вел Альберт во время своих частых  посещений  Шрекенштейна.
"Не бойтесь, - добавлял он, - я  никогда  не  выдам  врагам  его  тайное
жилье. Они так лживы, так безумны,  что  говорят  теперь:  "Наш  ребенок
умер, наш друг умер, наш господин умер". Они не поверили бы, что он жив,
даже если бы сами увидели его. А когда они спрашивают меня, не видел  ли
я где-нибудь графа Альберта, я привык отвечать так: "Как,  разве  он  не
умер?" Разговаривая с ними, я смеюсь, и они решили, что  я  сумасшедший.
Но я-то говорю им о смерти только для того, чтобы поиздеваться над ними,
- ведь они верят или притворяются, что верят в смерть. Когда же люди  из
замка пытаются идти за мной, я нахожу тысячи уловок, чтобы  сбить  их  с
толку. О, мне известны все ухищрения зайца и куропатки.  Я  не  хуже  их
умею притаиться в чаще, исчезнуть в вереске, навести на ложный след, пе-
репрыгнуть через поток, укрыться в тайнике, позволить им обогнать  себя,
а потом, словно блуждающий огонек, запутать и завести их в болота и тря-
сины. Они называют Зденко юродивым. А юродивый хитрее их  всех.  Нашлась
только одна девушка - святая девушка! - которой удалось  обмануть  осто-
рожного Зденко. Она знала волшебные слова и сумела обуздать его гнев.  У
нее были разные талисманы, которые помогли ей выбраться из  всех  капка-
нов, преодолеть все опасности, - ее звали Консуэло".
   Когда Зденко произносил ваше имя, Альберт слегка вздрагивал и отвора-
чивался, но потом снова опускал голову на грудь, и память его не пробуж-
далась.
   Тщетно пыталась я уговорить этого преданного и слепого  стража,  обе-
щая, что снова привезу Альберта в Шрекенштейн, если он,  Зденко,  поедет
сейчас с нами. Мне так и не удалось его  убедить,  и,  когда  наполовину
добром, наполовину силой мы заставили его выпустить моего сына из  пеще-
ры, он плача пошел за нами, что-то бормоча и жалобно напевая,  до  самой
вершины рудников Куттемберга. Добравшись до знаменитого места,  где  не-
когда Жижка одержал одну из  величайших  своих  побед  над  Сигизмундом,
Зденко сразу узнал скалы, обозначавшие границу, ибо он, как  никто  дру-
гой, изучил во время своих скитаний все тропинки этой  местности.  Здесь
он остановился и сказал, топнув ногой: "Никогда больше Зденко не покинет
землю, где лежат кости его отцов! Еще недавно мой Подебрад  изгнал  меня
отсюда за то, что я не узнал святую девушку, которую он  любит,  за  то,
что я угрожал ей, и целые недели, целые месяцы провел я на чужой  земле.
Я думал, что лишусь там рассудка. Через некоторое время я вернулся в мои
любимые леса, чтобы посмотреть, как спит Альберт, потому что чей-то  го-
лос пропел мне во сне, что его гнев прошел. И вот теперь, когда  он  уже
не проклинает меня, вы забираете его. Если вы собираетесь отвезти его  к
Консуэло, я согласен. Но еще раз покинуть мой край,  говорить  на  языке
врагов, подавать им руку, оставить Шрекенштейн заброшенным  и  пустым  -
нет, этого я больше не сделаю. Не могу я так поступить. К тому же  голо-
са, говорящие со мной во сне, запретили мне это. Зденко  должен  жить  и
умереть на земле славян. Он должен жить и  умереть  с  песнями,  которые
восхваляют радости и горести славян на языке его отцов. Я прощаюсь с ва-
ми, уезжайте! Не запрети мне Альберт проливать человеческую  кровь,  вам
не удалось бы отнять его у меня, но если я подниму на вас руку, он опять
проклянет меня, и уж лучше мне не видеть  его  совсем,  чем  видеть  его
гнев. Слушай же, мой Подебрад! - воскликнул он, прижимая  к  губам  руки
Альберта, который смотрел и слушал, ничего не понимая. - Я повинуюсь те-
бе и ухожу. Когда ты вернешься, тебя будет ждать теплый очаг, книги свои
ты найдешь в полном порядке, постель будет устлана свежими  листьями,  а
могила твоей матери будет украшена зелеными пальмовыми ветвями. Если  ты
приедешь летом, на могиле и на костях наших мучеников у ручья ты найдешь
свежие цветы... Прощай, Цинабр!" Сказав все это прерывающимся от рыданий
голосом, бедный Зденко пустился бежать по склону скал, обратно в сторону
Чехии, и с быстротой лани исчез в первых лучах зарождавшегося дня.
   Не стану рассказывать вам, милая Консуэло, о всех  наших  тревогах  в
первые несколько недель, которые Альберт провел здесь возле нас.  Укрыв-
шись в том самом домике, где сейчас живете вы, он постепенно возвращался
к жизни разума, который мы старались медленно и осторожно в  нем  пробу-
дить. Первые его слова после двух месяцев абсолютного молчания были выз-
ваны переживанием, связанным с музыкой. Маркус давно  понял,  что  жизнь
Альберта была полна его любовью к вам, и решил  напомнить  ему  об  этой
любви, но лишь тогда, когда узнает, что вы ее достойны и  свободны  ког-
да-нибудь ответить ему взаимностью. Поэтому он стал собирать сведения  о
вас и вскоре узнал мельчайшие особенности вашего  характера,  мельчайшие
подробности вашей прошлой и настоящей жизни. Благодаря мудрой  организа-
ции нашего ордена, связям, установленным со всеми  другими  тайными  об-
ществами, и множеству адептов и неофитов, в чьи обязанности входит  вни-
мательнейшим образом следить за явлениями и лицами,  нас  интересующими,
нет ничего, что могло бы ускользнуть от нашей проверки. В свете для  нас
нет тайн. Мы умеем проникать как в секреты политиков, так и в придворные
интриги. Ваша безупречная жизнь,  ваш  прямой  характер  были,  следова-
тельно, совсем нетрудным объектом  для  изучения  и  оценки.  Барон  фон
Тренк, узнав, что человек, который вас любит и которого вы  никогда  ему
не называли, оказался его другом Альбертом, отозвался о вас с восторгом.
Граф де Сен-Жермен, самый рассеянный человек, если  судить  по  внешнему
виду, и самый проницательный в действительности, этот странный ясновидец
и высокий ум, который как будто живет только в прошлом и от которого  не
ускользает ни одна мелочь в настоящем, очень быстро собрал о  вас  самые
исчерпывающие сведения. После этого я преисполнилась к вам  нежностью  и
стала смотреть на вас как на дочь.
   Узнав достаточно, чтобы начать действовать с уверенностью, мы пригла-
сили искусных музыкантов и разместили их под тем самым окном, у которого
сейчас сидим мы с вами. Альберт сидел там, где сидите вы,  прислонившись
к этой гардине и созерцая закат солнца. Маркус держал его руку, я держа-
ла другую. Во время исполнения симфонии, которую по нашей просьбе  сочи-
нили для четырех инструментов и в которую вставили разные чешские напевы
- Альберт играет их так одухотворенно, так проникновенно, -  вдруг  раз-
дался гимн пресвятой деве, которым некогда вы покорили его сердце:
   О Consuelo de mi alma...
   В ту же секунду Альберт, который уже был несколько взволнован, слушая
песни нашей старой Чехии, разразился слезами, бросился в мои  объятия  и
воскликнул: "О матушка, матушка!"
   Маркус велел музыкантам прекратить игру - он был доволен  произведен-
ным впечатлением, но на первый раз не  хотел  им  злоупотреблять.  Итак,
Альберт заговорил, он узнал меня, он вновь нашел силы любить. Прошло еще
много дней, прежде чем его рассудок обрел прежнюю ясность, но с тех  пор
у него ни разу не было горячечного бреда. Иногда он  казался  утомленным
напряженной работой мысли и вновь впадал в мрачное молчание, но мало-по-
малу лицо его принимало менее угрюмое выражение, и  нам  удавалось  кро-
тостью и осторожностью побороть это стремление замкнуться в себе.  Нако-
нец мы с радостью заметили, что потребность в умственном отдыхе начинает
исчезать, и работа мысли прекращается у него лишь в обычные часы спокой-
ного сна, такого же, как у всех остальных  людей.  Альберт  вновь  обрел
ощущение жизни, ощущение своей любви к вам и ко мне,  к  нему  вернулось
его милосердие, его привязанность к людям и к добродетели,  его  вера  и
потребность помочь ее торжеству. Он продолжал любить вас без горечи, без
недоверия и без сожаления о всем том, что ему пришлось из-за вас перест-
радать. Но несмотря на все его старания успокоить нас и проявить мужест-
во и самоотречение, мы ясно видели, что страсть его оставалась столь  же
пылкой, как прежде. Только у него было теперь больше нравственных и  фи-
зических сил, чтобы ее выносить. Мы вовсе и не пытались бороться с  ней.
Напротив того, мы оба - я и Маркус - сообща старались вселить в него на-
дежду и решили осведомить вас о том, что ваш супруг, по которому вы свя-
то носили траур - не снаружи, а внутри, в душе, - что  ваш  супруг  жив.
Однако Альберт, движимый великодушным самоотречением и верным чутьем  во
всем, что касалось вас, запретил нам торопиться. "Она никогда не  любила
меня, - говорил он, - она просто сжалилась надо мной, когда я был в аго-
нии. Не без страха и, быть может, не без отчаяния дала бы  она  обещание
провести со мной всю жизнь, и  если  теперь  она  вернется  ко  мне,  то
единственно из чувства долга. Каким же несчастьем было бы для меня похи-
тить ее свободу, радость ее искусства и, быть может, радость новой  люб-
ви! Довольно и того, что прежде я позволял ей жалеть себя. Не принуждай-
те меня позволить ей отдать мне преданность, которая будет ее  тяготить.
Не мешайте ей жить, не мешайте познать радость независимости,  опьянение
славой и даже большее счастье, если так будет нужно! Я люблю ее не  ради
себя, и хоть она действительно необходима для моего счастья, я сумею от-
казаться от него, лишь бы моя жертва пошла ей на пользу! Впрочем,  разве
я рожден для счастья? И разве имею  на  него  право,  когда  все  кругом
страждут и стонут в этом мире? Разве нет  у  меня  других  обязанностей,
кроме обязанности создавать собственное благополучие?  Разве  исполнение
долга не придаст мне силы забыться и ничего больше не  желать  для  себя
самого? Я хочу сделать эту попытку, и, если не выдержу, вы пожалеете ме-
ня и постараетесь придать мне мужества. Право же, это будет  лучше,  чем
убаюкивать меня напрасными надеждами и беспрестанно мне напоминать,  что
сердце мое болит, что оно горит эгоистической жаждой счастья. Любите ме-
ня, друзья мои! О матушка, благословите меня и  перестаньте  говорить  о
том, что мучительно терзает меня, лишает силы и  добродетели!  Я  хорошо
знаю одно, что самая сильная боль, какую я испытал в Ризенбурге,  -  это
та, какую я причинил другим. И я сойду с ума, быть может умру, ропща  на
бога, если увижу, что Консуэло испытывает те же муки, от каких я не  су-
мел уберечь других людей, которые тоже дороги мне".
   Здоровье его, по-видимому, совершенно восстановилось, и теперь уже не
только моя материнская нежность помогала ему бороться с  его  несчастной
страстью. Маркус и другие руководители нашего ордена с увлечением посвя-
щали его в тайны нашего дела. Он находил тихую и грустную радость в этих
широких планах, в дерзких мечтах, а главное - в долгих философских бесе-
дах. Правда, взгляды его не всегда совпадали со взглядами его  благород-
ных друзей, зато он чувствовал их духовную близость во всем,  что  каса-
лось глубоких и пылких чувств - таких, как любовь к добру, к  справедли-
вости, к истине. Стремление к идеалу, которое так долго заглушали и  по-
давляли в нем узкие и мелкие страхи его семьи, нашло наконец благодатную
почву для развития, и здесь, встречая то  поддержку,  то  откровенные  и
доброжелательные возражения со стороны окружавших его людей, он обрел ту
живительную атмосферу, в которой мог дышать и действовать,  несмотря  на
снедавшую его тайную печаль. Альберт - человек глубокого метафизического
ума. Его никогда не прельщало суетное существование,  где  черпает  пищу
эгоизм. Он создан для созерцания самых высоких истин и для претворения в
жизнь самых суровых добродетелей. Но в то же время благодаря совершенной
нравственной красоте, весьма редкой у мужчин, он наделен необычайно неж-
ной и любящей душою. Одно милосердие не  удовлетворяет  его,  ему  нужны
привязанности. Любовь его распространяется на всех, и тем  не  менее  он
ощущает потребность сосредоточить ее на отдельных лицах. Преданность до-
ходит у него до фанатизма, но в его добродетели  нет  ничего  жестокого.
Любовь окрыляет его, дружбе он отдается целиком, и его жизнь - это  пло-
дотворный неисчерпаемый источник благоговения перед абстрактным  поняти-
ем, которое он называет человечеством, и перед отдельными существами,  к
которым он питает нежность. Словом, его благородное сердце является оча-
гом любви - все высокие страсти находят там приют и живут, не  зная  со-
перничества. Если бы возможно было  представить  себе  божество  в  виде
смертного и бренного существа, я осмелилась бы сказать, что  душа  моего
сына - это прообраз мировой души, именуемой богом.
   Вот почему Альберт - это слабое человеческое создание с его  широкими
стремлениями и ограниченными возможностями - не мог жить  в  доме  своих
родных. Не люби он их так пылко, он мог бы, обитая вместе с ними, устро-
ить себе другую, обособленную жизнь, создать собственную веру -  могучую
и спокойную, отличную от их веры и снисходительную к их безобидному  ос-
леплению, но это потребовало бы от него  известной  холодности,  которая
была так же для него невозможна, как невозможна была  она  когда-то  для
меня самой. Он не мог жить, разобщив ум и сердце, и с тоской, с отчаяни-
ем искал точек соприкосновения и общности взглядов с этими дорогими  для
него людьми. Вот почему, стоя один перед глухой стеной их  католического
упорства, их социальных предрассудков, их ненависти к религии равенства,
он разбился, стеная, об их железную грудь и увял, как растение, лишенное
влаги, призывая дождь с неба, который даровал бы ему что-то общее с  те-
ми, кого он любил. Устав одиноко страдать, любить, верить и молиться, он
решил, что нашел жизнь в вас, и, когда вы приняли и разделили его взгля-
ды, он обрел спокойствие и рассудок. Но вы не разделили его  чувства,  и
разлука с вами неминуемо должна была погрузить его в еще более  глубокое
и более невыносимое одиночество.
   Его вера, которую постоянно отрицали и опровергали, превратилась  для
него в невыносимую пытку. Ум его стал мешаться. Не имея родственной  ду-
ши, которая могла бы помочь ему укрепиться в самом важном  и  существен-
ном, что оставалось в его жизни, он вынужден был уступить смерти.
   Когда же он встретил сердца, способные  его  понять  и  сочувствующие
ему, всех нас поразила его мягкость в спорах, его  терпимость,  доверчи-
вость, скромность. Зная его прошлое, мы опасались найти в нем чрезмерную
суровость, излишнюю настойчивость в  отстаивании  собственных  взглядов,
резкость, простительную для человека с пылким и убежденным  сердцем,  но
способную помешать его собственному совершенствованию и повредить такому
союзу, как наш. Он удивил нас ясностью души и прелестью обхождения. Воз-
вышая и окрыляя нас своими беседами и поучениями, сам  он  был  убежден,
что все, что дает нам, заимствовал у нас. Здесь он быстро сделался пред-
метом всеобщего и безграничного уважения, и вы не должны удивляться, что
столько людей стараются вернуть вас ему, - ведь его счастье стало  пред-
метом соединенных усилий, настоятельной потребностью каждого, кто сопри-
коснулся с ним хотя бы на короткое время.


   XXXVI

   - Однако жестокий жребий нашего рода еще не завершился. Альберту суж-
дено было продолжать страдать, его сердцу суждено  было  вечно  истекать
кровью из-за семьи, которая не была виновна в его несчастьях, но которую
злой рок почему-то приговорил постоянно  разбивать  его  жизнь  и  самой
страдать из-за него. Как только силы Альберта окрепли, мы  сообщили  ему
прискорбную весть о смерти его почтенного отца, происшедшей вскоре после
его собственной: ничего не поделаешь, мы вынуждены воспользоваться  этим
странным выражением,  чтобы  охарактеризовать  столь  странное  событие.
Альберт оплакивал отца с нежной, горячей грустью  и  с  твердой  уверен-
ностью в том, что, уйдя из жизни, тот не попадет в небытие католического
рая или ада. К его скорби примешивалась даже какаято  торжественная  ра-
дость, ибо он надеялся, что этот чистый, достойный награды человек  най-
дет после смерти иную, лучшую жизнь.  Поэтому  гораздо  сильнее,  нежели
кончина отца, его удручало одиночество,  в  каком  остались  другие  его
родственники - барон Фридрих и канонисса Венцеслава. Он упрекал себя  за
то, что вдали от них находит утешения, которыми не  может  поделиться  с
ними, и решил вернуться к ним на некоторое время, открыть  тайну  своего
выздоровления, своего чудесного воскресения  из  мертвых  и  сделать  их
жизнь по возможности счастливой. Альберт не знал об  исчезновении  своей
кузины Амалии, которое произошло в то время, когда он болел в  Ризенбур-
ге, и которое от него постарались  скрыть,  чтобы  избавить  от  лишнего
огорчения. Мы тоже сочли излишним сообщать ему об этом. Нам  не  удалось
уберечь мою несчастную племянницу от прискорбного увлечения, а, когда мы
собирались наказать ее обольстителя, менее терпимое самолюбие саксонских
Рудольштадтов опередило нас. Они тайно захватили Амалию на прусской зем-
ле, где она надеялась найти приют, отдали ее на  волю  жестокого  короля
Фридриха, и этот монарх доказал им свою благосклонность, заключив  моло-
дую девушку в крепость Шпандау. Она промучилась там около года, ни с кем
не видясь, и еще должна была почитать себя счастливой, что секрет ее по-
зора строго охранялся великодушным тюремщиком-монархом.
   - О сударыня, - с волнением перебила ее Консуэло, - неужели  она  все
еще в Шпандау?
   - Недавно мы помогли ей бежать оттуда. Альберт и  Ливерани  не  могли
похитить ее одновременно с вами, потому что надзор за  ней  был  гораздо
строже - постоянные вспышки раздражения, неосторожные попытки к  бегству
и другие выходки только усилили суровость ее заточения. Но мы располага-
ем и другими средствами, кроме тех, которым вы обязаны своим  спасением.
Наши адепты есть повсюду, и некоторые из них нарочно приобрели  располо-
жение при дворе царских особ, чтобы способствовать успеху наших дел.  Мы
добились для Амалии покровительства сестры прусского  короля  -  молодой
маркграфини Байрейтской, и та попросила выпустить ее на свободу,  пообе-
щав лично заняться ее судьбой и поручившись за ее дальнейшее  поведение.
Через  несколько  дней  юная  баронесса   окажется   у   принцессы   Со-
фии-Вильгельмины, у которой злой язык, но доброе сердце. Принцесса отне-
сется к ней с такой же снисходительностью и с таким же великодушием, ка-
кие проявила по отношению к принцессе Кульмбахской, еще  одной  несчаст-
ной, которая, как и Амалия, тоже была обесчещена в глазах света  и  тоже
узнала суровость королевских тюрем.
   Принимая решение ехать к дяде и тетке в замок Исполинов, Альберт  ни-
чего не знал о бедствиях своей кузины. Он не понял бы, откуда черпал жи-
вотную жизненную энергию граф Фридрих, который  мог  охотиться,  есть  и
пить  после  стольких  несчастий,  откуда  черпала  свое   благочестивое
бесстрастие старая канонисса, которая не делала никаких  попыток  разыс-
кать Амалию, опасаясь придать еще большей огласке ее скандальное приклю-
чение. Мы со страхом отговаривали Альберта от этой поездки, но он насто-
ял на своем и однажды ночью уехал, не предупредив нас, а оставив письмо,
в котором обещал скоро вернуться. Его отсутствие  действительно  длилось
недолго, но принесло ему много горя.
   Переодевшись в чужое платье, он пробрался в Чехию и неожиданно явился
к одинокому Зденко в пещеру Шрекенштейна. Оттуда он  собирался  написать
родственникам, открыть им всю правду о себе и подготовить  их  к  своему
возвращению. Зная Амалию как самую храбрую и в то же время самую  легко-
мысленную из всех домочадцев, он решил через Зденко отправить свое  пер-
вое послание именно ей. В ту самую минуту, как он писал письмо, а Зденко
зачем-то вышел на гору, - это было на рассвете, - Альберт вдруг  услышал
ружейный выстрел и душераздирающий крик. Он выбегает из пещеры  и  видит
Зденко, который несет на руках окровавленного Цинабра. Не  позаботившись
закрыть лицо, Альберт тут же подбежал к своему бедному старом