарелочку  и
осведомился, где Иммани  с  докладом  о  его  поездке  в  Иниссу.  Иммани,
трепеща, явился и представил папку. Андарз не прочел и двух  страниц,  как
взгляд его споткнулся на  рапорте  управляющего  Инисским  поместьем:  тот
доносил, что к поместью, пользуясь смутой, пришли три лодки  белых  ласов:
сожгли кленовую рощу и ограбили кладовые, забрав, между прочим,  четыреста
больших мер бронзы. В другое время такой пустяк  не  привлек  бы  внимания
Андарза, но в этот раз он вскочил и заорал:
     - Лодки белых ласов водоизмещением не превышают пятидесяти  мер!  Как
это три лодки могли  увезти  четыреста  мер  бронзы?  Сколько  управляющий
заплатил тебе за этот отчет?
     Иммани побледнел и хотел было  сказать,  что  так  изложил  дело  сам
управляющий, но Андарз выскочил из-за стола, схватил своего  секретаря  за
шкирку, вздыбился и зашипел:
     - Да ты меня за идиота считаешь?
     Иммани отшатнулся, а Андарз сгреб его  и  ударил  лицом  о  раскрытую
папку, раз и другой. Из носа Иммани брызнула кровь, из глаз - слезы.
     - Куда? - со злобой заорал Андарз, заметив, что капли крови попали на
другие бумаги. Подхватил маленького секретаря подмышки, напрягся,  -  и  в
следующую секунду Иммани, ломая тонкие планки двери, вылетел из  кабинета.
Еще миг - и ему на  голову  шлепнулась,  трепеща  страницами,  злополучная
папка.
     Дверь в кабинет Андарза захлопнулась.  Иммани,  кусая  губы  и  рыдая
навзрыд, лежал в коридоре. Минут через пять он встал, подобрал  папку,  и,
пошатываясь, побрел  вниз.  Проходя  через  людскую,  оглянулся:  на  окне
людской стояла бамбуковая клетка, в клетке, попискивая, гулял хомячок. Это
был  хомячок  того  гадкого  мальчишки,  Шаваша.  Разбитое   лицо   Иммани
исказилось: он поднял тяжелую папку и с размаху ударил по  клетке.  Прутья
сломались: Иммани, в остервенении, заколотил по клетке, как дятел по коре.
     Отбросил папку и побежал в свой флигель. Там он упал на ковер и  стал
рыдать, горько и страшно.
     В этот день Шаваш, исполняя поручение Теннака, ходил к одному старому
солдату Андарза: многие из этих людей жили в столице. Большею  частью  это
были варвары - ласы,  аломы,  рогатые  шапки.  Андарз  строжайше  запретил
Теннаку видеться с ними, считая, что это очень  опасно,  и  теперь  Теннак
посылал к ним Шаваша.
     Иные привыкли к беззаконию  и  были  грабители,  но  тот  человек,  к
которому ходил Шаваш, наоборот, зажил мирной жизнью и  имел  лавку.  Лавка
была отписана на Андарза, и хозяин с его шестью рабочими очень беспокоился
за судьбу лавки в случае ареста Андарза, и хозяйка его,  баба  дородная  и
языкастая, стояла посереди горницы, уперев руки в боки, и орала: "Кабы  вы
были не бабы, а мужчины, пришибли бы  вы  давно  этого  Нарая,  и  дело  с
концом".
     Шаваш вернулся во дворец так тихо, что его никто не видел, и  передал
Теннаку ответ лавочника: "Ваш товар очень хорош, и  я  уже  договорился  с
тремя стами покупателей, найдутся и другие."
     - Ходи тише, - сказал Шавашу Теннак, - потому что  за  тот  товар,  о
котором идет речь, режут шею и продавцам, и покупателям, включая  детей  в
утробе матери.
     От Теннака Шаваш воротился  в  свою  каморку,  и  сердце  его  упало:
клеточка Дуни, была растоптана, шелковый платок,  покрывавший  ее,  намок.
Шаваш поднял платок: под бамбуковыми палочками лежало раздавленное  тельце
хомяка, и несколько палочек торчали из него, словно иглы  из  ежа:  уж  не
было ли это наказанием за недавние мысли?  Шаваш  вынул  Дуню  и  принялся
гладить.
     - Немедленно выкини эту гадость!
     Шаваш поднял голову: над ним стоял секретарь Иммани.
     - Это вы сделали? - сказал Шаваш.
     Иммани отвесил мальчишке затрещину.
     - А ну быстрей!
     Шаваш утащил из кухни немного хвороста, разложил на  каменном  берегу
пруда костерок и сжег на нем мертвого хомяка. Костер горел довольно долго.
Шаваш сидел, не шевелясь.  Солнце  закатилось  под  землю,  сквозь  рваные
облака замелькали звезды. Когда костер догорел и пепел остыл, Шаваш ссыпал
пепел в мешочек и подвесил мешочек к локтю. Ему давно говорили, что  такой
мешочек будет хорошим талисманом.


     На следующий день Шаваш застал государева наставника в белой беседке:
тот сидел у окна и играл мелодию, от которой плачут боги и птицы.
     - А, это ты, - сказал Андарз. И вдруг вспомнил: - А где твой хомячок?
     - Его раздавили, - сказал Шаваш.
     Шавашу показалось, что Андарз не слышал ответа.  Вдруг,  минут  через
пять, чиновник промолвил:
     - Разве меня или тебя труднее раздавить, чем хомячка?
     На следующий день Андарз собрался и уехал на покаяние в храм  Идинны.
Он взял с собой только Шаваша.
     Вечером, в трактире, старый Мень сказал:
     - Зря господин взял с собой  этого  щенка!  Помнится,  все  несчастья
начались с того самого дня, как он появился в доме.
     - Точно, - согласился его племянник, служивший в  дворовой  кухне,  -
как это можно, - ехать в монастырь и брать с собой мальчика для  блуда!  И
опрокинул в рот кружку доброго пива.
     - О ком это вы говорите?  -  поинтересовался  человек,  угощавший  их
пивом. Те  рассказали,  и  человек,  угощавший  их  пивом,  остался  очень
доволен: это был шпион советника Нарая.
     Надо сказать, что Андарз не доехал до храма, а застрял на  полпути  в
кабаке.  Там  его,  изрядно  пьяного,  и  нашел  Нан:  несмотря  на   свое
путешествие в мешке, молодой чиновник как-то втерся обратно в дом. Нан сел
рядом с  Андарзом  и  полюбопытствовал  о  причине  паломничества.  Андарз
сказал:
     - Мне приснился сон - меня позвали играть  в  Сто  Полей  с  Парчовым
Старцем.
     - А на что же играли? - спросил Нан.
     - На мою голову. Объяснили: если я проиграю, мне  рубят  голову,  как
проигравшему. А если выиграю, мне рубят голову как святотатцу, -  обыграл,
мол, самого бога.
     - Да, - отозвался Нан, - но  я  вам  советую  выиграть.  Все  же  это
приятно - обыграть бога.
     Следующей ночью Шаваш опять спал на лежанке  в  спальне  Астака.  Тот
беспокойно ворочался из стороны в сторону. За окном звезды  были  посажены
на верхушки деревьев, словно на кол.
     - Что ты думаешь о рогатых варварах, - спросил Астак.
     - Не знаю, - сказал Шаваш, - на рынке говорят, что у них рога  вместо
ушей, и свиные морды, и они питаются коноплей и пленными.
     - Завтра отец посылает меня встречать варваров, - сказал Астак, - как
ты думаешь, они не съедят меня?
     - Вряд ли они станут есть людей под столицей,  -  возразил  Шаваш,  -
особенно если господин Андарз пошлет им много другой еды.
     Юноша помолчал и сказал:
     - Все равно Андарза скоро казнят.
     - За что?
     - Государь не казнит без дела.
     - Нехорошо так говорить о своем отце.
     - Он мне не отец, - сказал юноша.
     - А кто же?
     - Мою мать любило двое человек, господин Андарз и господин Идайя. Она
вышла замуж за Идайю, и господин Идайя  стал  наместником  Чахара.  Вскоре
после этого случился бунт Харсомы и Баршарга, и Андарз  интригами  объявил
отца мятежником. Он подошел с войском к Чахару, и моего отца приволокли  к
нему со связанными руками, и поставили на  колени  перед  палачом.  Андарз
казнил моего отца и взял себе мою мать, - а через пять месяцев родился  я.
Тогда,  однако,  вышел  указ,  уничтожать  потомство  мятежников,  включая
младенцев во чреве их жен,  и  Андарз,  видя  отчаяние  женщины,  подкупил
цензоров, обманул государыню и зачислил младенца своим.
     - А на самом деле, - спросил Шаваш, - этот Идайя не был изменником?
     - Ну конечно он не был изменником, - разозлился юноша, - не могу же я
быть сыном изменника!
     Помолчал и сказал:
     - Как ты думаешь, советник Нарай знает об этом?
     Шаваш распластался на своей лежанке, едва дыша.
     - Когда-нибудь, - сказал юноша, - он  узнает  об  этом,  и  расскажет
государю. И тогда государь казнит убийцу моего отца,  как  он  казнил  его
брата, а мне возвратит имя и честь.
     Эту ночь Шаваш долго ворочался на лежанке, не мог заснуть.  Ему  было
страшно. За свои двенадцать лет он вынес немало бед, и мог бы вынести  еще
больше, - а то и вовсе давно расти где-нибудь подорожниками, - если бы  не
его проворство да еще, верно, особливая  любовь  богов:  он  им  аккуратно
откладывал двадцатую часть ворованного. Ну может, не двадцатую, а двадцать
пятую... А что? Вот поймают, изувечат руку, - будешь знать, как жадничать.
     Но хотя его личная жизнь протекала среди всяких опасностей, и стоила,
по правде говоря, меньше, чем жизнь какой-нибудь  дворовой  кошки,  -  ему
всегда казалось, что она протекает на фоне неизменной  и  вечной  в  своем
постоянстве  империи  и  мудрости  императора,   по   чьей   воле   весной
распускаются почки и птицы начинают нести яйца.
     Теперь, после месяца  пребывания  в  доме  господина  Андарза,  этому
ощущению был  нанесен  страшный  удар.  Империя  не  была  безгранична,  -
какие-то варвары и купцы ошивались вокруг ее окраин, лазали  по  рекам  до
столицы. Империя не была вечна, - эти варвары и купцы разевали на нее  рот
и только что не могли согласиться, с какого  края  начать  есть  пирог.  А
люди, люди,  близкие  императору,  держащие,  можно  сказать,  подол  неба
рукой... черт знает что это  были  за  люди!  Чем  они  руководствовались?
Рыночные воры тем не руководствовались, чем они  руководствовались!  Разве
рыночные воры станут тащить в столицу  варваров,  чтобы  отомстить  своему
врагу?
     Или - карта империи в  кабинете  Андарза,  священная  карта,  которой
могли  владеть  только  высшие  сановники,  и   изображения   на   которой
превращались в действительность? Город Осуя был обозначен  на  этой  карте
частью империи, - город Осуя от этого даже не чихнул...
     А император?
     Хама