аны императрицы и свое собственное согласие, придать смелости его
красноречию и жара его убеждениям. Словом, он вдруг перестал грубо обра-
щаться с ним, унижать его и предоставил  юным  друзьям  полную  свободу,
льстя себя надеждой, что таким образом дела пойдут скорее, чем  если  бы
он вмешался открыто.
   Почти не сомневаясь в успехе  своей  затеи,  Порпора  сделал  большую
ошибку: он подверг репутацию Консуэло злословию. Стоило только два  раза
кряду увидеть за кулисами подле нее Иосифа, чтобы весь  театральный  люд
заговорил о ее нежных отношениях с молодым человеком;  бедная  Консуэло,
доверчивая и неосторожная, как все правдивые и  целомудренные  души,  не
предвидела опасности и не подумала оберегать себя. И вот со дня  репети-
ции "Зенобии" все насторожились, развязались языки. За  каждой  кулисой,
за каждой декорацией актеры, хористы и всякого рода  служащие  обменива-
лись злостными или игривыми, порицающими или благожелательными замечани-
ями о неприличии зарождающейся интриги или о целомудрии  счастливой  по-
молвки.
   Консуэло вся ушла в свою роль, в свои артистические переживания и ни-
чего не видела, не слышала, не предчувствовала. Мечтательный Иосиф, все-
цело поглощенный оперой, репетировавшейся на сцене, и  той,  которую  он
вынашивал в своей музыкальной душе, иногда, правда,  и  слышал  какие-то
мельком брошенные слова, но не понимал их, ибо был слишком далек от  ка-
ких бы то ни было надежд. Когда к нему мимоходом  долетал  двусмысленный
намек или язвительное замечание, он поднимал голову и  оглядывался  кру-
гом, ища, к кому это относится, и, не находя никого, глубоко равнодушный
к подобного рода злословию, снова погружался в свои думы.
   В антрактах оперы часто ставилась какая-нибудь интермедия-буфф,  а  в
тот день репетировали "Антрепренера с Канарских островов" -  сценки  Ме-
тастазио, очень веселые и забавные. Корилла, исполняя в них роль  прима-
донны, требовательной, властной и взбалмошной, была замечательно естест-
венна, и успех, которым она обыкновенно пользовалась в  этой  остроумной
безделке, несколько утешал ее в том, что она пожертвовала большой  ролью
Зенобии.
   Когда репетировали последнюю часть интермедии, Консуэло, ожидая, пока
приступят к третьему акту, вся во власти бурных переживаний своей  роли,
зашла в глубь сцены и очутилась между двух декораций - страшной долиной,
"изрезанной горами и пропастями", фигурировавшей в первом акте, и  прек-
расной рекой Араксом, "окаймленной радующими взор холмами", которая дол-
жна была появиться в третьем акте, чтобы  дать  отдых  глазам  "чувстви-
тельного" зрителя. Консуэло быстро прохаживалась взад и вперед, когда  к
ней подошел Иосиф и подал веер, оставленный ею на суфлерской будке;  она
тут же с удовольствием стала им обмахиваться. Влечение сердца, равно как
и преднамеренное подстрекательство Порпоры невольно побуждали Иосифа ра-
зыскивать свою подругу; Консуэло же, привыкшая относиться к нему с дове-
рием и изливать ему свою душу, неизменно с радостью встречала его. И вот
эту взаимную симпатию, которой не стыдились  бы  и  ангелы  на  небесах,
судьба решила превратить в источник  бедствий...  Мы  знаем,  что  чита-
тельницы романов любопытны, спешат узнать самое волнующее и  требуют  от
нас только сердечных перипетий, - умоляем их немного потерпеть.
   - Ну, друг мой, - сказал Иосиф, улыбаясь и подавая руку  Консуэло,  -
мне кажется, ты уже не так недовольна драмой нашего знаменитого аббата и
нашла в мелодии молитвы то открытое окно, через которое гениальный  дух,
владеющий тобой, вырвался наконец на простор!
   - Ты, значит, находишь, что я молитву спела хорошо?
   - Разве ты не видишь, как у меня покраснели глаза?
   - Ах да! Ты плакал! Это хорошо! Прекрасно! Очень рада, что  заставила
тебя плакать.
   - Точно это впервые. Но, милая Консуэло, ты становишься именно  такой
актрисой, какой Порпора хочет тебя видеть. Тебя охватила лихорадка успе-
ха. Когда, бывало, ты пела, шагая по тропинкам Богемского Леса, ты виде-
ла мои слезы и сама плакала, умиленная  красотой  своего  пения.  Теперь
другое дело: ты смеешься от счастья и трепещешь от гордости, видя  вызы-
ваемые тобой слезы. Ну, мужайся, Консуэло! Ты теперь prima donna [47]  в
полном смысле этого слова!
   - Не говори мне этого, друг мой, я никогда не буду такой, как  она...
- и Консуэло указала жестом на Кориллу, певшую на сцене  по  ту  сторону
декорации.
   - Не пойми меня дурно, - возразил Иосиф, - я хочу сказать, что  тобой
овладел бог вдохновения. Напрасно твой холодный рассудок,  твоя  суровая
философия и воспоминание о замке Великанов боролись с духом  Пифона.  Он
проник в тебя и полонил. Признайся, ведь ты задыхаешься от удовольствия.
Твоя рука дрожит в моей, твое лицо возбуждено, и я никогда еще не  видал
у тебя такого взгляда, как в эту минуту. Нет! Когда граф  Альберт  читал
тебе греческие трагедии, ты не была так взволнована, преисполнена такого
вдохновения, как сейчас!
   - Боже, какую ты причиняешь мне боль! - воскликнула  Консуэло,  вдруг
бледнея и вырывая свою руку из рук Иосифа. - Зачем ты произносишь  здесь
его имя? Имя это священно и не должно раздаваться в этом храме  безумия.
Это грозное имя ужасно, как удар грома, оно уносит в ночную тьму все ил-
люзии и все призраки золотых снов!
   - Так вот, Консуэло, сказать тебе? - снова заговорил Иосиф после  ми-
нутного молчания. - Никогда ты не решишься выйти замуж за этого  челове-
ка.
   - Замолчи! Замолчи! Я обещала ему!..
   - Если же ты сдержишь обещание, ты никогда не будешь счастлива с ним.
Покинуть театр? Отказаться от артистической карьеры? Упустила момент! Ты
только что вкусила такую радость, что воспоминание о ней способно  отра-
вить всю твою жизнь.
   - Ты меня пугаешь, Беппо. Почему именно сегодня ты говоришь  мне  по-
добные вещи?
   - Не знаю, я говорю словно помимо своей воли. Твое возбужденное  сос-
тояние действует на мой мозг, и мне кажется, что,  вернувшись  домой,  я
напишу нечто великое. Пусть даже не великое, все равно! Но в эти  минуты
я чувствую себя гениальным...
   - Как ты весел и спокоен, а я от твоих слов, опьяненная  гордостью  и
счастьем, испытываю острую муку, и мне одновременно хочется и смеяться и
плакать.
   - Ты страдаешь, в этом я уверен, ты и должна страдать. В тот  момент,
когда проявляется твоя сила, мрачные мысли охватывают и леденят тебя.
   - Да, правда. Что же это значит?
   - Это значит, что ты артистка, а взяла на себя какой-то долг,  жесто-
кое обязательство, противное богу и тебе  самой,  -  отказаться  от  ис-
кусства!
   - Вчера еще мне казалось, что это не так, а сегодня я согласна с  то-
бой. Но у меня расстроены нервы, такие волнения  ужасны  и  гибельны.  Я
всегда отрицала влияние нервов и их власть, всегда  выходила  на  сцену,
сохраняя спокойствие, внимание и скромность. Сегодня я собой не  владею,
и если бы в эту минуту мне надо было играть, я была бы способна и на ге-
ниальные безумства и на жалкие сумасбродства. Узда моей воли  вырывается
из моих рук. Надеюсь, завтра я буду иною, ведь это волнение имеет что-то
общее с бредом и агонией.
   - Бедный друг, боюсь, что отныне всегда будет так, или, вернее, наде-
юсь на это, ибо ты будешь действительно великой  только  в  огне  такого
волнения. Я слышал от всех музыкантов, от всех актеров, с  которыми  мне
приходилось встречаться, что без этого  бредового  состояния  или  этого
смятения они ни на что не способны, и вместо того чтобы с годами успоко-
иться, привыкнуть, они при каждом проявлении своей гениальности делаются
все более и более впечатлительными, все более и более возбужденными.
   - Это великая тайна, - проговорила, вздыхая, Консуэло.  -  Не  думаю,
чтобы тщеславие, зависть, низкая жажда успеха могли  овладеть  мной  так
внезапно и в один день перевернуть все во мне вверх  дном.  Нет,  уверяю
тебя, когда я пела молитву Зенобии и дуэт с  Тиридатом,  где  страсть  и
мощь Кафариэлло захватывали меня, как ураган, я забыла и о публике, и  о
соперниках, и о себе самой - я была Зенобией, я думала о бессмертных бо-
гах Олимпа с чисто христианским жаром и пылала любовью  к  этому  самому
добряку Кафариэлло, на которого, после того как опустится занавес, я  не
могу смотреть без смеха. Все это очень странно, и я начинаю думать,  что
драматическое искусство - вечная ложь, и бог в  наказание  присылает  на
нас безумие, побуждающее верить в искусство и считать, что мы делаем вы-
сокое дело, вызывая иллюзии и в других.  Нет,  непозволительно  человеку
злоупотреблять всеми страстями и волнениями действительной жизни,  прев-
ращая их в игру! Богу угодно, чтобы мы сохраняли нашу  душу  здоровой  и
сильной для настоящей любви, для полезных дел, а когда мы ложно понимаем
его волю, он карает нас безумием.
   - Бог! Бог! Воля божья! Вот где тайна, Консуэло!  Кто  может  постичь
его намерения относительно нас? Разве вложил бы он в нас с колыбели пот-
ребность, непреодолимое влечение к определенному искусству, если бы зап-
рещал нам служить тому, к чему мы призваны? Почему с детства не любил  я
играть со своими сверстниками? Почему, как только был предоставлен само-
му себе, я стал заниматься музыкой с такой страстью, что ничто не  могло
меня оторвать от нее, с такой усидчивостью, какая убила бы  другого  ре-
бенка моих лет? Отдых меня утомлял, труд вливал в меня  жизненные  силы.
То же было и с тобой, Консуэло. Ты мне сто раз говорила об  этом;  когда
один из нас передавал другому историю своей жизни, казалось, что он слы-
шит рассказ о себе самом. Поверь, во всем рука  божья,  и  всякая  сила,
всякое призвание к чему-либо есть воля господа, даже если нам неясна его
цель. Ты родилась артисткой; кто помешает тебе - убьет тебя или  сделает
жизнь твою хуже смерти.
   - Ах, Беппо! - воскликнула Консуэло, смущенная и почти растерянная. -
Я знаю, что бы ты сделал, будь ты действительно моим другом!
   - Что же я должен был бы сделать, дорогая Консуэло? Разве  моя  жизнь
не принадлежит тебе?
   - Ты должен был бы убить меня завтра же, как только  опустится  зана-
вес, и я в первый и последний раз в своей жизни проявлю себя истинной  и
вдохновенной артисткой!
   - Ах! Я предпочел бы убить твоего графа Альберта или себя, - с груст-
ной улыбкой промолвил Иосиф.
   В эту минуту Консуэло подняла глаза на стоявшие перед  нею  кулисы  и
окинула их озабоченно-печальным взглядом. Внутренность театра днем  нас-
только не похожа на ту, какою она кажется издали при вечернем освещении,
что тот, кто не видел ее, даже не может себе этого представить. Нет  ни-
чего грустнее, мрачнее и страшнее этого пустынного зала, погруженного во
мрак и тишину. Появись в одной из театральных лож, закрытых, словно  мо-
гилы, какая-нибудь человеческая фигура, она показалась бы привидением, и
самый бесстрашный актер попятился бы от ужаса. Слабый, тусклый свет, па-
дающий сверху из слуховых окон в глубине сцены, косо стелется по  лесам,
сероватым лохмотьям, пыльным подмосткам. На сцене глаз,  лишенный  перс-
пективы, не может привыкнуть к тесноте помещения, где должно действовать
столько людей, столько страстей, изображая величественные движения, вну-
шительные массовые сборища, необузданные порывы; такими  они  будут  ка-
заться зрителям, а на самом деле они заучены, точно размерены, чтобы  не
запутаться, не смешаться, не наткнуться на декорации. Но если сцена  ка-
жется маленькой и жалкой, то, наоборот,  высота  помещения,  отведенного
для стольких декораций и машин, кажется громадной, когда она освобождена
от всех этих полотен, изображающих облака, архитектурные карнизы или зе-
леные ветви, скрывающие от зрителя подлинную высоту помещения. Эта высо-
та, действительно несоразмерная, заключает в себе нечто суровое, и если,
попав на сцену, нам кажется, что мы в темнице, то, глядя наверх, мы  ду-
маем, будто очутились в готическом храме, но в храме разрушенном или не-
достроенном - так все там тускло, бесформенно, причудливо,  нескладно...
Лестницы, необходимые механику, висят без всякой симметрии, переплетаясь
по прихоти случая и протягиваясь без видимой причины к другим лестницам,
которых не различишь среди всяких бесцветных мелочей. Груды досок, неиз-
вестного назначения декорации, с изнанки кажущиеся бессмысленно размале-
ванными, веревки, свитые точно иероглифы, обломки, которым  названия  не
подберешь, блоки и колеса, словно предназначенные для каких-то неведомых
пыток, - все вместе взятое напоминает сны, которые снятся перед  пробуж-
дением, когда видишь какие-то несуразности и делаешь напряженные  усилия
понять, где находишься. Все туманно, все расплывчато, все, кажется,  го-
тово рассеяться. Вот виден человек, спокойно работающий на балках, и ка-
жется, что он повис на паутине. Его можно принять и за моряка, карабкаю-
щегося по снастям корабля, и за гигантскую крысу, подтачивающую и грызу-
щую прогнившие срубы. Слышны слова, доносящиеся неизвестно  откуда.  Они
произносятся в восьмидесяти футах над вами, и необычная  звучность  эха,
притаившегося во всех углах этого фантастического купола, доносит их  до
вашего уха отчетливо или неясно, смотря по тому, сделаете ли вы шаг впе-
ред или шаг в сторону, отчего меняются акустические  условия.  Ужасающий
шум, за которым следует продолжительный свист, внезапно  потрясает  под-
мостки. Что это? Рушатся своды? Трещит и падает хрупкий балкон, погребая
под своими обломками бедных рабочих? Нет, это чихнул пожарный или  кошка
бросилась в погоню за добычей через пропасти этого  висячего  лабиринта.
Пока вы не привыкнете ко всем этим предметам и ко всем этим  шумам,  вам
страшно: вы не знаете, в чем дело, не знаете, против  каких  невероятных
призраков вам нужно вооружиться самообладанием. Вы ничего не  понимаете,
а то, чего нельзя распознать глазом или сознанием, то, что неопределенно
и неизвестно, приводит в смятение логику чувств. Попав в  первый  раз  в
подобный хаос, благоразумнее всего представить себе, что вас ожидает ка-
кой-то безумный шабаш в таинственной лаборатории алхимика [48].
   Взгляд Консуэло рассеянно бродил по странному сооружению, и впервые в
этом беспорядке она обнаружила поэзию. В обоих концах  прохода,  образо-
ванного задними декорациями, помещались глубокие черные кулисы,  где  от
времени до времени, словно тени,  проскальзывали  какие-то  человеческие
фигуры. Вдруг она увидела, что одна из этих фигур остановилась, словно в
ожидании, и, как ей показалось, поманила ее.
   - Это Порпора? - спросила она Иосифа.
   - Нет, - ответил тот, - это, наверно, кто-нибудь пришел  предупредить
тебя, что начинают репетировать третий акт.
   Консуэло прибавила шагу, направляясь к человеку, чье лицо она не мог-
ла разглядеть, так как он отступил к стене. Но когда она была в трех ша-
гах от него и собиралась было обратиться к нему с  вопросом,  он  быстро
проскользнул мимо соседних кулис в глубь сцены, за задние декорации.
   - Кто-то, по-видимому, следил за нами, - сказал Иосиф.
   - И, по-видимому, сбежал, -  добавила  Консуэло,  пораженная  поспеш-
ностью, с какою этот человек скрылся. - Не знаю почему,  но  он  испугал
меня.
   Консуэло вернулась на сцену и прорепетировала последний акт; к  концу
ее снова охватило прежнее восторженное вдохновение. Уже собравшись  ухо-
дить, она захотела надеть накидку,  но,  ослепленная  внезапным  потоком
света, - над ее головой внезапно открыли слуховое окно, и косой луч  за-
ходящего солнца упал прямо перед нею, - не смогла сразу  найти  накидку.
Из-за внезапного перехода от окружавшего ее мрака к свету она  в  первую
минуту ничего не видела и два-три шага сделала наугад, как вдруг  очути-
лась возле того самого человека в черном плаще, который  напугал  ее  за
кулисами. Видела она его неясно, но ей показалось, что она узнает его. С
криком бросилась она к нему, но он уже исчез, и она напрасно искала  его
глазами.
   - Что с тобой? - спросил Иосиф, подавая ей накидку. -  Ты  наткнулась
на какую-нибудь декорацию?
   Ушиблась?
   - Нет, - ответила она, - я видела графа Альберта.
   - Графа Альберта? Здесь? Ты в этом уверена? Возможно ли?
   - Это возможно! Это несомненно! - воскликнула Консуэло,  увлекая  его
за собой.
   И она осмотрела все кулисы, обежав их бегом и не пропустив ни единого
уголка. Иосиф помогал ей в поисках, уверенный, однако, что она ошиблась.
А в это время Порпора с нетерпением звал ее, чтобы отвезти домой. Консу-
эло не нашла никого, кто хоть скольконибудь напоминал бы Альберта. Когда
же, выйдя наконец из театра со своим учителем, она увидела всех, кто од-
новременно с нею был на сцене, то заметила  несколько  плащей,  довольно
похожих на тот, который поразил ее.
   - Все равно, - шепотом сказала она Иосифу, указавшему ей на это, -  я
его видела, он был здесь.
   - Просто у тебя была галлюцинация, - возразил Иосиф. - Будь то на са-
мом деле граф Альберт, он заговорил бы с тобой, а ты уверяешь, что  этот
человек два раза убегал при твоем приближении.
   - Я не говорю, что это действительно он, но я его видела и теперь ду-
маю, как ты, - то было видение. Должно быть, с ним  случилось  какое-ни-
будь несчастье. О! Как бы мне хотелось сейчас же уехать, бежать в  Боге-
мию! Я уверена, что он в опасности, он зовет меня, он меня ждет!
   - Вижу, бедная моя Консуэло, что, помимо всего прочего, он еще награ-
дил тебя своим безумием. Твое возбужденное состояние во время  репетиции
предрасположило тебя к таким видениям. Опомнись,  умоляю  тебя,  и  будь
уверена: если граф Альберт в Вене, он еще сегодня, живехонький, прибежит
к тебе.
   Надежда ободрила Консуэло. Она ускорила шаг, увлекая за собой Беппо и
оставив позади старого Порпору; маэстро на этот раз ничего не имел  про-
тив того, что она забыла о нем и занялась разговором с юношей. Но Консу-
эло так же мало думала об Иосифе, как и о маэстро. Она бежала, вся запы-
хавшись, добралась до дома, тотчас же поднялась в свою комнату и  никого
не нашла. Иосиф справился у прислуги, не спрашивал ли кто Консуэло в  ее
отсутствие. Никого не было и никто не пришел: Консуэло напрасно прождала
целый день. Вечером и до самой поздней ночи она разглядывала всех запоз-
далых прохожих, проходивших по улице. Ей все казалось, что  кто-то  нап-
равляется к ее двери и останавливается. Но все проходили мимо, один рас-
певая, другой по-стариковски кашляя, и терялись во мраке.
   Консуэло легла спать, убежденная в том, что ей просто привиделось. На
следующее утро, успокоившись, она призналась Иосифу, что в  сущности  не
рассмотрела ни одной черты лица человека, о котором шла речь. Общее впе-
чатление от фигуры, покрой плаща и манера его носить, бледность, чернота
на подбородке - это могло быть и бородой и падавшей от шляпы тенью, сгу-
щенной благодаря странному освещению театра, - все это смутно напоминало
Альберта, и Консуэло, обладавшая пылким воображением, убедила себя, буд-
то видела молодого графа.
   - Если бы мужчина, какого ты мне не раз описывала, очутился в театре,
- сказал Иосиф, - его небрежная одежда, длинная борода, черные волосы не
могли бы не привлечь внимания повсюду снующих людей. А я всех расспраши-
вал, не исключая и швейцаров театра, которые не пропускают за кулисы  ни
единого человека, не известного им лично или не имеющего на это разреше-
ния. Но никто в тот вечер не видел за кулисами никого постороннего.
   - Ну, тогда мне, очевидно, показалось. Я была взволнована, вне  себя,
думала об Альберте и ясно себе его представила. Кто-то  появился  передо
мной, и я вообразила, будто это Альберт. Неужели моя голова так  ослабе-
ла? Несомненно, крик вырвался у меня из глубины сердца, и со мной  прои-
зошло нечто весьма необычайное и очень нелепое.
   - Забудь об этом, - посоветовал Иосиф, - не утомляй себя пустыми меч-
тами. Повторяй свою роль и думай о завтрашнем дне.


   XCVI

   Днем Консуэло увидела из своих окон весьма  необычную  группу  людей,
направлявшихся к площади. То были коренастые, здоровенные, загорелые лю-
ди,