но этот  вид  был  принят  за
знак согласия и одобрения. Сидевший неподалеку от него Будденброк  спро-
сил у молодого Бенды, что все это значит, а когда тот ответил, что венок
был брошен из ложи короля, тоже начал аплодировать с недовольным и поис-
тине комическим видом. Порпорине казалось, что  она  видит  сон;  король
ощупывал себя, желая удостовериться, что не спит.
   Каковы бы ни были причина и цель этой овации,  на  Консуэло  она  по-
действовала благотворно - певица превзошла самое себя, и не  менее  вос-
торженные  аплодисменты  прерывали  ее  в  продолжение   всего   первого
действия. Но во время антракта  недоразумение  понемногу  рассеялось,  и
лишь часть зрителей, наиболее незаметных и меньше  всего  пользовавшихся
откровенностью придворных, продолжала упорно выражать одобрение. Наконец
во время второго антракта болтуны, разгуливавшие в коридорах и  в  фойе,
сообщили всем, что король, по-видимому, очень недоволен неразумным пове-
дением публики, что все это с неслыханной дерзостью подстроила сама Пор-
порина и что каждый, кто будет дальше проявлять свои  нелепые  восторги,
жестоко раскается. Во время третьего действия в зале стояла мертвая  ти-
шина, и несмотря на все чудеса искусства, совершаемые примадонной, после
каждой ее арии можно было бы услышать полет  мухи.  Зато  другие  певицы
снискали бурные аплодисменты.
   Что до Порпорины, она быстро утратила все иллюзии относительно своего
успеха.
   - Мой бедный друг, - сказал Кончолини, подавая ей за  кулисами  венок
после первой сцены, - жаль, что у тебя такие опасные друзья. Они оконча-
тельно погубят тебя.
   В антракте в ее уборную вошел Порпорино.
   - Я предупреждал, чтобы ты не доверяла графу де Сен-Жермену, - произ-
нес он вполголоса, - но было уже поздно. В каждой партии есть предатели.
Но продолжай доверять друзьям и будь послушна голосу совести. Рука,  ко-
торая тебя защищает, сильнее той, что угнетает тебя.
   - Что ты хочешь этим сказать? - воскликнула Порпорина. - Разве  и  ты
тоже...
   - Я говорю, что тебя защитит бог, - ответил Порпорино, видимо, опаса-
ясь, что их могут услышать.
   И он показал на перегородку, разделявшую уборные  актеров.  Они  были
десяти футов в высоту, но между верхом и потолком оставалось все же зна-
чительное пространство, и из одной уборной было легко услышать все,  что
говорилось в другой.
   - Я предвидел, что тебе понадобятся деньги, вот они, - сказал он  еще
более тихим голосом, передавая ей кошелек.
   - Благодарю, - ответила Консуэло. - Тюремщик по дорогой цене  продает
мне съестные припасы. Если он вздумает требовать у тебя денег, не  плати
ему по счетам - здесь хватит надолго. Он настоящий ростовщик.
   - Это пустяки, - возразил добрый и преданный Порпорино,  -  Я  ухожу.
Твое положение может ухудшиться, если кому-нибудь покажется, что у нас с
тобой есть тайны.
   Он выскользнул из уборной, и вскоре  туда  вошла  госпожа  де  Коччеи
(Барберини). Она храбро высказала Консуэло  свое  сочувствие  и  дружбу.
Маркиза д'Аржанс (Кошуа) присоединилась к ним с более чопорным  видом  и
произнесла несколько слов тоном королевы -  покровительницы  несчастных.
Несмотря на это, Консуэло оценила ее визит и попросила не задерживаться,
так как это могло повредить положению маркиза, ее супруга.
   Король спросил у Пельница:
   - Ну, как? Ты расспросил ее? Нашел ты способ заставить ее заговорить?
   - Скорее заставишь говорить каменную тумбу, - ответил барон.
   - Намекнул ли ты ей, что я прощу все, если только она скажет мне, что
именно ей известно о Женщине с метлой, и сообщит содержание ее разговора
с СенЖерменом?
   - Ее это интересует как прошлогодний снег.
   - А припугнул ты ее длительным заточением?
   - Нет еще. Ваше величество приказали мне действовать добром.
   - Так припугни ее на обратном пути.
   - Попытаюсь, но это не поможет.
   - Кто же она - святая, мученица?
   - Она фанатичка, одержимая, а может быть, сам черт в юбке.
   - Если так, горе ей! Я брошу ее на произвол судьбы. Сезон итальянской
оперы кончается через несколько дней. Устрой так, чтобы эта особа больше
не понадобилась на сцене, и я не желаю слышать о ней до будущего года.
   - Целый год! Вашему величеству не выдержать.
   - Твоя голова, Пельниц, не так твердо держится у тебя на плечах,  как
твердо мое решение!


   XVII

   У Пельница было достаточно поводов досадовать на Порпорину, чтобы ух-
ватиться за возможность отомстить ей. И тем не менее он этого не сделал:
он был необыкновенно труслив и решался проявлять свою неприязнь лишь  по
отношению к тем, кто всецело ему подчинялся. Стоило  кому-нибудь  поста-
вить его на место, как он пугался, а возможно, испытывал невольное  ува-
жение к тем, кто не поддавался его обману. Случалось даже, что он  отда-
лялся от льстецов, потакавших его порокам, и пресмыкался перед теми, кто
выказывал ему презрение. Что это было -  сознание  собственной  слабости
или воспоминание о молодости, когда он еще не был так низок? Хочется ве-
рить, что в самых развращенных  душах  сохраняется  нечто,  изобличающее
лучшие инстинкты, которые подавлены и проявляются лишь тогда, когда  че-
ловек страдает или когда его мучит совесть. Известно, что Пельниц в  те-
чение долгого времени ходил по пятам за принцем  Генрихом,  притворяясь,
будто сочувствует его горестям, что он часто подстрекал  его  жаловаться
на дурное обхождение короля, жалуясь на  него  сам,  а  потом  передавал
Фридриху слова принца, даже сгущая краски, чтобы еще более разжечь  гнев
короля. И ведь Пельниц занимался этим гнусным ремеслом исключительно  из
любви к искусству, ибо, в сущности, не питал ненависти к принцу.  Он  не
питал ненависти ни к кому, кроме короля, который все более и более  уни-
жал его, не желая при этом возмещать унижения  деньгами.  Итак,  Пельниц
любил обман ради обмана. Одурачив кого-нибудь, он гордился, он  торжест-
вовал. Он получал истинное наслаждение, черня  короля  и  заражая  своим
примером других. А передавая Фридриху все эти  проклятия,  был  безмерно
счастлив тем, что сам сумел их вызвать и что  сумел  одурачить  также  и
своего властелина, скрыв от него то, что и он, Пельниц,  насмехался  над
ним вместе с его врагами, выдавая им его чудачества, его смешные  сторо-
ны, его пороки. Таким образом, он обманывал  каждую  из  сторон,  и  эта
жизнь, полная интриг, это умение разжечь ненависть, не  навлекая  ее  на
себя, - все это имело для него неизъяснимую тайную прелесть.
   Однако в конце концов принц Генрих заметил, что всякий  раз,  как  он
делился с услужливым Пельницем своими обидами, через несколько часов ко-
роль начинал разговаривать с ним еще более раздраженным и  сердитым  то-
ном, чем обычно. Стоило ему пожаловаться Пельницу на то, что  его  целые
сутки держат под арестом, как на следующий день  срок  удваивался.  Этот
принц, откровенный и храбрый, настолько же доверчивый, насколько  подоз-
рителен был Фридрих, наконец прозрел и понял, что барон -  низкий  чело-
век. Не умея действовать осторожно, он прямо высказал ему свое негодова-
ние, и с этих пор Пельниц, согнувшись перед ним до земли,  перестал  ему
вредить. Казалось даже, что он от всего сердца полюбил принца, насколько
вообще способен был любить. Умиляясь, он говорил о Генрихе с таким  вос-
хищением, и уважение его было, по-видимому, столь искренним, что все по-
ражались, находя подобные чувства странными, даже необъяснимыми со  сто-
роны этого человека.
   Дело в том, что Пельниц, считая принца в тысячу  раз  великодушнее  и
снисходительнее Фридриха, предпочел бы служить Генриху. Так же, как  ко-
роль, он смутно угадывал, что принц окружен таинственной атмосферой  за-
говора, и жаждал держать все нити в своих руках, чтобы знать,  могут  ли
заговорщики рассчитывать на успех, и вовремя присоединиться к  ним.  Вот
почему он расспрашивал Консуэло о ее взглядах и убеждениях -  ему  хоте-
лось разузнать коечто для самого себя. Если бы она открыла ему то немно-
гое, что было ей известно, он не передал бы этого королю - разве  только
тот дал бы ему большую сумму денег. Но Фридрих был чересчур скуп,  чтобы
иметь под своим началом крупных негодяев.
   Какую-то долю этой тайны Пельниц вырвал у СенЖермена. Он так горячо и
так убежденно поносил перед графом короля, что даже этот ловкий  авантю-
рист потерял обычную осторожность. Заметим в скобках, что  этот  авантю-
рист был не лишен безрассудного пыла, что, будучи во многих случаях шар-
латаном и даже лицемером, он в то же время обладал фанатической убежден-
ностью, заставлявшей его совершать немало противоречивых и  непоследова-
тельных поступков.
   Отвозя певицу в крепость, Пельниц, уставший от всеобщего презрения  и
уже забывший о презрении самой Консуэло, повел себя с ней крайне наивно.
Без всяких просьб с ее стороны он сознался, что ничего не  знает  и  что
все то, что он ей наговорил о планах принца в отношении иностранных дер-
жав, было лишь сплетнями, основанными на странном поведении принца и  на
тайных сношениях его и его сестры с разными подозрительными лицами.
   - Эти сплетни не делают вам чести, барон, - ответила Консуэло,  -  и,
пожалуй, не стоит похваляться ими.
   - Сплетни исходят не от меня, - спокойно возразил Пельниц, - они  за-
родились в воображении короля, нашего властелина, а он становится болез-
ненным и печальным, как только  в  его  мозг  закрадывается  подозрение.
Правда, я выдал предположения за достоверные факты, но этот способ  нас-
только освящен обычаями двора и наукой дипломатов, что вы просто педант-
ка, если он шокирует вас. К тому же я научился этому  от  королей.  Меня
воспитали они, и всеми моими пороками я обязан отцу и сыну, двум  прусс-
ким монархам, которым я имел честь служить. Защищать ложь, чтобы  узнать
правду! Фридрих никогда не действовал иначе, а его считают великим чело-
веком - вот что значит быть знаменитым. Я же повторяю его ошибки, и меня
считают негодяем - ну не предрассудок ли это?
   Пельниц долго мучил Консуэло, расспрашивая, каковы были ее  отношения
с принцем, с аббатисой, с Тренком, с авантюристами Сен-Жерменом и  Трис-
мегистом, а также с множеством других, по его словам, весьма важных лиц,
замешанных в таинственном заговоре. Он простодушно признался ей, что ес-
ли бы эта интрига оказалась более или менее надежной, он примкнул  бы  к
ней без колебаний. Консуэло поняла, что сейчас он наконец заговорил чис-
тосердечно, но так как она и в самом деле ничего не  знала,  ее  упорное
нежелание рассказать что-либо было с ее стороны не такой уж заслугой.
   Когда Консуэло вместе с ее мнимой тайной скрылась за воротами крепос-
ти, Пельниц стал размышлять, как вести себя с ней в дальнейшем, и в кон-
це концов, надеясь, что, быть может, она все-таки откроется ему, если  с
его помощью вернется в Берлин, решил обелить ее в глазах короля.  Но  не
успел он заговорить о ней на следующий день, как король перебил его:
   - Ну, в чем она созналась?
   - Ни в чем, государь.
   - В таком случае оставьте меня в покое. Я уже запретил вам говорить о
ней.
   - Государь, она ничего не знает.
   - Тем хуже для нее! Впредь я запрещаю вам произносить при мне ее имя.
   Этот приказ был произнесен тоном, не допускающим возражений.  Разуме-
ется, Фридрих страдал, думая о Порпорине. В глубине его сердца и совести
была маленькая, но очень болезненная точка, которая ныла, как  ноет  па-
лец, в котором сидит заноза. Чтобы избавиться от этого тягостного ощуще-
ния, он принял решение окончательно забыть его причину,  что  и  удалось
ему без особого труда. Не прошло недели, как благодаря своему  могучему,
истинно королевскому складу характера и рабскому  подчинению  окружающих
он уже забыл о существовании Консуэло. Между тем несчастная  по-прежнему
томилась в Шпандау. Театральный сезон кончился, и у нее  забрали  клаве-
син. Король позаботился об этом в тот самый вечер, когда зрители осыпали
певицу аплодисментами, думая, что это доставит ему  удовольствие.  Принц
Генрих то и дело попадал на гауптвахту. Аббатиса была  серьезно  больна:
король имел жестокость уверить ее, будто Тренк пойман и снова  брошен  в
темницу. Трисмегист и Сен-Жермен действительно исчезли, и Женщина с мет-
лой перестала посещать дворец. То, что предвещало ее появление, по-види-
мому, подтвердилось. Самый юный из королевских братьев скончался от  ис-
тощения, наступившего в результате преждевременных недугов.
   К этим семейным горестям добавился и окончательный  разрыв  короля  с
Вольтером. Почти все биографы утверждают, что в этой  постоянной  борьбе
роль Вольтера оказалась более почетной. Однако, вникнув глубже в  отчеты
о процессе, начинаешь понимать, что обе стороны были не на высоте и что,
пожалуй, Фридрих вел себя чуть  достойнее.  Более  хладнокровный,  более
жестокий, более эгоистичный, чем Вольтер, Фридрих не знал ни зависти, ни
ненависти, а эти-то жгучие, но мелочные страсти и  лишали  Вольтера  тех
гордости и значительности, хотя бы даже показных, какими  умел  блеснуть
Фридрих. Среди прочих неприятных размолвок, которые капля за каплей под-
готовляли взрыв, была одна, в которой имя Консуэло  не  упоминалось,  но
которая отягчила приговор, обрекший ее на забвение. Как-то вечером д'Ар-
жанс читал Фридриху парижские газеты в присутствии Вольтера. В них сооб-
щалось о происшествии с мадемуазель Клерон.  В  середине  спектакля  ка-
кой-то далеко сидевший зритель  крикнул  ей:  "Погромче!",  на  что  она
по-королевски ответила: "А вы потише!", и, вопреки приказанию извиниться
перед публикой, горделиво и с достоинством довела роль до  конца,  после
чего была отправлена в Бастилию. Газеты добавляли, что это  происшествие
не лишает зрителей мадемуазель Клерон, ибо во время заключения ее  будут
под конвоем привозить из Бастилии в театр, где она  будет  играть  Федру
или Химену, а потом снова отвозить в тюрьму - и так до  истечения  срока
наказания, который, как все предполагали и  надеялись,  не  мог  длиться
долго.
   Вольтер был очень дружен с Ипполитой Клерон, во многом способствовав-
шей успеху его трагедий. Это событие возмутило его, и он  совсем  забыл,
что здесь, у него на глазах, происходит нечто аналогичное и  даже  более
серьезное.
   - Это отнюдь не делает чести Франции! - вскричал он, перебивая  д'Ар-
жанса. - Невежда! Предъявить столь глупое, столь грубое требование такой
актрисе, как мадемуазель Клерон! Тупоголовая публика!  Заставлять  изви-
няться! Женщину! И притом очаровательную женщину! Педанты! Варвары!..  В
Бастилию? Уж не померещилось ли вам это, маркиз? Женщину в Бастилию -  в
наше время? За остроумную, меткую фразу, сказанную так кстати? За восхи-
тительную реплику? И где - во Франции!
   - Очевидно, Клерон играла Электру или Семирамиду, - сказал король,  -
и господину Вольтеру следовало бы отнестись более снисходительно к  пуб-
лике, боявшейся упустить хоть одно слово.
   В другое время замечание короля могло бы показаться Вольтеру лестным,
но оно было произнесено с иронией, которая поразила философа и  внезапно
напомнила ему, что он совершил бестактность. Разумеется, у него  хватило
бы ума загладить ее, но он не пожелал. Язвительность короля разожгла его
собственную, и он возразил:
   - Нет, государь, даже если бы мадемуазель  Клерон  провалила  роль  в
пьесе, которую написал я, это не изменило бы  моего  мнения  о  полиции,
способной увезти в государственную тюрьму красоту, гениальность и безза-
щитность.
   Этот ответ, присоединившись к сотне других, а главное, к тем оскорби-
тельным словам и циничным насмешкам, которые  передавали  королю  разные
услужливые Пельницы, вызвали всем известный разрыв, послуживший Вольтеру
поводом для самых забавных сетований, самых смешных  проклятий  и  самых
желчных упреков. Консуэло поэтому была еще более забыта в Шпандау, тогда
как мадемуазель Клерон, окруженная триумфом и обожанием, спустя три  дня
вышла из Бастилии. Лишившись клавесина, бедная девушка вооружилась  всем
своим мужеством, чтобы продолжать петь и сочинять  по  вечерам.  Это  ей
удалось, и вскоре она заметила, что ее голос и поразительный  слух  даже
выиграли от этой трудной и безрадостной  работы.  Боязнь  ошибиться  еще
больше обостряла ее внимание - она больше прислушивалась к себе,  а  это
требовало упражнения памяти и огромного напряжения. Ее пение становилось
еще более значительным, более глубоким, более совершенным. Что до компо-
зиций, то они приняли более безыскусственный характер, и  мотивы,  сочи-
ненные ею в тюрьме, отличались необыкновенной красотой и  какой-то  тор-
жественной печалью. Однако вскоре она почувствовала, что отсутствие кла-
весина отражается на ее здоровье и отнимает душевное спокойствие.  Испы-
тывая потребность в беспрерывном труде и не имея  возможности  отдохнуть
от волнующих часов создания и исполнения своих произведений, заменив  их
чем-нибудь более легким - например, чтением, она почувствовала, как  ли-
хорадка медленно завладевает ее организмом, как мрак  окутывает  все  ее
мысли. Эта деятельная, жизнерадостная, полная любви к  людям  натура  не
была создана для одиночества, не могла жить без привязанностей. И,  быть
может, после нескольких недель она изнемогла бы под бременем этого суро-
вого распорядка, если бы провидение не послало ей друга, и притом именно
там, где она менее всего ожидала его найти.


   XVIII

   Под каморкой, занимаемой нашей узницей, в большой закопченной комнате
с толстыми и мрачными сводами, на которых играли отблески огромного  ка-
мина, полного железных кастрюль, ворчавших и певших на все лады,  целыми
днями возилось семейство Шварц, занятое сложными кулинарными  маневрами.
Покамест жена математически вычисляла,  каким  образом  совместить  наи-
большее количество обедов с наименьшим  количеством  съестных  припасов,
муж, сидя за столом, испачканным чернилами и маслом, вдохновенно сочинял
при свете постоянно горевшей в этом мрачном святилище  лампы  чудовищные
счета, пестревшие самыми удивительными названиями блюд. Эти скудные обе-
ды предназначались весьма значительному числу узников, которых  услужли-
вый тюремщик  сумел  включить  в  список  своих  нахлебников.  Счета  же
предъявлялись потом их банкирам или родственникам, не подвергаясь  пред-
варительно проверке тех, кто пользовался этой роскошной пищей. В то вре-
мя как ловкая супружеская чета трудилась так усердно, еще два персонажа,
куда более мирные, ютились здесь же, возле камина, в тишине и безмолвии,
совершенно чуждые радостям  и  выгодам  махинаций  дельцов.  Первым  был
большой тощий кот, рыжий, плешивый, по целым дням вылизывавший свои лапы
или же катавшийся в золе. Вторым был юноша, вернее - подросток, еще  бо-
лее неказистый. Последний вел созерцательную, бездеятельную жизнь и  был
целиком поглощен либо чтением толстой старой книги, еще  более  засален-
ной, чем кастрюли его матери, либо бесконечными мечтаниями, которые ско-
рее походили на блаженный бред юродивого, нежели на  раздумья  мыслящего
существа. Кота мальчик окрестил Вельзевулом - очевидно, по  контрасту  с
тем именем, которое родители дали ему самому - с благочестивым и  святым
именем Готлиб [11].
   Предназначенный для духовной карьеры, Готлиб до пятнадцати лет учился
хорошо и делал большие успехи в изучении протестантской литургии. Но вот
уже четыре года, как он жил, больной и апатичный, не отходя  от  голове-
шек, не испытывая желания выйти погулять, увидеть  солнце,  не  чувствуя
себя в силах продолжать образование. До этого состояния вялости и  изне-
можения его довел чересчур быстрый и неправильный рост.  Тонкие  длинные
ноги с трудом поддерживали тяжесть долговязого, развинченного тела. Пле-
чи были так хилы, а руки так неловки, что он ломал и  бил  все,  к  чему
прикасался. Поэтому его скупая мать запретила ему что-либо делать, и  он
охотно ей повиновался. Его одутловатая, безбородая физиономия с  высоким
открытым лбом сильно смахивала на дряблую грушу. Черты лица были у  него
так же несоразмерны, как