ка, сказали, что этакое дело да в такую ночь -  страшный
грех, но наместник сказал им, что бог далеко, а он, наместник,  близко,  и
что как бы их не сослали на границу.
     В Иров день заниматься любовью в стенах монастыря! Да такой и кары-то
грешникам не придумано, не бывало таких грешников. А что ей было делать?
     - Это сам Ир велел вам прийти на берег канала,  -  говорила  Нита,  -
чтобы такое святотатство не осталось безнаказанным.  А  мне  теперь  замуж
нельзя, только в воду можно...
     Шаваш поморщился. Рассказ Нити полностью объяснял, с  чем  наместнику
вздумалось шляться ночью в монастыре. Самое смешное, что это  было  алиби.
Забавное алиби: все равно что  сказать,  "я  не  мог  совершить  убийства,
пегому что в это время совершил кражу  со  взломом".  Но  именно  то,  что
наместник Вашхог постарался это алиби уничтожить, доказывало,  что  он  не
виновен ни в убийстве судьи,  ни  в  пропаже  Ира.  Прямо  не  виновен.  А
косвенно?
     Ишмик  выложил  все  о  своих  обязанностях  при  наместнике,  и  его
сослуживцам тоже пришлось разговориться. Исповедь слушали трое.
     Шаваш ходил тихо, как мангуста, из угла  в  угол,  поглядывая  то  на
инспектора, то на управляющем господина Айцара. Господин Митак ворочался в
кресле, промакивал беспрестанно потеющий  лоб  и  слушал  Ишмика  с  видом
весьма величавым - будто сам не мог поведать  о  своем  хозяине  вещей  не
менее занимательных. А ведь звали-то Митака не в судьи, а в обвиняемые,  -
и еще позовут...
     Нан сидел с красными от недосыпу глазами, злой, как осенний  водяной:
ничего у него, стало быть, не  вышло  в  монастыре,  прогнали  его  желтые
монахи и слушать не стали.
     Ишмик рассказывал, что наместник и вправду вел переговоры с  горцами,
и не столько  сам,  сколько  старший  сын  его,  Кирен,  юноша  суеверный,
самоуверенный и любимый отцом до безумия: даром что  болтали,  будто  мать
его Вашхог спровадил на тот свет.
     Маанари спустился с гор по взаимной  договоренности.  Он  раз  грабил
пару деревень. Наместник поспешил ему навстречу. Горцы разграбили еще одну
деревню, поделили добычу, обрили у мертвецов головы и послали их в горских
повязках  к  двору,  чтоб  в  столице  не  волновались.  Затем   наместник
провозгласил Маанари мирным горцем и победителем  своего  соперника,  хотя
всех своих соперников Маанари победил года полтора назад.
     Князь намеревался с налету захватить провинцию,  но  Иров  день  спас
Харайн. Шаманы ветхов  заволновались:  Ир-де  объявился  в  этом  году  не
случайно. Кирен был в ярости,  кричал,  что  появление  Ира  возвещает  им
победу. Но князь Маанари был не преклонен и заявил,  что  не  двинется  из
лагеря, пока его шаман Тоошок не повидается с сыном Ира.
     Ишмик, понятное дело, не знал, что шаман уже поглядел на Ира.
     Ишмик говорил, и Шаваш думал, что просвещенный веец не станет  красть
Ира. Этого ему не позволит  ни  разум,  ни  воспитание.  Это  преступление
чужака, горца, который и в самом деле верит в богов.  Ведь  каждый  мыслит
бога по своему образу и подобию. Для вейца Ир  -  абсолютный  мир,  а  для
горца - абсолютное оружие...
     Монахам неслыханно повезло, подумал Шаваш, что кто-то  из  чиновников
убил судью и Ир остался в  целле  без  присмотра.  Иначе  вместо  дела  об
убийстве судьи было б дело об убийстве  желтого  монаха...  Горцы  твердят
наместнику, что испугались Ира, а сами ждут только одного, - чтобы  старый
Тоошок оборотился сыном Ира, тогда им и наместник не нужен.
     Сквозь  распахнутое  окно  в  комнату  плыл  смоляной  чад   факелов,
оседланные кони стражников переминались под окном,  да  отчаянно  бранился
Канасия, командир Айцаровых наемников. Люди его скучали в управе  вот  уже
полтора часа; два  часа  им  выписывали  еду,  поставили  казан  с  мясной
разваркой, и что же? Час назад зашел  на  судебную  кухню  вор,  подхватил
казан с мясом - и был таков!
     - Бардак, а не управа! - орал  Канасия,  и  от  голоса  его  сыпались
чешуйки с бронзовых ставней и завитки с карнизов.
     На столе сиротливо лежали,  придавленные  нефритовым  божком,  восемь
приказов  об  аресте  военачальников  из  списка  Айцара.   Приказы   были
заготовлены загодя Митаком и Шавашем.  Всего  в  войске  было  14  старших
командиров. Пятеро из них не пользовались доверием Вашхога, один предпочел
донести о заговоре Айцару. Оставались восемь  человек,  предпочли  предать
родину, но не своего покровителя. Кто-то из них не захочет  живым  идти  в
тюрьму - остальные из тюрьмы наверняка живыми не выйдут.
     Шаваш, однако,  видел:  Нан  вежливо  ловчит,  не  торопится  ставить
подписи под ордерами, чего-то  ждет.  Вдруг  инспектор  слегка  побледнел,
извинился и поспешно вышел, сжимая на груди пузатенькую гемму: Нан никогда
не носил  амулетов,  а  тут  вдруг,  ввиду  божественности  расследования,
нацепил "лисий глаз".
     Митак и Шаваш переглянулись: управляющий шепнул  с  легкой  усмешкой,
что господин Айцар тоже любит помолиться перед важными решениями.
     Потом перегнулся  с  трудом  через  спинку  кресла  и  зашептал,  что
племянник давно ненавидит дядю,  ненавидит  до  безумия,  до  истерик,  и,
видать,  наконец  нашел  единственный  способ  разделаться  с  дядей,   не
пострадав самому...
     Нан вернулся бледный, быстро подмахнул ордера  и  попросил  у  Митака
проводника  до  арсамиковой  переправы.  Митак  вежливо  осведомился,  что
инспектор собирается у переправы делать.
     - Что-то мне подсказывает, - нехорошо улыбнувшись, ответил Нан, - что
господину наместнику уже сообщили об аресте  Ишмика.  И  что  он  не  стал
дожидаться, пока мы явимся его арестовывать, а поскакал к  лагерю  горцев,
через арсамикову переправу.


     Перевозчик молча доил корову, исподлобья  поглядывая  на  вооруженных
чиновников. Крупные глаза коровы поблескивали в темноте, чуть разбавленной
светом жирника, и в углу  светился  красный  надзирающий  глазок  скотьего
бога. В деревне животные, идолы и люди жили все вместе, и  почтенья  перед
домашними идолами у крестьян было не больше, чем у средней хозяйки - перед
электроутюгом. Благо идол и утюг делали одно и то же: облегчали труд и  ни
на какую таинственность не притязали.
     Нан сидел на почерневшей лавке, удивляясь, как в такой темноте хозяин
не опрокинет молока. "Если я  поймаю  Кирена,  даже  Шаваш  решит,  что  я
колдун", - подумал Нан, оглядывая набившихся в хижину стражников.
     Нан рассеянно щурился, вспоминая управу наместника, ее прочные ограды
и башни, откуда удобно стрелять, и слуг, не столько  преданных  господину,
сколько боящихся кары за соучастие  в  его  преступлениях.  Да,  наместник
прав, что не захотел бежать из города.  Союзником  князя  должен  быть  не
беглец, а всемогущий чиновник. Да и кто знает, сколько людей погибнет  при
штурме его управы?  Нана  успокаивала  лишь  мысль,  что  это  будут  люди
Канасии.
     Перевозчик с громким стуком поставил  корчажку  с  молоком  на  стол,
развернул вытащенный из ларя узел с плоскими лепешками и добавил ко  всему
этому несколько луковиц.
     - Больше ничего нет, уважаемые господа служащие, - сказал он.
     Нан опрокинул в себя кружку молока и вышел во двор.  Две  луны,  одна
другой упитанней, висели над крышей, лунные дорожки скрещивались, как лучи
от  двух  прожекторов,  над  мутной  водой  реки  и  пропадали  в   густых
тростниках, лягушки кричали  что-то  торжествующе-лягушачье,  тихо  шипели
водяные мыши, и  от  выволоченной  на  берег  лодки  пахло  свежей  рыбной
убоиной.
     Нан не поленился протиснуться к дальнему углу  навеса,  заставленному
всяким хламом. Так и есть: там стояли бочки, доверху набитые  серебристыми
пузанками, лов которых в это время был строжайше запрещен.
     Нан пошел к хижине, отряхивая с платья мелкий мусор.
     У двери он остановился и прислушался. Кто-то трагическим  полушепотом
рассказывал басню про судью-оборотня Тувика; только  вместо  "Тувик"  всуе
говорил "Нан".
     Хоть о цели визита молчали, и то ладно.
     Нан пихнул дверь, и разговоры стихли. Перевозчик  глядел  на  Нана  с
восхищением и ужасом. Потом он набрался храбрости и спросил:
     - А что, господин инспектор, опять драться будут?
     - Кто?
     - Наместник с горцами.
     - С чего ты взял?
     - Ну как же. Лагерь этих, - тут переводчик употребил  слово,  неясная
этимология которого подразумевала то ли отсутствие у именуемого детородных
органов, то  ли  отсутствие  породившего  его  государства,  -  рядом,  не
напрасно ж вы сюда явились.
     - Ты их и за людей не считаешь, - заметил Нан.
     Перевозчик удивился.
     - Дома у него нет, - загнул он палец, - храма у него нет,  поля  нет,
чиновника тоже нет - какой же он человек. Человек работает, а  эти  только
грабят. Намедни  в  Зеленую  заводь  явились,  девок  перепортили,  амбары
дочиста обобрали. А ведь они это зерно не съедят, а просто по воде пустят.
Не сеяли, а обобрали - разве это люди?
     - Но ведь чиновники, - быстро спросил Нан, - тоже отбирают  то,  чего
не растили?
     Лодочник поглядел на него лукаво.
     - Начальство - совсем другое дело, у нем право.
     - Право - отбирать?
     - Я вот отбираю молоко у коровы. А ведь это ее молоко. Я отбираю яйца
у кур, а ведь это их яйца. Разве я не император в своем дворе? Какое право
имеет теленок жаловаться, что я его прирезал - разве  я  его  не  за  этим
растил?
     Сзади заухали одобрительно и удивленно.
     "Вот и Айцар, -  подумал  Нан,  -  тоже  растил  себе  из  племянника
домашнюю козу".
     Лодочник подумал и осторожно спросил:
     - Так как - пойдут все-таки войска на горцев или нет?
     - Несколько разбойников бежало из управы, и я  их  ловлю,  -  ответил
Нан.
     Лодочник кивнул, а потом удивился:
     - Так откуда ж вы знаете, высокий господин, что они проедут здесь?
     Нан сказал, пристально глядя на крестьянина:
     - Я не то что где они проедут знаю: я и за тобой на  двадцать  локтей
вглубь смотрю. О благе государства рассуждать  умеешь,  а  пузанка  десять
бочек засолил? Небось обидишься, если я у тебя рыбу в  казну  отберу  -  а
ведь ты ее ни растил, ни сеял!
     Корова плеснула в темноте хвостом и протяжно замычала.
     Лодочник затих и в ужасе забился в угол.
     Долгожданные  путники  пожаловали  через  десять  минут.  Двое  людей
наместника сразу поспешили  вниз,  к  лодке.  Кирен,  возбужденный  ночной
скачкой, спрыгнул с коня и забарабанил в гулкую дверь. Его отменный  пегий
конь переминался рядом, пофыркивал, топтал грязь во дворе. Кирен нервно  и
весело дергал узду.
     - Разрешение на ночную переправу, - заспанно буркнул Нан,  выходя  из
домика в непромокаемом плаще и косынке поверх платья.
     Юноша помахал  листком  перед  его  носом.  Гелиодор,  камень-оберег,
камень воинской удачи, мигнул  на  его  пальце  и  заблестел  ярче  грубых
аметистов горского кинжала. Нан проворно ухватил бумагу.
     - Кем подписано? - спросил он, щурясь.
     - Господином наместником, поворачивайся живей!
     Нан сунул бумагу в рукав.
     -  Как  инспектор  по  особо  важным  делам,  я  отменяю   разрешение
наместника, - сказал он.
     Глаза юноши затравленно блеснули, и тонкая рука столичного  школьника
метнулась к рукоятке горского кинжала. Но Кирен никого в  своей  жизни  не
убивал, кроме связанных павлинов перед алтарем Иттинь. Нан страшно  ударил
его по руке с кинжалом, и услышал, как тонкие пальцы юноши захрустели, как
трубочки тростника, если наступить на них ногой.  Мальчишка  вскрикнул  от
боли и полетел в прибрежную тину.  Прошлогодние  камыши  пошли  с  треском
ломаться, из них бойко выпрыгивали стражники. Мокрые сети заблистали в  их
руках при луне, как  серебряные  невода,  которыми  ловят  души  грешников
карлики огненных управ. Но мальчишка не сопротивлялся больше, и  его  безо
всякой сети волокли на берег, как большого неувертливого сома. Губы Кирена
дрожали, глаза глядели на инспектора с суеверным  ужа  сом,  и  лицо  его,
помертвев, стало совсем как лицо отца.
     Когда Кирена уже довели до мостков,  один  из  стражников  в  латаных
штанах дернул шестом с крючком, и нарядный барчонок полетел в воду.
     - Но-но! - заорал  стражник,  -  не  балуй,  Ишь,  идет,  как  пьяная
скотина!
     Мальчик молча встал, подобрал левой рукой сломанные хрящики правой, и
заплакал, не от боли, а от обиды. Он не понимал, как все произошло. Он всю
жизнь мечтал служить империи. Он сидел над военными книгами,  он  чуждался
товарищей, он часами прыгал на левой ноге,  пытаясь  исправить  врожденную
хромоту, он только об этом и просил черных и белых богов...  Он  не  хотел
становиться предателем!  Но  неделю  назад  отец  вызвал  его  к  себе  и,
рассказав, как обстоят дела,  добавил:  "Можешь  предать  меня  -  но  сын
предателя никогда не сделает карьеры..."
     А теперь даже инспектор из столицы считает его изменником...
     Нан повернулся и стал взбираться наверх. Жирный лесс-белоглазка мягко
рушился под ногами.
     - Колдун, - закричал сзади Кирен.


     Люди Канасии сыпались через игрушечные стены  резиденции  наместника;
лошади их истоптали клумбы, и сапоги развели грязь на паркетных полах.
     Нан не верил своим глазам: никто и не пытался сопротивляться.  Охрана
и слуги разбегались, чтоб не попасться правосудию под  горячую  руку.  Нан
шел мраморными анфиладами, факелы плясали на золотых  плетенках  карнизов,
стражники несчетно умножались в зеркалах, и запах их потных тел мешался  с
запахом ночных цветов и благовоний.
     Люди Канасии, рассыпавшись по комнатам,  вязали  дворцовую  утварь  в
узлы из бесценных варнарайских шелков. Люди Нана  сначала  стеснялись,  но
потом  бросились  наверстывать  упущенное.  Инспектор   не   препятствовал
разорению: то, что не ухватят сегодня охранники,  завтра  растащит  народ.
Нан не собирался нарушать обычаев и охранять  хрупкую  красоту  дворца  от
народного гнева: да разбуженный  Кархтаром  Нижний  Город  и  не  потерпит
такого нарушения своих прав... Завтра, завтра дорвется народ  до  золотого
века в саду опального  чиновника,  оборвет  золотую  листву  с  капителей,
зажарит ручных барасинг в наивной надежде, что мясо их слаще телятины,  а,
главное, приносит удачу, чин и богатство.
     А наместник, без свиты и без охраны, сидел в женских покоях. Давешний
мальчик, примостившись на резной скамеечке у  его  ног,  читал  монотонные
стихи Айринны.
     Наместник завороженно слушал, - не стихи, а тихий шорох начинающегося
погрома, и на звук раздвигаемой занавеси даже не повернул головы.
     - Я вас ждал много раньше, господин инспектор.
     Нан, не спрашиваясь, уселся в кресло напротив.
     - Кто вам сказал об аресте Ишмика и посланных вами людей?
     - Добрые люди видели вашу лодку на канале и доложили мне.
     - Добрые люди на канале или добрые люди в моей управе?
     - Зачем мне вам рассказывать о добрых людях,  господин  инспектор?  Я
лучше расскажу вам об Ишмике: ведь он у меня не благотворительными  делами
заведовал...
     Наместник щелкнул  пальцами.  Мальчик  зашевелился  в  углу  комнаты,
подошел к низенькому, выточенному из яшмы винному столику и поднес Вашхогу
глубокую, горбоносую чашку  с  вином.  Другую  чашку  мальчик  с  поклоном
предложил Нану. Нан помотал головой. "Вот  кофе  бы  я  сейчас  выпил",  -
неожиданно всплыл во рту утренний вкус.
     Наместник  пил  маленькими   глотками,   слегка   причмокивая,   явно
наслаждаясь наступившей тишиной.
     - Не правда ли, забавно, -  наконец  сказал  он,  опростав  чашку.  -
Первый  раз  решил  позаботиться  о  благе  народном,  но,  видно,   этого
чиновникам не суждено.
     - Что вы имеете в виду под народным благом? - осведомился Нан.
     - Горцев я имею в виду, господин инспектор, горцев.
     - Это вместе с которыми вы разграбили  западные  деревни,  и  послали
головы крестьян императору?
     - Бросьте! Там любой областной начальник  награбил  больше,  чем  все
войска Маанари.  И  до  смерти  довел  -  тоже  больше.  Ведь  чиновник  -
ненасытен, а горцы никогда не грабили больше, чем могут съесть.
     - Вы продались врагам империи.
     - Именно продался, -  засмеялся  наместник,  -  потому  что  во  всех
торговых сделках всегда  был  неудачлив,  как  крот!  Продался!  Император
платит своим чиновникам лучше, чем горцы. Император дает  им  воровать,  а
горцы зарывают их живьем в землю. Всех. Рано или поздно.
     - Не вижу тогда логики в ваших поступках.
     - Логика вам пригодится, когда будете ловить  мелких  воришек,  а  не
наместника.
     - Вас обидел император? Отказал в чине?
     - Отказал в просьбе. Три  года  назад  шесть  тысяч  человек  ушло  в
столицу - строить новый дворец. Они ушли, и мы не смогли вовремя  починить
каналы. Два  года  назад  император  потребовал  десять  тысяч  человек  -
помните, ему захотелось наказать реку, в которой  он  едва  не  утонул  на
охоте? Велел, чтоб отныне в ней не могла утонуть даже курица - и  за  лето
десять тысяч человек разобрали реку на  бесполезные  каналы  и  превратили
земли под столицей в  болото.  Невиданный  и  оригинальный  проект.  Когда
каналы строят, чтоб заболачивать землю, а не поливать, - это ли не  символ
царствования? А в Харайне каналы вновь не были очищены от  ила,  и  урожай
был ниже. А в этом  году  на  стройку  императорском  дворца  и  прочистку
столичных озер ушло еще десять тысяч человек, и везде, где проходили  суда
с мрамором для государева дворца, были  разрушены  дамбы,  и  император  в
третий раз отказал мне в просьбе о сокращении их числа, а господин  Мнадес
с нарочным объяснил мне, насколько мои просьбы не угодили императору.  Эти
десять тысяч вернулись на две недели позже, чем начался сев. Вы понимаете,
что такое - вернуться на две недели позже, чем начался сев? Вы  понимаете,
что такое - заиленные каналы?
     Какой горец может ограбить Харайн  больше  государя?  Сколько  бы  ни
отнял Маанари зерна - ему и в голову никогда не придет отнять у  земли  ее
силу. На площадях провозглашают, что воля императора заставляет расти рис,
но любой чиновник знает, что воля императора способна лишь сгубить урожай.
     В этом году урожай будет лишь на храмовых и  государственных  землях,
которые я велел прочищать любой  ценой.  Я  надеялся,  что  паводок  будет
обилен, но вышло наоборот. Это значит, что крестьяне мало соберут со своих
полей, и в столицу полетят доносы. Я  буду  отозван,  и  вероятно,  судим.
Господин Мнадес выговаривает мне за жалобы, дядя  норовит  стушеваться,  а
араван Нарай, уж верно, показал вам доносы о  разорении  храмовых  убежищ.
Крестьянам  выдадут  хлеб  из  государственных  запасов,   и   они   будут
благодарить императора, который снабдил  их  хлебом,  отнятым  в  соседней
провинции как раз для таком случая. А моя голова будет торчать из земли  у
аллеи  Приятных  Прогулок,  пока  не  порастет  травкой,   для   торжества
правосудия.
     Нан смотрел на наместника рассеянным взглядом.  Изо  всего  сказанном
его заинтересовала лишь одна фраза. Она  объясняла  многое  из  того,  что
произошло в Иров день. Остальное было  словоблудием  плохого  чиновника  и
хорошего софиста.
     - Чего ждет князь Маанари?
     Наместник потер руки. Голос его стал внезапно визгливым.
     - Ждал! Ждал, инспектор, а не ждет! Но арест Ишмика  за  ставил  меня
поспешить и сейчас, в эту самую секунду, в лагере убивают  военачальников,
в которых я сомневаюсь. И известие об этом уже дошло до Маанари.  Так  что
ваша жизнь очень скоро будет зависеть от того, как вы обойдетесь со мной.
     Нан выбрался из уютного кресла и подошел  к  Вашхогу.  Из  кошеля  на
поясе он достал два сложенных листа. Наместник, скосив  глаза,  следил  за
ним с брезгливым торжеством.
     -  Мне  одно  непонятно,  -  спросил  Нан,  облокотившись  о   кресло
наместника, - почему вы не отправились к горцам  сами,  а  послали  к  ним
сына?
     Наместник вздрогнул.
     -