ься,  не  хотелось  всю  ночь
сидеть в моем кабинете. Но как только мне доложили, что ваш отец навещал в
тюрьме господина Нана и между ними был разговор о тайнике, я сразу  понял,
что в этом не будет надобности.
     Арфарра подчеркнул слова "мой кабинет", но  молодой  чиновник  и  без
того сообразил, что сундучок принадлежал первому министру, - должности,  а
не человеку, стало быть -  Нану,  -  вчера,  и  Арфарре,  судя  по  всему,
сегодня.
     - Шифр, - сказал Арфарра.
     Чареника-сын назвал цифры.
     Арфарра набрал комбинацию, раскрыл крышку и бережно развернул одну из
верхних бумаг, с мелькнувшей синей печатью, потертую на сгибах.
     - Я вам очень благодарен, -  сказал  Арфарра,  захлопывая  крышку.  -
Можете идти.
     Чареника-сын, глядя на ферязь и иголку в руках Арфарры,  бессмысленно
сказал:
     - Но зачем же вы сами шьете? Есть привычные люди,  в  неделю  сделают
новую...
     Арфарра засмеялся и протянул ему иголку с ниткой.
     - Хотите помочь?
     Чареника-сын сел у ног Арфарры, потому что стоять не мог,  и  увидел,
что старый отшельник так ловко управился с  иголкой,  что,  действительно,
снаружи не было видно ни малейшего шва. Чареника-сын ткнул иголкой и попал
себе в палец. Арфарра мягко забрал у него ферязь и сказал:
     - Ладно, юноша, идите спать, и расскажите о моей беде своему отцу:  я
его прошу помочь мне зашить прореху.
     Двое в зеленых кафтанах свели Чаренику-сына по дворцовым улицам к его
покоям.
     Арфарра, в кабинете, вновь открыл сундучок и  стал  грустно  смотреть
внутрь. Сейф был пуст, как каморка нищенки, если не считать бумаги с синей
печатью. Бумагу  эту  Арфарра  держал  в  рукаве,  полагая,  что  с  таким
человеком, каков бывший министр, надо держать ухо востро, и вытащил  перед
ошалевшим от страха чиновником.
     Это было, конечно, очень важно, что к утру весь дворец заговорит, что
бумаги Нана - в руках Арфарры, но...  Арфарра  вздохнул  и  еще  раз  стал
осматривать полки. Через два часа он положил голову на руки, и, не моргая,
стал смотреть в  разоренный  сейф.  Папки,  индексы,  номера  -  все  было
безнадежно перепутано и  расположено  лишь  по  одному,  известному  Нану,
порядку. Важнейшие бумаги отсутствовали - вероятно, они хранились в сейфе.
Донесения лежали нерасшифрованными - вероятно, ключи  к  шифровкам  лежали
там же. Что там компрометирующие бумаги! Без знаменитого сейфа нельзя было
попросту  понять,  что  происходит  в   стране;   Арфарра   мог   обмануть
перепуганного чиновника, но завтра  любой  секретарь  Нана  обнаружит  его
неведение.


     Небесный дворец, стоглавый и стобашенный, трясла и  мучила  лихорадка
слухов. Когда, сутки назад, прогремело имя Киссура, положение его казалось
совершенно безнадежным. Воля государя - закон, но  справедливость  -  выше
закона. У Нана много друзей, и все друзья  Нана  -  враги  Киссура.  День,
другой, неделя - и прихоть государя пройдет. Как же может быть иначе, если
каждая травинка в саду, каждый виночерпий у  стола  нет-нет  да  и  шепнет
государю о  Киссуре  что-нибудь  скверное.  Государь  раскудахчется;  а  в
конце-концов все поверит - уже сколько людей так пропало! Было ясно, что с
Киссуром договорятся и вразумят его, что сказанное им о Нане - клевета или
станет клеветой.
     Появление  Арфарры  изумило  всех.  Тут   же   стало   понятно,   что
договариваться с Киссуром не  будут;  и  многие  даже  пожалели  красивого
мальчика, который в положении более чем опасном нашем себе  такого  друга,
одно имя которого вызывало омерзение и насмешки. Было  ясно,  что  Арфарра
начнет арестовывать и запрещать направо и налево. Было ясно, что никто  не
осмелится  возвысить  против  него  голос.  Но  чиновники  борются  против
несправедливого указа не протестом и не бунтом, а недеянием, и нет  такого
приказа  правителя,  который  устоит  перед  совершением  недеяния,  самой
безупречной формой сопротивления.
     Так-то обстояло дело вечером первого дня. Но Арфарра, странное  дело,
никаких арестов не затевал, а бродил по дворцу и смиренно  просил  совета.
От этого ли смирения, от других ли причин, - но вскоре по залам  и  улицам
дворца пошли гулять странные слухи. Одни намекали, что Арфарра - вовсе  не
Арфарра, а подставное лицо Нана и Киссура, которые задумали всю  вчерашнюю
сцену, чтобы покончить не только с господином Мнадесом, но  и  еще  кое  с
кем... При этом явно намекали на Чаренику.
     Другие говорили, что Арфарра - настоящий Арфарра, но  что  государыня
Касия, оказывается,  оклеветала  его  память  по-черному.  И  вот  простое
доказательство: Арфарра значится в отчетах убийцей отца Киссура, и  варвар
Киссур, получается, боготворит кровного врага? А почему?  Да  потому,  что
Киссур знает подлинные обстоятельства дела. Говорили, что Арфарра учреждал
в варварском королевстве такие порядки, чтобы богатый не опасался за  свое
имущество, а бедный - за свою жизнь, словом, совсем как Нан. Третьи просто
указывали, что Арфарра вынужден будет освободить Мнадеса и прочих  грязных
людей, если люди достойные будут слишком холодны.  Наконец,  прошел  слух,
что все секретные бумаги Нана - в руках Арфарры, и что каждый, кто слишком
усердно бездействует, будет изобличен - не в бездействии, конечно,  а  как
раз во всякого рода бессовестной деятельности.
     Словом,  думали,  что  заниматься  недеянием   будут   чиновники,   а
оказалось, что занимался недеянием - Арфарра, и  ничто  не  устояло  перед
совершением недеяния.
     Удивительно, что все при дворе  сразу  почувствовали,  что  настоящий
противник, матерый волк, - это старый Арфарра,  а  Киссур...  что  Киссур?
Мальчик, красивый, как молодая луна, и стройный,  как  обнаженный  клинок,
и... и больше ничего.
     Весь следующий день семеро  заговорщиков  держались  вместе,  полагая
свое спасение в единстве. Чареника, министр финансов, сказал все,  что  он
думает о приглашении Арфарры помочь зашить  порванную  ферязь,  а  Андарз,
министр полиции, ходил с глазами, красными от гнева. Те, кто  помнил,  как
он себя вел два года назад после падения Ишнайи, диву давались:  словно  в
этом человеке, и  без  того  не  слабом,  распрямилась  какая-то  стальная
пружина.
     На третий день  рано  утром  один  из  заговорщиков,  господин  Даян,
заметил на спинке кресла верхний кафтан нового секретаря Арфарры,  тут  же
запустил лапу в карман кафтана, вытащил оттуда список умолявших  о  тайной
аудиенции  и,  к  ужасу  своему,  прочел  там  имя  Андарза,   в   котором
распрямилась стальная пружина. Тут же господин Даян побежал  к  Арфарре  с
повинной головой и  с  проектом  недозрелой  третьеводнешней  конституции.
Через полчаса явились и остальные заговорщики, не считая Андарза, который,
как известно, любил поспать.
     Конституцию тут же сожгли на свечке, рассудив, что не стоит тревожить
впечатлительные   души   государя   и   Киссура   такими   незначительными
заблуждениями. Стали разбирать, кто виноват, и виноват вышел отсутствующий
Андарз: а прочие шестеро седовласых  мужей  были  обмануты,  как  невинные
девицы.  Чареника  в  знак  раскаяния  отказался  от  должности   министра
финансов, а Арфарра, в знак  доверия,  назначил  его  тут  же  начальником
"парчовых курток" вместо Андарза. Чареника и другие  заговорщики  побежали
арестовывать Андарза, и один из них сказал: "Я всегда  говорил,  что  этот
человек проспит себя и свою семью".
     Но когда стражники ворвались в спальню  министра  полиции,  циника  и
любителя поспать, она оказалась пуста, и решительно никто не  мог  понять,
почему этот человек,  если  он,  оказывается,  встал  рано,  не  явился  к
Арфарре. Хотя всем, конечно, было  ясно,  что  Арфарра  положил  фальшивый
список в кармане кафтана за тем же, за чем домохозяин кладет  в  мышеловку
сыр, и заставил заговорщиков арестовывать друг друга, вместо  того,  чтобы
пачкаться самому.


     Прошло два праздничных дня:
     Чареника и Государственный Совет настоял на открытии биржи в  обычный
час. Арфарра пытался протестовать, но вскоре замолчал, обнаружив  незнание
самых общераспространенных в последнее время финансовых теорий.
     Утром, в первый час открытия биржи,  курс  бумаг  Восточной  Компании
упал на четыре пункта.  Упали  также  акции  чахарского  канала;  рудников
Кассанданы,  торговых  товариществ  и  прочих   частных   цехов.   Площадь
переполнилась народом. Курс падал все быстрей и быстрей. Пришел  государев
указ, что все остается по-прежнему. Курс заколебался и стал расти.  Пришло
известие о заговоре во дворце и о пропаже министра полиции  Андарза.  Курс
полетел вверх тормашками. Степенные лавочники и вдовые чиновницы с  плачем
спешили продать то, что завтра станет ничем; и только Шимана  Двенадцатый,
узнав от достоверных людей, что министр финансов не продал  ни  бумажки  -
покупал и покупал. Люди бились в истерике на мостовых, пролетел слух,  что
один башмачник в отчаянии уже зарезал себя и жену с  детишками.  Наступила
ночь: парчовые куртки факелами и дубинками отгоняли толпу от биржи; агенты
Шиманы, шныряя меж толпы, покупали бумаги прямо  с  рук  за  гроши.  Одна,
однако, вещь, трижды выросла в цене с полудня до вечера: голова сбежавшего
заговорщика Андарза.
     Через два дня биржа была  закрыта  вплоть  до  особого  распоряжения.
Уважаемые люди собрались там, где они собирались при государыне  Касие,  в
харчевне с тремя золотыми лепешками на вывеске. На ореховом  столе  лежали
карты для игры в "острова и  озера",  игры,  в  которой  взаимное  доверие
партнеров обеспечивает увеличение  выигрыша.  Карты,  однако,  валились  у
людей из рук. Обсуждали новости: арест  Нана,  возвышение  Киссура,  отказ
Киссура от поста первого министра и утверждение на оном Арфарры.
     - Я боюсь,  -  сказал  один,  что  акции  Восточной  Компании  теперь
немногого стоят, хотя Арфарра четыре раза за три дня сказал обратное.
     - Я боюсь, - сказал второй, что не только акции, но и  покупатели  их
немногого будут стоить в глазах Арфарры. Что же до зерна, то  оно  в  этом
году будет стоить очень дорого, потому что не будет законных мест для  его
продажи, а количество голодных вряд ли уменьшится.
     - А этот человек, Андарз! - сказал третий. - До чего доводит цинизм и
неверие в добродетель! Нашкодил и  убежал,  словно  школьник!  Знаете  ли,
какую этот чиновник оставил записку?
     После этого уважаемые люди поели рыбу, легко перевариваемую,  и  мясо
нежное, как распустившийся цветок гиацинта, и сладости, утоляющие  печаль,
и разошлись. Ибо делать им было нечего, и лишь одного они боялись  больше,
чем гнева Арфарры - гнева народа.
     Назавтра господин Чареника доложил государю:
     - Мы пока остановили торговлю на бирже: в городе все спокойно.
     - Не совсем, - возразил Арфарра. - Все спокойно, но в харчевнях нет в
продаже чаю.
     Чая в харчевнях действительно не подавали, а подавали только  красную
траву, любимый утренний напиток опального министра Нана. Тем, у кого денег
не было, красную траву  подносили  бесплатно,  те,  у  кого  деньги  были,
платили, сколько хотели. К концу дня многие знали,  что  господин  Дах  на
глазах у всех заплатил за чашечку красной травы сто золотых  государей,  а
господин Миндар снял чашечку  с  блюдца  и  положил  в  блюдце  сапфир  со
звездой.
     Господа! Нельзя же арестовать человека за то, что он не пьет чая?
     Нет! Неспокойно было в городе! Молния среди  ясного  неба  ударила  в
храм бога-покровителя тюрем; у зеленщицы около Синих  Ворот  кошка  родила
котят с ярко-красными мордами, и видели, видели на улицах  этаких  красных
зверьков: эти особые зверьки зарождаются от горя народа, и в последний раз
они бегали по городу как раз перед концом прошлой династии.
     А чернокнижник Арфарра, прочтя заклинание, вырезал из бумаги бесов  и
послал их слушать разговоры невинных людей и ловить господина Андарза.
     Множество людей побеседовало с  комендантом  дворцовой  тюрьмы,  куда
привели Нана, и комендант согласился, что скоро государю  станет  известна
вся преданность первого министра  и  вся  подлость  такого  мерзавца,  как
Киссур. Комендант также согласился, что будет плохо, если Нан, снова сев у
государевых ног, с неудовольствием о нем, коменданте,  вспомнит.  Поэтому,
несмотря на приказ государя "кинуть крысу в каменный мешок", комендант  не
только не кинул Нана в мешок, а поселил его в своих покоях и лишь  просил,
чтоб тот не ушел куда глаза глядят. На что Нан отвечал,  что  это  было  б
безумием и признанием своей вины, и что лучше уж случайно лишиться головы,
нежели обмануть доверие коменданта.
     Вечером  узника,  лежавшего  из-за  изрядных  побоев  в  постели  под
шелковым  пологом,  навестил  Чареника,  министр  финансов.  Они   немного
побеседовали, и Нан пришел к выводу, что это ему кара  за  грехи,  и  что,
например, в вопросе об откупах он был неправ; и если Чареника поможет  ему
вернуться к власти, Нан непременно введет  откупа.  Про  заговор  Чареника
ничего не сказал, опасаясь, что  опальный  министр  выдаст  заговор,  дабы
вновь обрести благоволение государя, но спросил про место, где стоит сейф,
и про код к сейфу. Нан тут же назвал место и код.
     Два дня никаких  определенных  известий  до  хворающего  министра  не
доходило, не считая того,  что  мальчик  по  имени  Киссур  нашел  себе  в
союзники старика по  имени  Арфарра,  и,  конечно,  ничего  смешнее  этого
известия в покоях коменданта не слыхали.
     На третий день узник оправился и ужинал со всеми. За ужином  опальный
министр шутил с детьми коменданта, выведал у них, к смущению хозяйки,  что
они не помнят столь роскошного ужина, вел себя  деликатно  и  был  отменно
весел.
     Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках,  и  жена  коменданта
встала на колени перед узником с вышитым полотенцем, в обеденный  зал  без
стука вперлись десять человек в кафтанах городской стражи.  Они  объявили,
что пришли от имени господина Киссура и господина Арфарры,  и  они  ничего
плохого не хотят, а хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут  же  бывшего
министра посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос, а
тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.
     Можно ли описать отчаяние  благородного  семейства!  Жена  коменданта
плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант кланялся, как  заводной
идол, которого возят по праздникам, и беспрестанно  повторял,  что  таково
распоряжение Арфарры, и нет ли у господина  министра  особых  просьб.  Нан
подергал рукой в железном кольце и сказал:
     - Я, увы, изнеженный человек, и  видел  много  раз,  что  эти  кольца
совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?
     Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую скатерть;
тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В гостиной  воцарился
совершенный бардак, и только Нан и  командир  варваров  любезно  улыбались
друг другу. Потом  стражники  стукнули  хохлатыми  алебардами,  проволокли
узника по коридору и сунули за дверь в каменный мешок.
     В камере похвальная  сдержанность  слетела  с  бывшего  министра.  Он
катался, сколько позволяла  цепь,  и  бился  головой  об  стену.  Он  сшиб
каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы  сшиб  что-нибудь
другое, но табуреточка была единственным предметом  обстановки  в  камере,
если не считать кучи соломы в углу. Он называл  государя  Варназда  такими
словами, которые мы никак не решимся привести в  нашем  повествовании.  От
крайнего возбуждения министр перешел  на  родной  язык,  стоит  надеяться,
оттого, что по-вейски  у  него  язык  бы  не  повернулся  ругать  государя
площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже заснул.
     А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не  мог
быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он  держал  неяркий  фонарь  в
виде шелкового персика на ветке.  В  камере  было  темно,  клейма  на  лбу
Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было  одет  в  малиновый  кафтан  с
четырьмя рукавами, два рукава для рук и два - для почета. На одной стороне
кафтана были вышиты пеликаны, на другой - олени. На  голове  у  него  была
круглая  шапочка,   стянутая   черным   шнурком,   и   расшитая   золотыми
трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.
     Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал минут
пять, потом выбился из сил и сказал:
     - Вы - и финансы! Великий  Вей,  это  действительно  смешно.  Что  вы
знаете о деньгах, кроме того, что они были  учреждены  государством,  дабы
подданным было легче обменивать один товар на другой  товар?  И  что  есть
негодяи, которые вместо того, чтобы менять деньги на товар, заставляют  их
рождать другие деньги, и тем извращают их предназначение?
     Арфарра стоял молча и глядел на  бывшего  государева  любимца  сверху
вниз. Он представлял себе этого человека совсем по-другому, и уж никак  не
ожидал, что тот настолько потеряет себя. Арфарра и сам испытал не  меньшее
падение. Что ж! Если тебе выбили зубы - это  еще  не  повод  плеваться  на
людях. Однако это и хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу,
пересадив его из атласной  постели  в  гнилую  солому,  значит,  он  много
отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.
     А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:
     - Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке  списки  справедливых  цен?
Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены  на  все  выросли
втрое...
     - Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.
     - Например?
     - Например, должность письмоводителя в  дворцовой  канцелярии  раньше
стоила двадцать тысяч, а теперь - три.
     Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя. "Ба,  -
подумал он, - если у меня и был шанс остаться в  живых,  то  я  этот  шанс
упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"
     Арфарра помолчал и сказал:
     - В городе будет бунт.
     - Вот как? А причина?
     Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил плащ
и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.
     - О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить  по-разному.
Можно сказать так: "В правление господина Нана  всякий  сброд  стекался  в
столицу.  Эти  люди  не  приносили  пользы  государству,  добывали  деньги
торговлей и мошенничеством, покупали акции Восточной Компании,  заведенной
господином Наном. Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага  ценой
в один ишевик продавалась  за  двадцать  ишевиков.  Это  было  безумие,  и
кончиться оно могло только катастрофой".
     Можно, - продолжал Арфарра, - доложить  так:  "Господин  Нан  поощрял
богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить
налоги,  закладывались  за  богачей.  Тысячи  маленьких  людей  в  столице
работали на богачей, а  не  на  государство.  Теперь  богачи,  ужаснувшись
аресту негодяя, велели работающим на них восстать".
     Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:
     - А можно доложить так: "Господин Нан вселил в  людей  надежду.  Люди
покупали бумаги полугосударственной компании, которая собиралась выполнить
то, что пятьсот лет не могло сделать  государство,  и  цена,  которую  они
платили за акции, была ценой  доверия  и  надежды  этих  людей.  Если  это
называть безумием - то тогда всякое доверие к  государству  надо  называть
безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг.  Тысячи  маленьких  людей
оказались нищими: и прачка, которая полгода  копила  на  десять  акций,  и
красильщик, который купил эти акции вместо новых башмаков дочке...
     - Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?
     - Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел,  что  помимо  очевидных
расхождений между вами и партией  Мнадеса  существуют  еще  и  неочевидные
расхождения между вами и господином Чареникой.  Вы  полагаете  необходимым
обеспечить безопасность собственника и поощрять его  в