ности, и она согласилась взять с ее ладони муху.
   - Ты ли это, моя милая подружка, моя верная наперсница? - говорила ей
Консуэло со слезами детской радости. - Значит, ты искала меня  и  нашла?
Нет, этого не может быть. Прелестное доверчивое создание, ты  похожа  на
мою подругу, но ты не она. Должно быть, ты вырвалась  из  теплицы  како-
го-нибудь садовника, где проводила холодные дни среди все еще прекрасных
цветов. Приди же ко мне,  утешительница  заключенных.  Видимо,  инстинкт
толкает тебя к одиноким узникам, и я готова перенести на тебя  всю  неж-
ность, какую питала к твоей сестре.
   Консуэло около четверти часа  забавлялась  с  ласковой  птичкой,  как
вдруг легкий свист, раздавшийся где-то за окном, заставил вздрогнуть это
умное маленькое существо. Малиновка выронила из клюва лакомства, которы-
ми ее щедро угощала новая приятельница, немного помедлила, блеснула сво-
ими круглыми черными глазками и вдруг, подстрекаемая новым повелительным
свистком, решительно вылетела в окно: Консуэло проследила за ней  взгля-
дом и увидела, как она затерялась в листве дерев. Но, стараясь разыскать
ее след, она заметила в глубине сада, на противоположном  берегу  окайм-
лявшего его ручья, в более или менее открытом месте, некую  фигуру,  уз-
нать которую было легко, несмотря на расстояние. То был Готлиб.  Подпры-
гивая и напевая, он бродил вдоль ручья. На минуту забыв о запрещении Не-
видимых, Консуэло, стоя у окна, стала махать платком,  пытаясь  привлечь
его внимание. Но он был поглощен заботой разыскать свою малиновку, смот-
рел вверх на деревья, свистел и наконец ушел, так и не увидев Консуэло.
   "Благодарение богу, да и Невидимым тоже, что бы там ни говорил Сюпер-
виль! - подумала она. - Бедный юноша выглядит счастливым и  здоровым,  с
ним малиновка - его ангел-хранитель. Мне  кажется,  что  это  счастливое
предзнаменование и для меня. Не буду больше сомневаться в моих  покрови-
телях: подозрительность сушит сердце".
   Придумывая, как бы с наибольшей пользой провести время, чтобы  подго-
товиться к новому нравственному воспитанию, о котором ей говорили,  Кон-
суэло в первый раз со времени прибытия в*** положила  заняться  чтением.
Она вошла в библиотеку, которую до сих пор окидывала лишь беглым  взгля-
дом, и решила серьезно изучить книги, предоставленные в ее распоряжение.
Они были немногочисленны, но чрезвычайно любопытны и,  очевидно,  весьма
редкостны, а в большинстве своем даже уникальны. Здесь были собраны  со-
чинения самых выдающихся философов всех эпох и всех стран, но  они  были
сильно сокращены и заключали лишь самую сущность трактуемых доктрин. Все
они были переведены на разные языки,  знакомые  Консуэло.  Некоторые  из
них, никогда прежде не печатавшиеся в переводе, были написаны от руки, в
частности - труды знаменитых еретиков и отцов новой мысли средневековья,
драгоценные остатки прошлого, важнейшие отрывки которых и даже отдельные
полностью сохранившиеся экземпляры избегнули поисков инквизиции и  более
поздних хищений иезуитов, опустошавших старинные замки еретиков в Герма-
нии после Тридцатилетней войны. Консуэло не могла оценить по достоинству
эти сокровища философии, собранные каким-то страстным книголюбом или од-
ним из смелых адептов. Подлинники заинтересовали бы  ее  оригинальностью
букв и виньеток, но перед ней были лишь переводы, тщательно сделанные  и
изящно переписанные кем-то из современников. Больше всего ей понравились
точные переводы Уиклифа, Яна Гуса и тех христианских  философов-реформа-
торов, которые во все времена - прошлые, настоящие и последующие -  были
связаны с этими родоначальниками новой религиозной эры. Она не читала их
прежде, но довольно хорошо знала благодаря долгим беседам с Альбертом. И
теперь, тоже не читая, а только перелистывая их, она  все-таки  узнавала
их все лучше и лучше. Консуэло не обладала философским умом, но душа  ее
была склонна к религии. Не живи  она  среди  рассудительных  и  проница-
тельных людей своего века, она легко могла бы впасть в суеверие и  фана-
тизм. Да и сейчас она лучше понимала восторженные речи Готлиба, чем  пи-
сания Вольтера, хотя последнего с упоением читали в то время все  предс-
тавительницы прекрасного пола. Эта умная и бесхитростная, мужественная и
нежная девушка не склонна была к тонкостям  рассуждении.  Сердце  всегда
просвещало ее прежде чем  разум.  Схватывая  на  лету  любые  откровения
чувства, она была способна разбираться в философских течениях и разбира-
лась в них исключительно глубоко для ее возраста, пола и положения  бла-
годаря тому, что в свое время ее развили дружеские наставления Альберта,
его пылкие и красноречивые уроки. Артистическую натуру скорее  обогащает
устная лекция или взволнованная проповедь, нежели терпеливое и часто хо-
лодное изучение книги. Такова была Консуэло - она не  могла  внимательно
прочитать и страницы, но если ее  поражала  какая-нибудь  высокая  идея,
удачно переданная и завершенная образным выражением, душа  ее  устремля-
лась к ней, она повторяла ее словно музыкальную фразу, и мысль, даже са-
мая сложная, освещала ее, словно божественный луч. Она жила этой  идеей,
сообразовывалась с нею во всех своих переживаниях, черпала в ней подлин-
ную силу, запоминала на всю жизнь. И эта идея не являлась для нее пустым
изречением, она становилась правилом поведения, оружием в борьбе. К чему
было анализировать и изучать книгу в тот самый миг, как она ее  просмот-
рела? Ведь эта книга целиком запечатлелась в ее сердце,  как  только  им
завладело произведенное впечатление. Судьба не повелевала Консуэло  идти
дальше. Она не собиралась постичь своим умом все глубины философии.  Она
ощущала жар тайных откровений, доступных лишь  поэтическим  душам,  если
они исполнены любви. Вот так читала она несколько дней подряд, почти ни-
чего не читая. Ей не удалось бы  передать  кому-нибудь  содержание  этих
книг, но многие страницы, где, быть может, она прочитала лишь  по  одной
строчке, были окроплены ее слезами, и нередко, подбегая к клавесину, она
импровизировала мелодии, нежность и величие которых  являлись  жгучим  и
непроизвольным выражением ее благородных чувств.
   Вся неделя прошла для нее в полном одиночестве, не  нарушаемом  более
донесениями Маттеуса. Она дала себе слово не задавать ему впредь никаких
вопросов. Быть может, он и сам получил выговор за свою нескромность,  но
только теперь он сделался столь же молчалив,  сколь  многословен  был  в
первые дни. Малиновка продолжала каждое утро прилетать к Консуэло, одна-
ко Готлиб уже не появлялся вдалеке. Казалось, это  маленькое  созданьице
(Консуэло готова была поверить, что оно заколдовано) назначило себе  оп-
ределенные часы, чтобы являться и веселить ее своим присутствием, а  по-
том ровно в полдень возвращаться ко второму своему  другу.  В  сущности,
тут не было ничего чудесного. У живых тварей, живущих на воле, существу-
ют свои привычки, и они проводят свой день еще более умно и предусмотри-
тельно, чем домашние животные. Как-то утром Консуэло заметила, что птич-
ка летит не так грациозно, как обычно. Она казалась рассерженной и недо-
вольной. Вместо того чтобы подлететь и взять корм из ее  пальцев,  мали-
новка начала коготками и клювом сбрасывать с себя какие-то путы. Консуэ-
ло подошла ближе и увидела черную нитку, свисавшую с ее крыла. Быть  мо-
жет, бедняжка попала в силок и, вырвавшись из него благодаря ловкости  и
смелости, унесла с собой часть своих  оков?  Консуэло  без  труда  взяла
птичку в руки, но ей оказалось нелегко освободить ее от шелковой  нитки,
искусно завязанной у нее на спинке и  поддерживавшей  под  левым  крылом
крошечный, очень тоненький мешочек. В мешочке оказалась  записка,  напи-
санная едва различимыми буквами, а бумага была до того тонка, что, каза-
лось, вотвот рассыплется от ее дыхания. С первых же слов Консуэло  поня-
ла, что это было послание от дорогого ее сердцу  незнакомца.  В  записке
было всего несколько слов:
   "В надежде, что  радость  приносить  пользу  заглушит  волнение  моей
страсти, мне поручили выполнить одно доброе дело. Но ничто, даже возмож-
ность творить милосердие, не может рассеять мою душу, где царишь  ты.  Я
выполнил поручение быстрее, чем это считали возможным. Я вернулся и люб-
лю тебя больше прежнего. Но, по-видимому, небо проясняется. Не знаю, что
произошло между тобой и ними, но они стали ко мне более снисходительны и
теперь считают мою любовь уже не преступлением, а лишь несчастьем -  для
меня самого. Несчастьем! О, они не любят! Они не знают, что  я  не  могу
быть несчастен, если ты любишь меня, а ведь ты  любишь,  не  правда  ли?
Скажи это малиновке из Шпандау. Это она. Я привез ее, спрятав  на  своей
груди. Пусть же она отплатит мне за заботы и принесет от тебя хоть  одно
слово. Верный Готлиб передаст мне записку, не читая".
   Таинственность и романтические  приключения  разжигают  огонь  любви.
Консуэло страстно захотелось ответить, и надо сознаться, что боязнь рас-
сердить Невидимых, нежелание нарушить свое слово не так уж сильно  удер-
живали ее. Но мысль о том, что записка может быть  обнаружена  и  явится
причиной нового изгнания рыцаря, придала ей мужества. Она отпустила  ма-
линовку, не отправив с ней никакого ответа, но пролила немало слез,  во-
ображая, с какой горечью и разочарованием встретит возлюбленный эту жес-
токость.
   Она сделала попытку продолжать свои занятия, но ни  чтение  книг,  ни
пение не могли утишить беспокойство, бушевавшее в ее груди с той минуты,
как она узнала, что рыцарь находится где-то рядом. Она не  могла  запре-
тить себе надеяться, что он нарушит запрет за них обоих  и  что  вечером
она увидит его в цветущих кустах. Но ей не хотелось побуждать его к это-
му, показываясь в саду, и весь вечер она провела взаперти,  всматриваясь
в щели жалюзи, трепеща от страха и от желания его увидеть и все-таки ре-
шившись не отвечать на его зов. Он не пришел,  и  она  так  удивилась  и
огорчилась, словно твердо рассчитывала на его безрассудство, хоть и ста-
ла бы бранить его за это, хоть оно снова разбудило бы  все  ее  тревоги.
Все незаметные и тайные драмы жгучих юных увлечений разыгрались за  нес-
колько часов в ее душе. То была новая фаза ее жизни,  новые,  дотоле  не
изведанные ощущения. Ей часто приходилось поджидать Андзолето вечером на
набережных Венеции или на каменных ступеньках Корте-Минелли, но она жда-
ла его, повторяя утренний урок или читая молитвы,  без  нетерпения,  без
страха, без трепета и без тревоги. Эта детская любовь еще  так  походила
на дружбу, в ней не было ничего общего с той, какую она испытывала  сей-
час к Ливерани. На следующее утро она с волнением ждала малиновку, но та
не прилетела. Не схватили ли ее по дороге строгие аргусы? Или неприятное
ощущение от шелкового пояска и слишком тяжелой ноши помешало ей вылететь
из дому? Но ведь птичка так умна, что, наверное, вспомнила бы, как  Кон-
суэло освободила ее накануне от этого груза, и явилась бы к  ней  снова,
чтобы попросить о такой же услуге.
   Консуэло проплакала весь день. Не пролившая ни единой слезы при самых
больших несчастьях, не плакавшая даже и во время пребывания  в  Шпандау,
она чувствовала себя сломленной и изнуренной страданиями своей  любви  и
тщетно искала в себе ту силу, которая поддерживала ее  прежде  во  время
всех испытаний.
   Вечером она села за клавесин, пытаясь разобрать одну из партитур, как
вдруг две черные фигуры появились на пороге  музыкального  салона,  хотя
она и не слышала на лестнице их шагов. При виде  этих  призраков  у  нее
вырвался испуганный возглас, но один из них произнес более мягким  голо-
сом, чем в первый раз:
   - Следуй за нами.
   И она молча, покорно встала. Ей дали шелковую повязку и сказали:
   - Завяжи глаза сама и поклянись, что сделаешь это добросовестно. Пок-
лянись также, что, если повязка упадет или сдвинется, ты закроешь  глаза
и откроешь их лишь тогда, когда мы тебе позволим.
   - Клянусь, - ответила Консуэло.
   - Твоя клятва считается действительной, - сказал проводник.
   И Консуэло, как в первый раз, повели по подземелью. Когда же ей веле-
ли остановиться, незнакомый голос произнес:
   - Сними повязку сама. Отныне ничья рука не прикоснется к тебе. У тебя
не будет иного стража, кроме твоего слова.
   Она оказалась в сводчатой комнате, освещенной лишь маленькой  бледной
лампой, висевшей на крюке посередине. Единственный судья в красной  ман-
тии и синевато-белой маске сидел на старинном кресле  у  стола.  Он  был
согбен годами, несколько седых прядей виднелись из-под капюшона. Голос у
него был надтреснутый и дрожащий. Вид  старости  сразу  изменил  чувства
Консуэло, и страх, невольно охвативший ее при встрече с Невидимым,  тот-
час же перешел в почтительное уважение.
   - Выслушай меня внимательно, - сказал он, знаком приказывая ей  сесть
на скамеечку в некотором отдалении. - Перед тобой тот, кто явится  твоим
исповедником. Я старейший из членов совета, и спокойствие всей моей жиз-
ни сделало мой ум не менее целомудренно чистым, чем ум чистейшего  като-
лического пастыря. Я не лгу. Но если ты все-таки хочешь отвергнуть меня,
ты свободна.
   - Я принимаю вас, - ответила Консуэло, - если только моя исповедь  не
повлечет за собой исповедь другого лица.
   - Напрасное сомнение! - возразил старик.  -  Школьник  не  раскрывает
учителю проступок товарища, но сын спешит осведомить  отца  о  проступке
своего брата, ибо ему известно, что отец пресекает и исправляет, не  ка-
рая. Во всяком случае, таковы должны быть правила семьи. Ты здесь в лоне
семьи, ищущей пути к идеалу. Доверяешь ли ты ей?
   Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого
человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так  мягок,
что Консуэло, внезапно увлеченная и расстроганная, без колебаний ответи-
ла:
   - Да, всецело доверяю.
   - Теперь слушай, - продолжал старец. - Когда ты предстала перед  нами
впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты  сказа-
ла: "Для женщины - это страшная нравственная пытка  -  исповедоваться  в
присутствии восьмерых мужчин". Твоя стыдливость принята во внимание.  Ты
будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих  тайн.  Мне
дано нераздельное право - хоть я и не занимаю в совете какого-либо  иск-
лючительного положения - быть твоим наставником в одном деле весьма  ще-
котливого свойства, имеющем лишь косвенную связь  с  твоим  посвящением.
Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь  ли  передо  мной
свое сердце?
   - Да.
   - Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже  было  сказано  -
твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили - ты должна  очис-
тить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам.
Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но
об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой  будет  разговор  о
другом. Отвечай же.
   - Я готова.
   - Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о ко-
торой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?
   - Всеми своими поступками я отвергла ее.
   - Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам.
   Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.
   Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила.
   - Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я  не
хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в  протокол  твои
слова.
   - Да, я люблю! - ответила Консуэло, ощущая потребность  быть  правди-
вой.
   Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась  слеза-
ми. Девственность ее души была поругана.
   - Почему ты плачешь? - мягко спросил исповедник. - От  стыда  или  от
раскаяния?
   - Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, - для этого моя любовь слишком
сильна.
   - Кого ты любишь?
   - Вы знаете это, я - нет.
   - Но если бы это не было мне известно! Его имя?
   - Ливерани.
   - Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это проз-
вище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время  путе-
шествий.
   - Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.
   - Его возраст?
   - Я не спрашивала.
   - Его наружность?
   - Я не видела его лица.
   - Как же ты узнала бы его, если б встретила?
   - Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.
   - А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?
   - Это было бы ужасно.
   - Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь  безум-
на.
   - Я это знаю.
   - И твое сердце не борется с ней?
   - У меня нет сил.
   - Но хочешь ли ты побороть ее?
   - Нет, даже и не хочу.
   - Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?
   - Совершенно свободно.
   - Но ведь ты вдова?
   - Думаю, что вдова.
   - А если бы ты не была вдовой?
   - Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг.
   - С сожалением? С болью?
   - Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.
   - Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?
   - Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, что-
бы полюбить его любовью.
   - И не смогла?
   - Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить - нет.
   - Не упрекай себя - нельзя любить против воли. Так  ты  думаешь,  что
любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?
   - Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он  недос-
тоин их!..
   - Он их достоин.
   - О, мой отец, - воскликнула преисполненная  благодарности  Консуэло,
готовая упасть перед старцем на колени.
   - Он достоин безграничной любви не менее,  чем  сам  Альберт!  Но  ты
должна отказаться от нее.
   - Значит, это я недостойна его? - с болью спросила Консуэло.
   - Ты была бы достойна, но ты  не  свободна.  Альберт  Рудольштадтский
жив.
   - О боже, прости меня! - прошептала Консуэло, падая на колени и  зак-
рывая лицо руками.
   В течение нескольких секунд исповедник  и  кающаяся  хранили  тяжелое
молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и  ужаснулась.
Что, если этот старец, внушающий столь  глубокое  почтение,  всего  лишь
участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет  воспользоваться
непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить  ее
в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения,
с сухими глазами  и  дрожащими  губами  попыталась  проникнуть  взглядом
сквозь эту бездушную маску, быть может, скрывавшую бледность преступника
или дьявольскую улыбку злодея.
   - Альберт жив? - сказала она. - Вы уверены в этом? А известно ли вам,
что есть человек, очень на него похожий? Я и сама чуть было  не  приняла
его за Альберта.
   - Мне известна эта нелепая выдумка, - спокойно ответил старик, -  из-
вестны все глупости, придуманные Сюпервилем, чтобы снять с себя  обвине-
ние в том, что он опозорил науку и совершил преступление, велев  отнести
в склеп спящего человека. Весь этот  бред  можно  разрушить  несколькими
словами. Во-первых, Сюпервиль был признан неспособным подняться выше не-
скольких незначительных степеней тайных обществ, которыми руководили мы,
и его уязвленное самолюбие в сочетании с болезненным,  нескромным  любо-
пытством не могло перенести такое унижение. Во-вторых, граф Альберт  ни-
когда не помышлял о том, чтобы потребовать свое наследство; он отказался
от него добровольно и никогда не согласится вернуть свое имя и занять  в
обществе свое положение, ибо это возбудило бы скандальные толки  относи-
тельно тождества его личности и задело бы его гордость. Возможно, что он
дурно понял свой истинный долг, отрекаясь, так сказать, от самого  себя.
Он мог бы употребить свое состояние лучше, чем его наследники. Он  отнял
у себя один из способов делать добро, дарованных ему провидением.  Но  у
него остались другие способы, а  главное,  голос  любви  оказался  здесь
сильнее голоса совести. Он помнил, что вы не любили его  именно  потому,
что