мершей и не  же-
лая рисковать так дорого доставшейся мне свободой, я не могла обратиться
ни к духовной, ни к гражданской власти, чтобы разорвать брак с  Христиа-
ном; к тому же мне не хотелось растравлять его утихшую боль. Он не знал,
как несчастна была я с ним, и верил, что в смерти я обрела счастье и по-
кой, подарив мир семье и спасение его сыну. При таком положении вещей  я
считала себя как бы осужденной быть ему верной до конца жизни.  А  впос-
ледствии, когда стараниями Маркуса ученики  новой  веры  объединились  и
осуществили тайную организацию духовной власти, когда  я  изменила  свои
взгляды настолько, что могла бы принять этот новый собор  и  вступить  в
новую церковь, имевшую право расторгнуть мой брак и освятить  наш  союз,
было уже поздно. Утомленный моим упорством, Маркус узнал  новую,  разде-
ленную любовь, и я самоотверженно поощряла его чувство.  Он  женился,  я
стала другом его жены, но он не был счастлив. Эта женщина не обладала ни
достаточно большим умом, ни достаточно большим сердцем, чтобы понять  ум
и сердце такого человека, как он. Он не мог посвящать ее в свои  замыслы
и остерегался рассказывать ей о своих успехах. Спустя несколько лет  она
умерла, так и не разгадав, что Маркус не переставал любить меня. Я  уха-
живала за ней на ее смертном одре, я закрыла ей глаза с чистой совестью,
не радуясь исчезновению препятствия, вставшего на пути моей длительной и
жестокой страсти. Молодость ушла, я была сломлена. Прожитая  жизнь  была
слишком тяжела, слишком сурова, чтобы я могла изменить ее теперь,  когда
годы начали серебрить мои волосы. Наконец-то пришло спокойствие  старос-
ти, и я глубоко прочувствовала торжественность и святость этой фазы  на-
шей женской жизни. Да, наша старость, как и вся наша жизнь, когда мы на-
чинаем понимать ее смысл, содержит в себе нечто более значительное,  не-
жели старость мужчины. Мужчины могут обмануть бег лет,  могут  любить  и
становиться отцами в более преклонном возрасте, нежели мы, тогда как нам
природа назначила предел, переходить который нельзя, ибо есть нечто  чу-
довищное, нечестивое и смешное в нелепом желании пробуждать любовь и по-
сягать на блестящие преимущества нового поколения, которое пришло нам на
смену и уже гонит нас прочь. В этот торжественный час она  ждет  от  нас
урока и примера, а чтобы быть вправе поучать, нужна жизнь, полная созер-
цания и размышления, - жизнь, которую  бесплодные  любовные  треволнения
могли бы только смутить и потревожить. Молодость способна  вдохновляться
собственным пылом и черпает в нем высокие откровения. Зрелый возраст мо-
жет общаться с богом, лишь сохраняя величавую ясность  духа,  дарованную
ему как последнее благодеяние. Сам бог помогает нам  мягко  и  незаметно
вступить на этот путь. Он заботливо усмиряет наши страсти и  преображает
их в мирные дружеские чувства; он отнимает у нас преимущество красоты  и
таким образом отгоняет опасные соблазны. Итак, ничего нет легче  прибли-
жения старости, что бы там ни говорили и ни думали те слабодушные женщи-
ны, которые суетятся в свете и с каким-то яростным  упорством  стремятся
скрыть от других и от самих себя увядание своих прелестей и конец  своей
женской судьбы. Старость лишает нас пола, освобождает  от  страшных  мук
материнства, а мы все еще не можем постичь, что настал час, когда мы де-
лаемся похожими на ангелов. Впрочем, вам, милое дитя, еще так далеко  до
того предела, который страшит, но и привлекает, как привлекает тихая га-
вань после бури, что все мои рассуждения неуместны. Пусть же они помогут
вам хотя бы понять мою историю. Я по-прежнему оставалась сестрой  Марку-
са, но все эти подавленные чувства, эти побежденные желания, истерзавшие
нашу молодость, придали нашей зрелой дружбе такую крепость и такое  пыл-
кое взаимное доверие, каких не встретишь в обычных дружеских отношениях.
   Однако я еще ничего не сказала вам о работе ума и о серьезных заняти-
ях, которые в течение первых пятнадцати лет не позволяли нам всецело от-
даваться нашим страданиям, а потом мешали сожалеть о них.  Вам  уже  из-
вестны сущность, цель и результат этих занятий -  вас  приобщили  к  ним
прошлой ночью, а сегодня вы узнаете еще больше через посредство  Невиди-
мых. Могу сказать только, что Маркус находится среди них и  что  это  он
создал их тайный совет и организовал их общество при  содействии  одного
добродетельного князя, который все свое состояние отдает  на  нужды  из-
вестного вам таинственного и великого дела. Я тоже  отдаю  ему  всю  мою
жизнь вот уже пятнадцать лет. После двенадцатилетнего отсутствия я была,
с одной стороны, настолько забыта, а с другой -  так  переменилась,  что
могла уже вновь появиться в Германии. К тому же странное  существование,
обусловленное некоторыми особенностями работы  нашего  ордена,  помогало
мне сохранить инкогнито. Мои обязанности состояли не в энергичном  расп-
ространении взглядов ордена - эта работа  предназначается  вам,  ведущей
столь блестящую жизнь, - а в некоторых секретных  поручениях.  Благодаря
моей осторожности они выполнялись мною с успехом и требовали путешествий
в разные страны - сейчас я расскажу вам о них. Вернувшись, я стала  жить
уже совсем затворницей. Для вида я исполняю обязанности скромной  домоп-
равительницы части владений князя. В действительности же занимаюсь дела-
ми ордена, веду обширную переписку от имени совета со всеми видными чле-
нами братства, принимаю их здесь и нередко вместе с Маркусом  возглавляю
их совещания, когда князь и другие крупные руководители бывают в  отъез-
де. Словом, я всегда имею заметное влияние на решения, требующие  именно
женской тонкости и женского чутья. Наряду с обсуждающимися и разбирающи-
мися здесь философскими вопросами - с некоторых пор меня сочли достаточ-
но созревшей для участия в этих обсуждениях, - часто приходится рассмат-
ривать и решать также вопросы, связанные с человеческими  переживаниями.
Ведь в попытках приобрести сторонников во внешнем мире нам нередко  слу-
чается встречать помощь или противодействие таких страстей, как  любовь,
ненависть, ревность. Через посредство сына, а иногда  и  лично,  выдавая
себя за гадалку или ясновидящую, которые так интересуют придворных  дам,
я часто встречалась с принцессой Амалией Прусской, с привлекательной, но
несчастной принцессой Кульмбахской и, наконец, с юной маркграфиней  Бай-
рейтской, сестрой Фридриха.  Нам  приходилось  завоевывать  этих  женщин
больше сердцем, нежели умом. Смею сказать, что я добросовестно старалась
привлечь их к нам и достигла цели. Но сейчас я хочу говорить с  вами  не
об этой стороне моей жизни. В своей будущей деятельности вы найдете  мой
след и продолжите то, что начала я. Я хочу рассказать вам  об  Альберте,
рассказать о той стороне его существования, которая  вам  неизвестна.  У
нас еще есть время. Уделите мне немного внимания, и  вы  поймете,  каким
образом в той ужасной и странной жизни, которую я себе создала, мне  на-
конец удалось познать радость материнской любви.


   XXXIV

   Благодаря стараниям Маркуса, осведомлявшего меня о мельчайших подроб-
ностях событий, происходивших в замке  Исполинов,  я  узнала  о  решении
семьи отправить Альберта путешествовать, о выбранном для него  маршруте,
и немедленно помчалась в те же края, чтобы встретиться с ним. Я  имею  в
виду тот период странствий, о котором только что вам рассказала,  и  не-
редко Маркус сопровождал меня.  Гувернер  и  слуга,  которых  послали  с
Альбертом, никогда не видели меня, и поэтому я не боялась  попасться  им
на глаза. Мне так не терпелось увидеть моего сына, что, следуя за ним на
расстоянии нескольких часов пути, я с трудом заставила  себя  не  встре-
чаться с ним до Венеции, где предполагалась его первая остановка. Однако
я твердо решила показаться ему лишь в обстановке таинственности  и  тор-
жественности - ведь не только горячее материнское чувство толкало меня в
его объятия, нет, у меня был и другой, еще более важный, еще более мате-
ринский долг - вырвать Альберта из круга узких суеверных  представлений,
которыми его пытались опутать. Мне надо было завладеть его воображением,
доверием, умом, всей его душой. Я думала, что он ревностный католик, и в
этот период он как будто и был им. Он неукоснительно соблюдал все обряды
католического богослужения. Лица, сообщавшие Маркусу эти подробности, не
знали, что таилось в сердце Альберта. Не больше знали и его отец с  тет-
кой. Они могли упрекнуть его лишь в чрезмерно строгом выполнении  долга,
в чрезмерно наивном и пылком толковании Евангелия. Они не понимали,  что
благодаря своей строгой логике и полному чистосердечию  мой  благородный
сын, упорно стремившийся исповедовать  истинное  христианство,  уже  был
страстным, неисправимым еретиком. Меня немного пугал приставленный к не-
му гувернер-иезуит. Я опасалась, что, подойдя к сыну, буду сразу замече-
на этим неутомимым аргусом, что он будет чинить  мне  всевозможные  пре-
пятствия. Но вскоре я убедилась, что недостойный аббат***  не  заботился
даже о здоровье Альберта и что мой сын, не видевший ухода также со  сто-
роны слуг и не любивший отдавать им распоряжения, был предоставлен само-
му себе во всех городах, где проводил по нескольку дней. С тревогой сле-
дила я за каждым шагом Альберта. В Венеции, остановившись в той же  гос-
тинице, что и он, я наконец увидела его одного. Задумавшись, он спустил-
ся с лестницы, миновал коридор, вышел  на  набережную.  О,  можете  себе
представить, как забилось при взгляде на него мое сердце, как  забурлили
во мне все чувства, какие потоки слез хлынули из моих изумленных и  вос-
хищенных глаз. Он показался мне таким  красивым,  таким  благородным  и,
увы, таким печальным! А ведь это было единственное существо, которое мне
дозволено было любить на этой земле. Я осторожно пошла за ним. Вечерело.
Он вошел в церковь святого Ийанна и святого Павла - в  суровый  храм  со
множеством гробниц, который вам, конечно, хорошо известен. Он  опустился
на колени в углу храма. Я прокралась туда и спряталась за одним из надг-
робных памятников. Церковь была пуста, мрак сгущался с  каждой  минутой.
Альберт был неподвижен, как статуя, но, казалось, он не молился, а  ско-
рее размышлял о чем-то. Светильник на алтаре слабо озарял его лицо.  Оно
было так бледно, что я испугалась. Остановившийся  взгляд,  полуоткрытые
губы, отчаяние, сквозившее в его позе и выражении  лица,  надрывали  мне
сердце. Я дрожала, как колеблющееся  пламя  светильника.  Мне  казалось,
что, если бы я открылась ему сейчас, он упал бы без чувств. Я  вспомнила
все, что говорил мне Маркус о его болезненной впечатлительности, о  том,
как опасны для этой нервной организации всякие  внезапные  волнения.  И,
чтобы не поддаться порыву моей любви, я вышла из церкви  и  стала  ждать
его у входа. На свое платье, правда, очень  скромное  и  темное,  я  еще
раньше набросила коричневый плащ с капюшоном, закрывавшим лицо и  прида-
вавшим мне вид итальянки из простонародья. Когда он  вышел,  я  невольно
шагнула ему навстречу. Он остановился и, приняв меня за нищенку,  наугад
вынул из кармана золотую монету и протянул ее  мне.  Ах,  с  какой  гор-
достью, с какой признательностью приняла я это подаяние! Взгляните, Кон-
суэло, это венецианский цехин. Я велела просверлить в нем дырочку, вдела
в него цепочку и всегда ношу на груди как драгоценность, как реликвию. С
тех пор этот подарок, освященный рукой моего сына, никогда меня не поки-
дает. Не совладав со своим волнением, я схватила эту дорогую руку и при-
жала ее к губам. Он с испугом отдернул руку - она была влажной  от  моих
слез.
   "Что вы делаете, женщина? - сказал он, и его  чистый,  звучный  голос
отдался в самой глубине моего сердца. - Почему  благословляете  меня  за
столь ничтожный дар? Должно быть, вы очень несчастны - ведь  я  дал  вам
так мало. Что нужно сделать, чтобы вы перестали страдать? Скажите. Я хо-
чу утешить вас и надеюсь, что это будет в моих силах".
   И, не глядя, он вынул все золото, какое при нем было.
   "Ты дал мне достаточно, добрый юноша, - ответила я, - больше  мне  не
нужно".
   "Тогда почему вы плачете? - спросил он, пораженный рыданиями, от  ко-
торых я задыхалась. - Значит, у вас есть горе, которому бессильны помочь
мои деньги?"
   "Нет, я плачу от умиления и от радости", - ответила я.
   "От радости! Значит, бывают слезы радости? И столько слез из-за золо-
той монеты! О, человеческая нищета! Женщина,  прошу  тебя,  возьми  все,
только не плачь от радости. Подумай о  твоих  братьях-бедняках.  Их  так
много, они так унижены, так жалки, а облегчить участь всех я бессилен".
   Он ушел вздыхая. Боясь выдать себя, я не решилась следовать  за  ним.
Свое золото он оставил на камне, словно стремясь поскорее избавиться  от
него. Я подняла монеты и опустила в кружку для милостыни,  чтобы  испол-
нить благородное желание моего сына. На следующий день я  опять  подсте-
регла его и увидела, как он вошел в собор святого Марка. Я  решила  быть
более сильной и спокойной, и это удалось мне. Мы опять оказались одни  в
полумраке церкви. Он опять долго размышлял, а потом, поднимаясь с колен,
вдруг прошептал: "О Христос! Каждый день своей жизни они  распинают  те-
бя!"
   "Да, фарисеи и книжники!" - ответила я, прочитав его мысль.
   Он вздрогнул, с минуту помолчал, а потом, не оборачиваясь и не  пыта-
ясь взглянуть, кто же произнес эти слова, тихо сказал:
   "Опять голос моей матери!"
   Консуэло, я чуть не лишилась чувств, когда услышала, что Альберт пом-
нит меня, что в его сердце сохранилась сыновняя любовь. Но страх  повре-
дить его рассудку, и без того сильно возбужденному, снова остановил  ме-
ня. Я опять вышла и стала ждать его у входа, а когда он прошел мимо,  не
двинулась с места, радуясь уже тому, что видела его. Однако он сам заме-
тил меня и отступил в страхе.
   "Синьора, - сказал он после минутного колебания, -  почему  вы  опять
просите милостыню? Неужели это и в самом деле ремесло, как уверяют  без-
жалостные богачи? Разве у вас нет семьи? Разве вместо того,  чтобы,  как
привидение, бродить по ночам около церквей, вы не можете позаботиться  о
ком-нибудь? Неужели того, что я вам дал вчера, не хватило на ночлег  се-
годня? Или вы хотите захватить ту долю, которая могла бы достаться вашим
братьям?"
   "Я не прошу милостыни, - ответила я. - Твое золото я опустила в  ящик
для бедных, все, кроме одного цехина - этот я хочу сохранить из любви  к
тебе".
   "Кто же вы? - воскликнул он, схватив меня за руку. - Ваш голос волну-
ет меня до глубины души. Мне кажется, что я знаю вас. Откройте ваше  ли-
цо!.. Впрочем, нет, я не хочу его видеть, вы внушаете мне страх".
   "Ах, Альберт! - вскричала я, потеряв всякую власть над собой, забыв о
благоразумии. - Значит, и ты... ты тоже боишься меня?"
   Он задрожал всем телом и опять прошептал с выражением страха и благо-
говения:
   "Да, это ее голос - голос моей матери!"
   "Я не знаю, кто твоя мать, - возразила я, испугавшись собственной не-
осторожности, - но мне известно твое имя, потому  что  оно  уже  знакомо
беднякам. Чем я так испугала тебя? Как видно, твоя мать умерла?"
   "Они говорят, что умерла, - отвечал он, - но для меня она жива".
   "Где же она?"
   "В моем сердце, в мыслях, постоянно, непрерывно. Мне снился ее голос,
снилось ее лицо, сто - нет, тысячу раз".
   Пылкое чувство, которое влекло его ко мне, восхитило, но в  такой  же
мере и устрашило меня. Я увидела в нем признак душевного расстройства. И
поборола свою нежность, чтобы успокоить его.
   "Альберт, я знала вашу мать, - сказала я. - Я  была  ее  другом.  Она
давно поручила мне поговорить с вами о ней, поговорить в тот день, когда
вы будете достаточно взрослым, чтобы понять меня. Я не та женщина, какой
кажусь. Вчера и сегодня я ходила за вами следом  лишь  для  того,  чтобы
найти случай поговорить с вами. Выслушайте же меня спокойно и не  подда-
вайтесь суеверным страхам. Согласны вы пойти  под  аркады  Прокураций  -
сейчас они пустынны - и побеседовать со мной? Достаточно ли вы спокойны,
достаточно ли сосредоточены для этого ваши чувства?"
   "Вы друг моей матери! - воскликнул он. - Вам она поручила  рассказать
о себе! О да, говорите, говорите! Вот видите - я не  ошибся,  внутренний
голос предупредил меня! Я почувствовал, что в вас есть  что-то  от  нее.
Нет, я не суеверен, не безумен, просто  сердце  у  меня  более  чувстви-
тельно, более восприимчиво  к  иным  вещам,  которых  многие  другие  не
чувствуют и не понимают. Вы поймете это - ведь вы знали мою мать.  Расс-
кажите же мне о ней, расскажите ее голосом, ее словами".
   Когда мне удалось немного успокоить Альберта, я увела его в галерею и
начала расспрашивать о его детстве, воспоминаниях, о принципах, в  кото-
рых его воспитали, о том, как он относится к взглядам и убеждениям своей
матери. Мои вопросы показали ему, что я посвящена во все семейные  тайны
и способна понять его сердце. О дочь моя! Какой восторг, какая  гордость
овладели мною, когда я увидела горячую любовь ко  мне  моего  сына,  его
уверенность в моем благочестии и добродетели, его отвращение к суеверно-
му ужасу, который внушала моя память католикам Ризенбурга, когда я  уви-
дела чистоту его души, величие его религиозных и патриотических  чувств,
наконец - все те благородные инстинкты, которые не смогло в  нем  заглу-
шить католическое воспитание! И в то же время какую глубокую скорбь выз-
вала во мне преждевременная  и  неизлечимая  печаль  этой  юной  души  и
борьба, котарая уже готова была ее надломить, как некогда пытались  над-
ломить мою душу! Альберт все еще считал себя католиком. Он не осмеливал-
ся открыто восстать против законов церкви. У него была  потребность  ве-
рить в догматы общепринятой религии. Образованный и не по годам склонный
к размышлению (ему едва исполнилось двадцать),  он  глубоко  задумывался
над длинной и печальной историей различных ересей и не мог решиться осу-
дить некоторые из наших доктрин. Однако под влиянием  историков  церкви,
которые так преувеличили и так извратили заблуждения сторонников нового,
он не мог поверить им и был полон сомнений, то осуждая бунт, то  прокли-
ная тиранию и делая лишь один вывод - что люди, жаждущие добра,  сбились
с пути в своих попытках к преобразованиям, а люди, жаждущие крови,  оск-
вернили алтарь, стремясь его защитить.
   Итак, надо было внести ясность в его суждения, осведомить об  ошибках
и крайностях обоих лагерей, научить смело защищать  сторонников  нового,
несмотря на их прискорбную, но неизбежную горячность, и убедить покинуть
стан хитрости, насилия и порабощения, напомнив  при  этом  о  несомненно
важном значении некоторых действий наших противников в более  отдаленные
времена. Просветить Альберта оказалось нетрудно. Он провидел, предугады-
вал, делал выводы еще до того, как я  успевала  закончить  свои  доказа-
тельства; его прекрасная натура была близка тому, что я хотела ему  вну-
шить. Однако, когда он окончательно понял все, скорбь, еще более тягост-
ная, нежели сомнение, завладела его сокрушенной душою. Стало быть, исти-
на нигде не признается на этой земле! Нет больше святилища, где бы  соб-
людался божеский закон! Ни один народ, ни одна каста, ни одно учение  не
проповедует христианскую добродетель и не пытается разъяснить ее и расп-
ространить! И католики и протестанты свернули с дороги, ведущей к  богу.
Повсюду царит право сильного, повсюду слабый унижен и находится в цепях.
Христа ежедневно распинают на всех алтарях, воздвигнутых  людьми!..  Вся
ночь прошла в этой горькой и волнующей беседе.  Башенные  часы  медленно
отбивали время, но Альберт не обращал на них ни малейшего внимания. Меня
пугала эта сила умственного  напряжения,  сулившая  такую  склонность  к
борьбе и к скорби. С восхищением и тревогой я любовалась выражением  му-
жественной гордости и отчаяния на лице моего благородного и  несчастного
сына. Я узнавала в нем себя, и мне казалось,  что  я  перечитываю