вере, которую ты
преподал мне, убежденная, что ты заслужил любовь и благодать твоего  бо-
га, я не плачу о тебе, и никогда в моих мыслях не явишься ты мне в  лож-
ном и нечестивом образе покойника. Нет смерти,  Альберт!  Ты  был  прав,
сердце мое чувствует так, раз теперь я люблю тебя больше, чем  когда-ли-
бо!
   Когда Консуэло произносила последние слова, опущенные сзади  занавеси
балдахина вдруг заколебались, приоткрылись, и в них  показалось  бледное
лицо Зденко. В первую минуту она испугалась, привыкнув смотреть на  него
как на своего смертельного врага. Но в глазах Зденко светилась кротость,
и, протягивая ей поверх смертного ложа свою грубую руку, которую она  не
колеблясь, пожала, он, улыбаясь, сказал:
   - Бедняжка моя! Помиримся над его ложем сна! Ты доброе  божье  созда-
ние, и Альберт доволен тобой. Поверь, он счастлив в эту минуту;  он  так
хорошо спит, милый Альберт! Я простил его, ты видишь. Я снова  пришел  к
нему, как только узнал, что он спит. Теперь уж больше я его  не  покину,
уведу его завтра в пещеру, и там мы снова будем говорить с ним о Консуэ-
ло - Consuelo de mi alma. Иди отдохни, детка! Альберт  не  один:  Зденко
тут, всегда тут. Ему ничего не нужно. Ему так хорошо  со  своим  другом.
Несчастье отвращено, зло уничтожено, смерть побеждена... Трижды счастли-
вый день настал... "Обиженный да поклонится тебе!.."
   Консуэло была больше не в силах выносить детскую радость  несчастного
безумца. Она нежно с ним простилась и когда открыла дверь  часовни,  Ци-
набр бросился к своему старому другу и, радостно лая, стал без конца об-
нюхивать его.
   - Бедный Цинабр, иди! Я спрячу тебя под кровать твоего хозяина, - го-
ворил Зденко, лаская его с такой нежностью, словно он был его  ребенком.
- Иди, иди, мой Цинабр! Вот мы все трое  и  соединились!  Больше  уж  не
расстанемся!
   Консуэло отправилась будить Порпору. Потом на цыпочках вошла в комна-
ту Христиана и стала между его кроватью и кроватью канониссы.
   - Это вы, дочь моя? - спросил старик, не выказывая при этом  никакого
удивления. - Очень счастлив вас видеть. Не будите моей  сестры,  -  она,
слава богу, хорошо спит. Идите отдохните вы. Я совсем  покоен.  Сын  мой
спасен; скоро и я поправлюсь.
   Консуэло поцеловала его седые волосы, его морщинистые руки  и  скрыла
от него свои слезы, которые могли, быть может, вывести его из  заблужде-
ния. Она не решилась поцеловать  канониссу,  заснувшую  наконец  впервые
после месяца бессонных ночей.
   "Бог положил предел и горю в самой чрезмерности его, - подумала  Кон-
суэло. - О! Если б эти несчастные могли подольше  оставаться  во  власти
благодетельной усталости!"
   Полчаса спустя решетка подъемного моста замка Великанов опустилась за
Порпорой и Консуэло, чье сердце разрывалось  на  части  оттого,  что  ей
пришлось покинуть этих благородных стариков. И она даже не подумала, что
грозный замок, где за столькими рвами и решетчатыми воротами было скрыто
столько богатств и столько страданий, стал достоянием  графини  фон  Ру-
дольштадт...
   Те из наших читателей, которые слишком  устали,  следуя  за  Консуэло
среди ее бесконечных приключений и опасностей, могут  теперь  отдохнуть.
Те же, менее многочисленные, конечно, у которых  еще  хватает  мужества,
узнают из следующего романа о продолжении странствований  Консуэло  и  о
том, что случилось с графом Альбертом после его смерти.


   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).
   2. Аминь (лат.).
   3. Хорошо, синьор профессор (итал.).
   4. Морскими цветами (итал.).
   5. Господин профессор (тал.).
   6. Разные сорта дешевых ракушек, любимое кушанье  простого  народа  в
Венеции. (Прим. автора.)
   7. Школе (итал.).
   8. Счастливой ночи (итал.).
   9. Преемницу (итал.).
   10. Никколо Порпора давал там уроки пения и композиции принцессе Сак-
сонской, впоследствии французской дофине, матери Людовика XVI,  Людовика
XVIII и Карла X. (Прим. автора.)
   11. Безмерное небо глаголет
   Творца-вседержителя славу;
   И свод лучезарный вещает
   По всей беспредельной вселенной
   О том, как велики и дивны
   Деянья господней десницы (итал.).
   12. Дьяволица (итал.).
   13. Любители музыки (итал.).
   14. Белокурого, курчавого и пухленького (итал.).
   15. Любовница Дзустиньяни (итал.).
   16. Друзья мои, это чудо (итал.).
   17. Ученицы-цыганочки (итал.).
   18. Утешение, утешение, утешение моей души! (исп.)
   19. Из бездны воззвал к тебе (лат.).
   20. "Те Deum laudamus - "Тебя, бога, хвалим" (лат.).
   21. Ваша светлость (шал.).
   22. "Шаг на Парнас" (лат.).
   23. Счастье (итал.).
   24. О утешение души моей... (исп.)
   25. Да здравствует свобода! (итал.)
   26. Так итальянцы прозвали Иоганна Адольфа  Гассе,  по  происхождению
саксонца. (Прим. автора.)
   27. Монашеская латынь (тал.).
   28. Приятное ничегонеделание (тал.).
   29. Ах я несчастная! (итал.).
   30. Сердце мое раздираемо... (итал.)
   31. Иди, сын мой, ты первый музыкант мира (итал.).
   32. Ах, дорогая! (итал.)
   33. Дочь моя (итал.).
   34. Это Юдифь? (итал.)
   35. Задумчивый (итал.).
   36. "Аттилий Регул" (итал.).
   37. Римляночка! (итал.)
   38. Первого придворного поэта (итал.).
   39. Любезнейшую подругу (итал.).
   40. "Дабы он мог сберечь свои очи" (итал.).
   41. "Изъявление дружеских чувств гораздо ценнее золота!" (итал.)
   42. Весна настала снова,
   Природа вся в цвету,
   И веет тихий ветер
   И шелестит в лесу.
   Деревья зеленеют
   И травка на лугу,
   Лишь я в печальном сердце
   Покоя не найду (итал.).
   43. Нет, Береника, всего твоего сердца ты не открываешь... (итал.)
   44. ...А тебе мало того, что ты знаешь о моих приключениях? (итал.)
   45. ...А тебе мало того, что ты знаешь о стольких приключениях?
   46. Вам открыты тайны сердца,
   И вы знаете, о боги,
   Как чисты мои желанья
   И безвинно состраданье (итал.).
   47. Первая певица (итал.).
   48. Если для проницательного взора все имеет свою  красоту,  то  это,
так сказать, чистилище театра, скрытое за сценой, может поразить вообра-
жение больше, чем пресловутые эффекты на сцене, освещенной и разукрашен-
ной во время представления. У меня не раз возникал вопрос: в чем  заклю-
чается эта красота и удастся ли мне описать ее, если бы  мне  захотелось
передать эту тайну чужой душе? "Как? - скажут мне. - Разве может внешний
облик предметов, лишенных красоты, формы, порядка и  освещения,  принять
такой вид, который заинтересовал бы взоры и ум?" Только  художник  может
ответить: "Да, я это понимаю". Вспомним картину  Рембрандта  "Философ  в
раздумье": огромная комната, бесконечные лестницы,  уходящие  неизвестно
куда, неясные проблески света, то вспыхивающие, то потухающие неизвестно
почему в разных планах картины; неопределенная и в то  же  время  четкая
сцена, густой коричневый колорит, повсюду разлитый то более темными,  то
более светлыми тонами, волшебство светотени, игра световых лучей, падаю-
щих на самые незначительные предметы, на какой-нибудь стул, кувшин, мед-
ную вазу. И вдруг все эти предметы, не заслуживающие внимания, а тем бо-
лее изображения в живописи, становятся такими интересными, даже  своеоб-
разно красивыми, что вы не в силах оторвать от них взора.  Они  наполни-
лись жизнью, они существуют, они достойны  существования,  ибо  художник
прикоснулся к ним своей волшебной палочкой, заронил в них искру  солнеч-
ного луча, сумел протянуть между ними и собою призрачный и  таинственный
покров - тот воздух, который мы видим и вдыхаем, проникая в него и  пог-
ружаясь воображением  в  глубину  полотна.  И  вот,  когда  случается  в
действительности натолкнуться на подобную картину, хотя бы  составленную
из еще более презренных предметов  -  разбитых  досок,  изодранных  лос-
кутьев, закопченных стен - и если бледный свет осторожно проникает туда,
если светотень придает им художественный эффект, таящийся  в  слиянии  и
гармонии всего существующего без активного человеческого участия, -  че-
ловек сам сумеет открыть и понять эту тайну, восхититься  и  насладиться
ею, словно великою победой, им одержанной.
   Почти невозможно передать словами тайны,  которые  художник  наглядно
живописует своею кистью и представляет нашему  взору.  Созерцая  картины
внутренней жизни в созданиях Рембрандта, Тенирса, Герарда Доу, самый за-
урядный зритель вспомнит и сам  какуюнибудь  картину  из  действительной
жизни, никогда, однако, не производившую на него поэтического  впечатле-
ния. Для того чтобы воспринять  поэтически  эту  реальность  и  мысленно
превратить ее в картину Рембрандта, надо обладать тем даром чувства  жи-
вописного, которое свойственно лишь немногим человеческим организмам. Но
чтобы словесным описанием создать эту картину в чужом воображении, нужно
обладать такою силой таланта, что, должно признаться, я поддаюсь в  дан-
ном случае своей фантазии без всякой надежды на успех. Даже гению,  ода-
ренному такой силой и притом высказывающемуся в стихах (попытка еще  бо-
лее удивительная), это не всегда удается. Я сомневаюсь, чтобы в наш  век
какой-либо писатель-художник мог достичь хотя  бы  приблизительно  таких
результатов. Перечитайте стихотворение под названием "Индийские колодцы"
- это гениальное произведение или плод разыгравшейся фантазии, в зависи-
мости от того, связывают ли вас с поэтом узы симпатии или нет. Что каса-
ется меня, то при первом чтении оно меня  возмутило.  Беспорядочность  и
разгул фантазии в описании претили мне. Но после прочтения в мозгу  моем
упорно держались картины этих колодцев, подземелий, лестниц и пропастей,
куда меня завел поэт. Все это продолжало грезиться мне и во сне и наяву:
не было сил вырваться оттуда, словно я был заживо погребен. Я  испытывал
такое угнетение, что мне страшно было перечитать эти стихи -  из  боязни
обнаружить небезупречного писателя в столь великом  живописце  и  поэте.
Между тем в моей памяти долго сохранялись последние восемь строф,  кото-
рые во все времена и для всякого вкуса будут иметь глубокий, возвышенный
и безупречный смысл, независимо от того, будем  ли  мы  воспринимать  их
сердцем, слухом или умом. (Прим. автора.)
   49. Спустившись в подвал во время грабежа одного из городов  Богемии,
в надежде первым обнаружить бочки с золотом, о существовании которых ему
говорили, Тренк стремительно поднес огонь к одной бочке с драгоценностя-
ми, но в ней оказался порох. Взрыв обрушил на него часть сводов,  и  его
извлекли из-под обломков умирающим; тело его было покрыто страшными ожо-
гами, а лицо - глубокими ранами оставившими неизгладимые  следы.  (Прим.
автора.)
   50. Ради исторической правды мы должны упомянуть о  дерзких  выходках
Тренка, вызвавших такое бесчеловечное обращение с ним. С первого же  дня
своего прибытия в Вену он по приказу императрицы был подвергнут домашне-
му аресту. Но в тот же вечер он появился в  опере  и  в  антракте  хотел
сбросить в партер графа Госсау. (Прим. автора.)
   51. Проводником (итал.).
   52. Нашим молитвам внемли, Иоанн преподобный!
   Ты наш заступник святой, и к тебе мы взываем:
   Да не впадем мы во грех, на земле пребывая,
   К праведным нас сопричти после тихой кончины (лат.).
   53. Злой, ленивый император,
   Преступлений всех диктатор... и т.д. (лат.).
   54. День гнева (лат.).



   Жорж Санд
   Графиня Рудольштадт

   Изд. "Вышэйшая школа", 1990 г.
   OCR Палек, 1998 г.


   I

   Зала Итальянской оперы в Берлине, построенная в первые годы  царство-
вания Фридриха Великого, была в то время одной из самых красивых в Евро-
пе. Вход был бесплатный, ибо за все спектакли  платил  сам  король.  Для
доступа в театр требовался, однако, билет, так как все ложи предназнача-
лись определенным лицам: одни - принцам и принцессам  королевской  фами-
лии, другие - членам дипломатического корпуса, знаменитым путешественни-
кам, ученым из Академии, генералам. Итак, повсюду - члены семьи  короля,
лица, состоящие на жалованье у короля, фавориты короля. Впрочем, роптать
не приходилось - ведь то был театр короля и артисты короля.  Для  добрых
обитателей доброго города Берлина оставался лишь маленький кусочек  пар-
тера, ибо большая часть его была занята военными - каждый полк имел пра-
во присылать по нескольку человек из каждой роты. И вот вместо  веселой,
легко воспламеняющейся и восприимчивой публики Парижа артисты видели пе-
ред собой "героев шести футов ростом", как называл их Вольтер,  в  высо-
ченных шапках, причем большинство из них сажало себе на плечи своих жен.
Все это вместе составляло неотесанную, пропахшую табаком и водкой толпу,
которая ни слова не понимала, таращила глаза и, не осмеливаясь ни  апло-
дировать, ни свистеть из страха перед инструкцией, все-таки  производила
много шума, так как ни минуты не оставалась в покое.
   Позади этих господ находились два ряда лож, откуда зрители ничего  не
видели и не слышали, но где они неизменно присутствовали,  ибо  приличия
ради вынуждены были регулярно посещать спектакли,  которые  столь  щедро
преподносил им его величество король. Сам же король не пропускал ни  од-
ного спектакля. То был отличный способ всегда держать на виду  многочис-
ленных членов своей семьи и беспокойный муравейник  придворных.  Фридрих
следовал примеру отца, Вильгельма Толстого, который делал то  же,  но  в
плохо сколоченной зале, где, слушая плохих немецких  комедиантов,  коро-
левское семейство и его двор умирали со скуки в зимние вечера и терпели-
во мокли под дождем, пока сам король спал. Фридрих долго страдал от этой
домашней тирании, он проклинал ее, он вынужден был ее выносить, но, едва
успев стать властелином, восстановил этот обычай, как и  многие  другие,
более деспотические и более жестокие, всю прелесть  которых  он,  оценил
теперь, когда сделался единственным человеком в королевстве, переставшим
от них страдать.
   Однако сетовать никто не смел. Здание оперного театра было великолеп-
но, отделка роскошна, артисты пели превосходно, и король,  почти  всегда
стоявший у рампы, подле оркестра, с наведенным на сцену лорнетом,  являл
собой образец неутомимого меломана.
   Всем известно, что Вольтер, вскоре после того, как  он  водворился  в
Берлине, восхвалял великолепие двора "Северного Соломона".  Раздраженный
пренебрежением Людовика XV, невниманием своей покровительницы -  госпожи
Помпадур, преследуемый иезуитами, освистанный во Французском театре,  он
уехал в минуту досады за почестями, за большим  жалованьем,  за  титулом
камергера, за орденом Почетного легиона и  за  дружбой  короля-философа,
еще более лестной в его глазах, чем все остальное. Словно большой  ребе-
нок, великий Вольтер дулся на Францию,  воображая,  будто  неблагодарные
соотечественники "лопнут с досады". И, как видно, он слегка  охмелел  от
своей новой славы, когда писал друзьям, что Берлин не хуже Версаля,  что
опера "Фаэтон" - превосходнейшее зрелище, а у  примадонны  прекраснейший
голос во всей Европе.
   Однако в тот период, когда мы вновь начинаем наш  рассказ  (чтобы  не
утомлять память наших читательниц, скажем сразу, что со времени  послед-
них приключений Консуэло прошел почти год),  зима  оказалась  в  Берлине
весьма суровой, великий король слегка приоткрыл свою истинную  сущность,
и Вольтер успел порядком разочароваться в Пруссии. Он сидел в своей ложе
между д'Аржансом и Ламетри, уже не притворяясь, будто любит музыку,  ко-
торую никогда не чувствовал так сильно, как истинную поэзию. У него  бо-
лел живот, и он с грустью вспоминал неблагодарную, но пылкую публику па-
рижских театров, чье неодобрение причиняло ему столько горя,  чьи  апло-
дисменты доставляли столько радости, - публику, соприкосновение с  кото-
рой так сильно волновало его, что он поклялся никогда больше ее  не  ви-
деть, хотя не мог помешать себе беспрестанно о ней  думать  и  трудиться
для нее не покладая рук.
   А между тем сегодняшний спектакль был превосходен. Стояли дни  карна-
вала, и все члены королевской семьи, даже маркграфы, нашедшие себе жен в
глубине страны, собрались в Берлине. Давали "Тита" Метастазио и Гассе, и
обе заглавные роли исполняли двое лучших артистов итальянской  труппы  -
Порпорино и Порпорина.
   Если наши читательницы соблаговолят слегка напрячь память,  они  при-
помнят, что эти два действующих лица не являлись мужем и женой, как  это
можно было бы предположить по их псевдонимам.  Нет,  первый  был  синьор
Уберти, обладатель изумительного контральто,  а  вторая  Zingarella  [1]
Консуэло, замечательная певица, причем оба являлись учениками профессора
Порпоры, который, по итальянскому обычаю того времени, позволил  им  но-
сить славное имя их учителя.
   Надо сознаться, что синьора Порпорина пела в Пруссии далеко не с  тем
подъемом, на какой она чувствовала себя способной в прежние, лучшие вре-
мена. В то время как чистое контральто ее партнера звонко раздавалось во
всех уголках берлинской Оперы, оберегаемое  всеми  благами  обеспеченной
жизни, привычкой к неизменным успехам и постоянным жалованьем в  пятнад-
цать тысяч ливров за два месяца работы, бедная цыганочка, быть может бо-
лее пылкая и, уж конечно, более бескорыстная и менее  приспособленная  к
ледяному холоду севера и прусских капралов, не чувствовала сейчас особо-
го воодушевления и пела в той добросовестной, безупречной манере,  кото-
рая не дает повода для порицания, но и не вызывает энтузиазма. Энтузиазм
артистки и энтузиазм публики не могут не быть взаимны. Так  вот,  в  дни
славного царствования Фридриха Великого энтузиазма в  Берлине  не  было.
Пунктуальность, повиновение и то, что в восемнадцатом столетии,  и  осо-
бенно при дворе Фридриха, называли разумом, - таковы  были  единственные
добродетели, какие могли расцветать в этой атмосфере, температуру  кото-
рой устанавливал король. Никто из собравшихся в этой зале не имел  права
вздохнуть или пошевелиться, если на то не было его высочайшего соизволе-
ния. Среди всего этого множества зрителей только один из них мог свобод-
но отдаваться своим впечатлениям, и то был король.  Публику  олицетворял
он один, и хоть он был хорошим музыкантом, хоть он любил музыку, все его
способности, все склонности были подчинены такой  холодной  логике,  что
королевский лорнет, словно прикованный ко всем жестам и ко всем  перели-
вам голоса певицы, не только не воодушевлял, а, напротив, совершенно па-
рализовал ее.
   Впрочем, для нее было даже лучше, что она повиновалась этому  тягост-
ному гипнозу. Малейшее проявление горячности, малейший порыв неожиданно-
го вдохновения, по всей вероятности, шокировали бы и короля  и  придвор-
ных, тогда как трудные и сложные рулады, исполняемые с четкостью  безуп-
речного механизма, приводили в восторг короля,  придворных  и  Вольтера.
Как известно, Вольтер говорил: "Итальянская музыка намного  лучше  фран-
цузской, потому что она более сложна, а преодоленная трудность чтонибудь
да значит". Так понимал искусство Вольтер. Подобно некоему острослову  -
он еще жив, - у которого спросили, любит ли он музыку,  Вольтер  мог  бы
ответить: "Она не слишком мне мешает".
   Все шло прекрасно, и опера беспрепятственно двигалась к развязке. Ко-
роль был весьма доволен и время от времени кивал капельмейстеру, выражая
ему одобрение; он уже собирался начать аплодировать певице,  заканчивав-
шей свою каватину, как милостиво делал это обычно,  всегда  воздавая  ей
должное, но тут, по какойто необъяснимой прихоти случая. Порпорина, пос-
реди блестящей рулады, которая неизменно ей удавалась, внезапно умолкла,
устремив странный взгляд в угол залы, стиснула руки и с криком: "О,  бо-
же!" упала без чувств на подмостки. Порпорино поспешил ее поднять, приш-
лось унести ее за кулисы, а в зале раздался шум -  вопросы,  предположе-
ния, догадки. В разгаре этой суматохи король громко окликнул тенора, ко-
торый еще оставался на сцене.
   - Что все это значит, Кончолини? Что с ней такое? - спросил он власт-
ным и резким голосом, перекрывшим шум толпы. - Идит