а  денег,
данных в долг, и это отнюдь  не  способствовало  доверию  в  имущественных
делах.
     Крестьяне приходили в  королевский  совет  со  справедливой  верой  в
доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во
всемогущество городского кошелька.
     Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм  цехов  приходилось  прощать.  В
глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в
прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а  горожане  требовали  в
петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей.
     Но и это приходилось прощать, - за то, что горожане умели драться.
     Да! В  стране  царил  хаос!  Крестьяне  ненавидели  сеньора.  Сеньоры
дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих
городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, - и  все
это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой,  что
развязать узлы можно - либо кровопролитьем, либо - чудом.
     Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными  землянами  планами
на будущее. В  обществе,  лишенном  средств  массовой  информации,  чудеса
играют роль хорошей и тотальной пропаганды.
     Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости - кровавого
снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов...
     Впрочем, Арфарра-советник полагался  не  только  на  кривые  зеркала,
подземные ходы и анилиновую краску: он и сам  был  неплохим  гипнотизером,
или, пользуясь здешней терминологией, умел "отводить глаза".
     Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если
б Арфарра-советник хотел или мог стать  диктатором.  Но  о  диктатуре  или
демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым  видом
правления и типом хозяйствования. Речь шла о  том,  чтобы  обуздать  хаос,
царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок  и  разбой,  тогда  страдает
каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не  хочет
наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг...
     Был еще - храм.
     Ванвейлен заметил  достаточно,  чтобы  понять,  что  храм  сделал  за
последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав  в  одной
из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все  точки
над и: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть оболочку... Но
вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи  отошли  на
второй  план,  она  мало  имела,  по  мнению   Ванвейлена,   отношения   к
происходящему...
     Важнее было  то,  что  в  той  стране  научно-промышленная  революция
началась как будто  с  химии,  а  не  с  механики,  и  в  храме,  а  не  в
правительственной академии.
     Монахи не только научились делать открытия, но и добывать  с  помощью
этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных
тканей и дутых браслетов, продаваемых  в  Варнарайне,  было  не  старинной
технологией, а нововведениями. Пока  королевство  играло  для  храма  роль
сырьевого придатка. Но Ванвейлен не  сомневался,  что  при  прочих  равных
условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного  ока
империи,  и  торговать  не  только  тканями,  крашенными  анилином,  но  и
технологией.
     И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего  деньги
из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину
Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков.
     И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам  делал
все, чтобы поссориться с Арфаррой...
     Потому что после того,  как  Даттам  проехал  по  торговым  делам  от
Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться  люди,  которые
вели очень странные речи. Они говорили: "Мы -  ленники  храма,  а  храм  -
ленник не короля, а экзарха Харсомы".
     При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род,
а вот король благоволит к  выскочкам.  Что  Даттам,  племянник  наместника
Варнарайна - человек щедрый и благородный, а Баршарг,  араван  Варнарайна,
между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов.
     Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском  совете  -
непонятно.  Не  то  -  недружественные  вассалы,  не  то  -  дружественные
иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного,  беззаконного
и безумного...
     Главным же безумием, однако, была  сама  вражда  Даттама  и  Арфарры,
вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам  был  готов  на  все,
если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был  готов
на все, если речь шла не о его личных интересах.
     Не менее  поучительно,  однако,  было  то,  что  сам  Даттам  никаких
разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество
его сотрапезников.
     Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в  Голубых  Горах:  строго
говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне,  которую
можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах
резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а  на  Весеннем
Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали.
     Ванвейлен не мог простить Даттаму другого:  того,  что,  в  сущности,
именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а
империя - местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить
монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про "твое" и "мое", ни  замки
с сеньорами -  но  вот  свободное  предпринимательство  и  антитрестовское
законодательство - этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не  мог.
Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: "тоже мясо".
     Даттам старался,  чтобы  все  от  него  зависело.  Поэтому-то  держал
мастерские только в империи - хранил монополию. Поэтому-то лично ездил  по
местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса -
и пропадет половина торговых связей... Даттаму  хроническая  анархия  была
выгодна - он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было  государства,
а  была  личная  преданность  -  и   предательство,   так   и   свободного
предпринимательства не было, - а были личные торговые связи.
     Даттам вроде бы смирился  с  тем,  что  происходит  в  королевстве  -
показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому,  когда  приходил
жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил  его  хутор,
похватал слуг и служанок, а его  самого  с  женой  повесил  коптиться  над
очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и  не  напишут  дарственную  -
тогда  дарственная  соответственным  образом  пересматривалась.  А   когда
жалобщик приходил и рассказывал то же  самое  о  людях  Даттама,  -  тогда
приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто
Арфарра давал таким людям земли за дамбой.


     Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи  -  но  при
мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти  будет
без хулы.
     Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова  соглашения  и
нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом  позвал  адвоката  и
велел толковать каждое слово.
     Адвокат толковал, молодая вдова  суконщика  сидела  возле  постели  и
вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра.
     Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню.
     Вдова всполошилась:
     - Грех выкидывать написанное! - кинулась подбирать клочки.
     Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение,
"по нашей воле и совету знатных людей", а другой король - разорвал и  сжег
"по нашей воле и воле народа".
     Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит... Слова!
Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их собственным оружием.
     - Но почему же тогда, - громко  спросил  Марбод,  -  законы  Золотого
Государя не пропали вместе  с  империей,  а  закон  на  языке  сеньоров  -
разорвали и сожгли?
     Адвокат кашлянул.
     - Гм, - сказал он. - С формально-юридической точки зрения  это  вовсе
не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом и Дехкат Ятуном.
Дехката убили, и договор сгинул.
     Ах, да совсем не в формальностях дело...
     За порогом камеры молодая женщина нагнала  адвоката  и  справилась  о
старинном законе, требующем от убийцы  женитьбы  на  вдове  убитого,  чтоб
восполнить убыток кормильца.
     Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим.
     - Только если выдать замуж за вассала...
     Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы  и  запрятав  в  рукаве
клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье.


     Марбода Кукушонка выпустили из  тюрьмы  за  пять  дней  до  Весеннего
Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за  убийство  суконщика  он
заплатил тройную виру.
     Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее  второй
женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке качали головами  и
говорили, что Кукушонку многое можно простить. В семье суконщика и в  цехе
ничего подобного не подозревали и очень удивлялись:
     - Вот гордый бес! - говорили родственники вдовы. Да если бы мы знали,
- так его б неделей раньше выпустили.
     Имя Кукушонка стало совсем было популярно.
     За три дня до Весеннего  Совета,  оказалось,  однако,  что  никто  из
сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что  за  это,
видать, придется поплатиться головой, а одно  дело  -  умереть  в  бою,  а
другое - под топором  палача.  И  Марбод  Кукушонок  сказал,  что  огласит
прошение - он.
     В городе опять сожгли его чучело.
     А на следующий день были заморозки и выпал легкий снег. Повсюду  снег
был как снег, белый и мокрый, а в замке Кречетов  снег  был  красный,  как
кровь: так и текло, капало.


     Снег стаял к вечеру, а накануне Весеннего  Совета  в  замке  устроили
пиры и  игры.  Марбод  Кукушонок  прислал  королевскому  советнику  Клайду
Ванвейлену дары и настоятельное приглашение его посетить.
     Теперь советник Арфарра и советник Ванвейлен сидели над столиком "ста
полей",  рассеянно  двигали  фигуры  и  обсуждали,  что  может  предложить
Кукушонок и как отвечать на его предложение. Третьим при  них  был  Хаммар
Кобчик, начальник тайной стражи. Ну и, конечно, Неревен, - послушник сидел
в углу со своей вышивкой.
     - Не нравится мне этот брак с горожанкой, - сказал Ванвейлен. -  Если
это по расчету... Говорят, он изменился.
     - Яйцо не бывает квадратным, - сказал Арфарра-советник.
     - Да, - сказал Ванвейлен. - Если бы Кукушонка повесили, одним  уроком
для сеньоров было бы больше, а одним поводом для резни на завтра - меньше.
     - Думать вам, об  этом,  господин  Ванвейлен,  надо  было  раньше,  -
насмешливо заметил Арфарра, и Ванвейлен понурил голову.


     Киссур Ятун, старший брат Марбода,  вышел  к  Ванвейлену  во  двор  с
поклоном. Оба расцеловались. Всем было известно,  что  советник  Ванвейлен
был у Арфарры, как говорится, "куда глаз - туда и зрачок", но  благородный
противник лучше низкого друга, а только человек благородного происхождения
мог поступить так, как Ванвейлен.
     Киссур Ятун повел гостя в покой брата, а Неревена отослали на кухню.
     - Зачем вы водитесь с этим маленьким шпионом?  -  упрекнул  советника
Киссур Ятун.
     Ванвейлен озадаченно вздрогнул:
     - Откуда вы взяли, что он - шпион? Чей?
     -  По-вашему,  юноша  такого  росточка  и  происхождения  может  быть
порядочным?
     Ванвейлен понурил голову. Неревен и в самом деле ходил  за  ним,  как
привязанный. Ванвейлен думал, что делается это по приказанию Арфарры -  но
даже и это готов был Арфарре простить.
     Сеньоры в серединной зале не замолчали, конечно, при виде  Ванвейлена
-  знатные  господа  тайн  не  имеют,  -  а  продолжали  громко  обсуждать
завтрашнюю петицию. Махуд Коротконосый настаивал, чтоб пункт,  запрещавший
горожанкам иметь в приданом золотые украшения, был перенесен с десятого на
восьмое место. "Да, - подумал Ванвейлен, - яйцо не станет  квадратным",  и
спросил Махуда:
     - А что городское прошение? Как вы к нему относитесь?
     - Я бы сказал, - ответил Махуд, - что в нем есть дельные мысли.  Вот,
например, запретить  рыцарям  торговать...  Все  погибнет,  если  то,  что
выгодно, станет еще и почетно.
     Марбод Кукушонок в горнице был один: лежал среди атласных  подушек  и
рассеянно крутил свиток с послезавтрашним прошением. Ванвейлен  заметил  в
полутьме, на низком столике, еще книги, и среди них - хорошо знакомый свод
законов Золотого Государя, и подумал, что Кукушонок все-таки изменился.
     "А я - еще больше", - подумал Ванвейлен.
     - А что, - спросил Кукушонок, -  правда  ли,  что  вы  рассорились  с
обвинителем Ойвеном?
     "Рассорились - это мягко сказано", - подумал  Ванвейлен.  Четыре  дня
назад у входа в ратушу некто в зеленом пытался  пырнуть  Ойвена  кинжалом:
тот выбежал на улицу в разорванных одеждах, громко крича.  Тут  же  вокруг
закрутился народ, а из народа сама собой возникла маленькая личная охрана,
из всего этого стало возникать городское постановление, что-де  гражданину
Ойвену  надобно  иметь  известное  число  телохранителей.  Арфарра  почуял
неладное, послал Ванвейлена, Ванвейлен - сыщика Доня.
     Некто в зеленом был разыскан, и покушение вышло  -  фиктивным;  Ойвен
боялся, впрочем, дождаться настоящего.  Ванвейлен  мягко,  но  ненавязчиво
сумел убедить Ойвена, что нынче и так много армий, не надо создавать  свою
собственную, что для его  охраны  хватит  и  боевых  монахов...  Гражданин
обвинитель поморгал колючими глазками и согласился:  при  том  так  как-то
вышло, что это не советник Арфарра, а советник Ванвейлен ему не доверяет.
     - Правда ли, - отвечал Ванвейлен, что вы по-прежнему в ссоре с  Лухом
Медведем?
     Лух Медведь был молодой рыцарь, который с весны взъелся на Кукушонка,
- однако ж подписал прошение.
     Оба помолчали. Ванвейлен смотрел  на  руки  Кукушонка  -  сильные,  с
длинными цепкими пальцами, с  зеленым  нефритовым  кольцом.  Волка  кормит
пасть, воина - руки. Ванвейлен смутился и отвел глаза.
     - А чем, - спросил мягко Кукушонок, - вам, советник, не нравится наше
прошение?
     Ванвейлен усмехнулся:
     - Этот вопрос обсуждался уже и будет обсуждаться завтра.
     - А что бы вы из него убрали и что добавили?
     - В нем ни убавить, ни прибавить, - сказал  Ванвейлен.  -  Волков  не
обучишь вегетарианству...
     - Да, - сказал Марбод Кукушонок. - Вижу я, вы теперь с другими лазите
за Ятуновым мечом.
     Ванвейлен вздрогнул. Откуда он  узнал?  Потом  понял,  что  Кукушонок
просто - вспоминал, и успокоился.
     - Да, - проговорил Марбод  Кукушонок,  -  Белый  Эльсил  сказал  мне:
"Придет день, и ты раскаешься,  что  этот  человек  жив".  Я,  однако,  не
раскаиваюсь. Тут он снял с  руки  кольцо  и  протянул  его  Ванвейлену,  а
Ванвейлен улыбнулся и протянул свое.
     Больше они ни о чем не говорили. Потом Кукушонок попросил помочь  ему
встать, и они вместе вышли во двор  замка,  где  недавно  растаял  красный
снег, и поцеловались на прощание.
     Когда Кукушонок вернулся обратно в свои комнаты, у его постели  сидел
пожилой адвокат  и  мешал  железным  прутом  в  жаровне.  Он  слышал  весь
разговор.
     - Ну, - сказал адвокат, - и зачем его было звать?  Это  же  маленький
советник Арфарра...
     - Когда, - сказал Кукушонок, - Алом вызвал на поединок Пернатого Вея,
всем было известно, что Вея можно поразить лишь его собственным копьем.  И
Алом попросил перед боем поменяться копьями,  а  Пернатый  Вей  не  посмел
отказать, ибо был человеком благородным. Господин Ванвейлен -  благородный
человек, и, если бы что-то знал, - предложил бы. И что, однако, он так  на
мои руки глядел? А если, - осклабясь, прибавил  Кукушонок,  -  он  человек
неблагородный, он, по  крайней  мере  пойдет  и  донесет  Арфарре  о  моем
нездоровье и речах Махуда...
     Кукушонок отодвинул в сторону прошение, как вещь совершенно ненужную,
и вместе сел с адвокатом над бумагами.


     А королевский советник Ванвейлен поехал от замка Ятунов  на  Песчаный
Лог, что в Мертвом Городе. Там, под самыми  городскими  стенами,  освящали
новую - и первую - городскую больницу для бедных. Собралась вся  городская
верхушка, были советник Арфарра и господин Даттам.
     Погадали на прутьях, и гадание  вышло  очень  хорошим;  потом  прутья
собрали в связку и отдали бургомистру;  бургомистр  напомнил,  что  прутья
легко переломать поодиночке и нельзя сломать в связке, и советник  Арфарра
и господин Даттам перевили руки и выпили за прутья, которые нельзя сломать
в связке. Люди глядели и радовались.
     - Хорошо, что обвинителя Ойвена нет, - сказал один  цеховик  другому.
Это же как злой дух при советнике Арфарре!
     Был ли обвинитель Ойвен злым духом при советнике - неизвестно. Но вот
что он кричал на улицах, что люди из цехов скупают все земли,  а  беднякам
нечего есть, и добивался, чтоб никто не мог купить  новых  земель  больше,
чем на сто золотых шагов, и чтобы каждому бедняку был выделен один золотой
шаг - это уж точно.


     В это время Лосси, по прозванию Розовое Личико, зашел в рыбную лавку.
Лосси много повидал в свои двадцать семь лет, а  теперь  служил  у  Шамуна
Большеротого. Шамун Большеротый был с недавних  пор  вассалом  Даттама,  и
Даттам дал Шамуну землю под городом: сто восемьдесят золотых шагов.
     Итак, Лосси Розовое Личико зашел в рыбную лавку, разинул рот  и  стал
разглядывать полки. Наконец  восхищенный  взор  его  остановился  на  двух
плававших за белым стеклом  рыбах.  Рыбы  были  то  плоскими,  зелеными  и
чешуйчатыми, то вдруг раздувались, становились в точности как  шар,  и  из
этого шара лезли желто-красные иголки. Рыбы  эти  назывались  ушанчики,  и
Лосси это прекрасно знал.
     - Экое чудо! - сказал Лосси, - это что ж такое?
     Хозяин лавки оглядел посетителя. На ногах  у  Лосси  были  деревянные
башмаки, на плечах - бродячий плащ с конопляной завязкой, и  вид  он  имел
чрезвычайно придурковатый: только что из деревни. Хозяин решил пошутить  и
сказал:
     - А это - рыба Суюнь.
     Рыба Суюнь водилась далеко-далеко, в Серединном Океане в  империи,  и
отвар из ее чешуи приносил здоровье на тысячу лет.
     - Правду, однако, говорят у нас в деревне, - сказал Лосси, - в городе
в лавке можно купить все, даже рыбу Суюнь... И сколько ж она стоит?
     Торговец увидел, что дело серьезное, вздохнул и сказал:
     - Ну, если из деревни...  уступлю,  за  сколько  взял:  два  "золотых
государя" штучка... только покупать-то надо сразу обоих, самца и самочку.
     Лосси вздохнул, достал из-под плаща тряпочку, размотал и  высыпал  на
доску.
     - А здесь сколько?
     Стали пересчитывать всякую пузатую мелочь и рубленую медь, и вышло на
три золотых государя.
     Торговец долго думал, потом прослезился и махнул рукой:
     - Ладно! Бери, раз из деревни! Торгуем себе в убыток!
     Красная цена рыбкам была - три гроша. Лосси нанизал рыб на  прутик  и
вышел с ними на улицу. На улице было солнечно,  людно  и  весело.  Младший
хозяйский сын жарил в плоском чане с кипящим маслом  карасей,  и  раздавал
приятелям и клиентам. Далеко Лосси идти не пришлось:  мимо  как  раз  ехал
обвинитель Ойвен.
     Лосси закричал и бросился перед конем:
     - Господин Ойвен! Мы все - маленькие и  пришлые.  Молимся  вам...  то
есть за вас... То есть я хочу сказать, что вот купил рыбу Суюнь и чтоб вам
жить всегда.
     Лосси запнулся от  избытка  чувств  и  протянул  прутик.  Все  вокруг
засмеялись. Обвинитель  Ойвен  глянул  на  ушанчиков,  перевел  взгляд  на
простоватого парня, недавно из деревни, и понял, что жадные торговцы опять
надули бедного человека.
     - Друг мой! - сказал обвинитель Ойвен.  Тебя  провели,  это  не  р