ению  к
врагам, но кроток со своими хорошими слугами, и те, кого я  люблю,  нас-
лаждаются радостью, славой, богатством. Наконец, я бываю подчас  свиреп,
вам сказали правду: не  может  человек,  столь  храбрый  и  сильный,  не
пользоваться своим могуществом, когда месть и гордость призывают  его  к
этому. Но женщина чистая, застенчивая, кроткая и прелестная, как вы, мо-
жет обуздать мою силу, сковать мою волю и  держать  меня  под  башмаком,
точно ребенка. Попробуйте: доверьтесь мне на какое-то  время  тайком  от
всех, а когда узнаете меня, вы увидите, что можете вручить мне заботу  о
своем будущем и последовать за мной в Славонию. Вы улыбаетесь,  название
этого края созвучно со словом раб. Так вот,  божественная  Порпорина,  я
буду твоим рабом! Взгляни на меня и привыкни к моему безобразию, которое
твоя любовь могла бы украсить! Скажи только слово,  и  ты  увидишь,  что
красные глаза Тренка-австрийца могут проливать  радостные  слезы,  слезы
умиления, так же как и красивые глаза  Тренка-пруссака,  моего  дорогого
кузена, которого я люблю, хотя мы и дрались с ним во враждебных  лагерях
и хотя ты, как уверяют, была неравнодушна к нему. Но тот Тренк  -  ребе-
нок, а я - пусть еще молод (мне только тридцать четыре года,  хотя  лицо
мое, опаленное порохом, и кажется вдвое старше)  -  однако  уже  пережил
возраст капризов и могу дать тебе долгие годы  счастья.  Говори,  говори
же, скажи "да", и ты увидишь, что любовь может преобразить меня и  прев-
ратить Тренка с обожженной пастью в светозарного Юпитера! Ты не  отвеча-
ешь мне, трогательное целомудрие удерживает тебя, не правда ли? Ну,  хо-
рошо! Не говори ни слова, дай мне только поцеловать твою руку, и я  уйду
с душой, полной веры и счастья. Видишь, я не  такой  грубиян,  не  такой
тигр, каким меня изобразили тебе. Я прошу у тебя только невинной милости
и молю тебя о ней на коленях, а ведь я мог бы одним дуновением сокрушить
тебя и, несмотря на твою ненависть, испытать счастье, которому позавидо-
вали бы сами боги!
   Консуэло с удивлением рассматривала этого страшного человека, так ув-
лекавшего женщин. Она старалась постигнуть чары, которые в  самом  деле,
несмотря на его безобразие, могли действовать неотразимо, будь это  лицо
хорошего человека, воодушевленного движениями сердца; но то было  безоб-
разие отчаянного сластолюбца, а страсть его - только донкихотство  дерз-
кого, самонадеянного фанфарона.
   - Вы все сказали, господин барон? - спокойно спросила Консуэло.
   Но она тут же покраснела и побледнела, когда славонский деспот бросил
ей на колени целую пригоршню крупных бриллиантов,  огромных  жемчужин  и
очень ценных рубинов. Она быстро поднялась, сбросив на пол все эти  дра-
гоценности, которые должны были достаться Корилле.
   - Тренк! - воскликнула  она,  охваченная  сильнейшим  негодованием  и
презрением. - При всей твоей храбрости ты последний  трус:  сражался  ты
только с ягнятами и ланями, которых безжалостно истреблял. Выступи  про-
тив тебя настоящий мужчина, ты убежал бы, как лютый, но трусливый  волк.
Твои славные шрамы, я знаю, получены тобой в подвале, где ты среди  тру-
пов искал золота побежденных. Твои дворцы и  твое  маленькое  царство  -
кровь благородного народа, и только деспотизм навязывает тебя ему в  ка-
честве соотечественника; это - гроши, вырванные у вдов и  сирот,  золото
предательства, грабеж церквей, где ты, притворяясь, падаешь ниц  и  тво-
ришь молитву (ведь к довершению всех своих великих достоинств ты  еще  и
ханжа!). Твоего двоюродного брата Тренка-пруссака, так нежно тобою люби-
мого, ты предал и собирался умертвить. Женщин, которых  ты  прославил  и
осчастливил, ты изнасиловал, предварительно убив их мужей и отцов.  Твоя
только что сымпровизированная нежность ко мне не что  иное,  как  каприз
пресыщенного развратника. Рыцарское изъявление  покорности,  которое  ты
проявил, отдавая свою жизнь в мои руки, - это тщеславие глупца,  вообра-
жающего себя неотразимым, а та пустая милость, о которой ты просишь, бы-
ла бы для меня пятном, которое можно смыть только самоубийством. Вот мое
последнее слово, пандур с обожженной пастью! Прочь с  моих  глаз!  Беги,
ибо если ты не освободишь моей руки, которую уже четверть часа  леденишь
в своей, я очищу землю от негодяя, размозжив тебе голову!
   - И это твое последнее слово, исчадие ада? - воскликнул Тренк. -  Ну,
хорошо же! Горе тебе! Пистолет, который я гнушаюсь выбить из твоей  дро-
жащей руки, заряжен только порохом. Одним маленьким  ожогом  больше  или
меньше - что за важность! Этим не запугаешь человека, закаленного в  ог-
не. Стреляй, наделай шума! Мне только того и нужно.  Я  буду  рад  найти
свидетелей своей победы, так как теперь уже ничто не сможет избавить те-
бя от моих объятий: своим безумием ты зажгла во мне огонь страсти, кото-
рый могла бы сдержать, будь ты немного поосторожней.
   Говоря так, Тренк схватил в свои объятия Консуэло, но в то же мгнове-
ние дверь отворилась, и человек, чье лицо было  закрыто  черным  крепом,
опустил руку на пандура, который сразу согнулся и зашатался как тростник
в бурю, и с силой бросил его на пол. Это было делом  нескольких  секунд.
Ошеломленный в первое мгновение, Тренк поднялся и, дико вращая  глазами,
с пеной у рта, выхватил шпагу и бросился на своего врага,  который  нап-
равлялся к двери, по-видимому чтобы исчезнуть. Консуэло  также  устреми-
лась к выходу. Ей показалось, что по росту и силе руки  этот  замаскиро-
ванный человек не кто иной, как граф Альберт. Она увидела  его  в  конце
коридора, где очень крутая витая лестница вела на улицу. Тут он  остано-
вился, подождал Тренка, быстро нагнулся - так, что шпага барона царапну-
ла стену, и, схватив его в охапку, бросил через плечо вниз по  лестнице,
головой вперед. Консуэло слышала, как великан  покатился,  и  с  криком:
"Альберт!" - кинулась было вслед  за  своим  избавителем.  Но  он  исчез
раньше, чем у нее хватило сил сделать три шага. Страшная тишина  воцари-
лась на лестнице.
   - Синьора, через пять минут начинают, - отеческим тоном  обратился  к
ней бутафор, вынырнув из театрального люка, выходившего на ту же площад-
ку. - Каким образом эта дверь оказалась открытой? - прибавил  он,  глядя
на дверь лестницы, с которой был сброшен Тренк. -  Право,  ваша  милость
рисковали схватить насморк в коридоре.
   Он закрыл и запер дверь на ключ, как полагалось, а Консуэло  ни  жива
ни мертва вернулась в уборную, выбросила за  окно  пистолет,  валявшийся
под диваном, засунула ногой под мебель драгоценности Тренка,  сверкавшие
на ковре, и отправилась на сцену, где наткнулась на Кориллу, еще красную
и запыхавшуюся от бесконечных выходов на аплодисменты, только  что  дос-
тавшиеся на ее долю после интермедии.


   XCVIII

   Несмотря на страшное волнение, Консуэло и в  третьем  акте  превзошла
себя. Она не ожидала такого успеха, не рассчитывала больше на него, вый-
дя на сцену с отчаянной решимостью провалиться с честью, считая, что  во
время своей мужественной борьбы лишилась вдруг и голоса и сноровки.  Это
ее не пугало: что значили даже тысячи свистков по сравнению с опасностью
и позором, от которых она только что избавилась благодаря какому-то  чу-
десному вмешательству. За этим чудом последовало  другое.  Добрый  гений
Консуэло, казалось, покровительствовал ей: голос ее звучал как  никогда,
пела она с еще  большим  мастерством  и  играла  с  большим  подъемом  и
страстью, чем когда-либо. Все ее существо было до крайности  возбуждено,
и ей казалось, что вот-вот в ней что-то порвется, как чересчур натянутая
струна. И это лихорадочное возбуждение уносило ее в волшебный  мир:  она
делала все точно во сне, и ее даже удивляло, что она находила в себе для
этого реальные силы.
   Впрочем, радостная мысль поддерживала ее всякий раз, когда  она  боя-
лась ослабеть. У нее теперь не было сомнений, что Альберт  здесь.  Он  в
Вене. По крайней мере со вчерашнего дня. Он наблюдает за нею, следит  за
всеми ее движениями, оберегает ее, иначе кому же приписать нежданную по-
мощь, только что ей оказанную, и ту почти сверхъестественную силу, кото-
рой должен был обладать человек, чтобы победить Франца фон Тренка,  сла-
вонского геркулеса? И если в силу одной из тех странностей, которых  так
много в характере молодого графа, он не хочет говорить с нею и как будто
старается быть ею не  замеченным,  тем  не  менее  он  явно  по-прежнему
страстно любит ее, раз оберегает так заботливо и защищает с такой  энер-
гией.
   "Ну, хорошо, - блеснула в голове Консуэло мысль, - если господу угод-
но, чтобы силы мне не изменили, пусть Альберт видит меня на высоте в мо-
ей роли и пусть из того уголка зала, откуда он, без сомнения, в эту  ми-
нуту следит за мной, насладится моей победой, одержанной отнюдь не  инт-
ригами или шарлатанством".
   Не забывая о своей роли, она искала его глазами, но  нигде  не  могла
найти; она продолжала свои поиски и когда отступила за кулисы, но так же
безуспешно. "Где бы он мог быть? - ломала она  себе  голову.  -  Где  он
спрятался? Быть может, он убил пандура наповал, сбросив его с  лестницы?
И принужден теперь скрываться от преследований? Попросит ли он убежища у
Порпоры? Встретит ли она его на этот раз, вернувшись в посольство?"
   Все недоумения исчезали, как только она снова  появлялась  на  сцене:
словно по волшебству, забывала она обстоятельства  своей  действительной
жизни, и ее охватывало лишь чувство какого-то смутного ожидания, востор-
га, страха, благодарности, надежды... И все это было в ее роли и вылива-
лось в чудесных звуках, полных нежности и правды.
   По окончании спектакля ее стали без  конца  вызывать,  и  императрица
первая бросила ей из своей ложи букет, к которому был прикреплен  ценный
подарок. Двор и венцы последовали примеру своей государыни, засыпав  пе-
вицу цветами. Консуэло увидела, как среди всех этих благоухающих  эмблем
восторга к ее ногам упала зеленая ветка, невольно привлекшая  ее  внима-
ние. Как только занавес опустился в последний раз, она  ее  подняла.  То
была кипарисовая ветка. Тут она забыла обо всех победных венках и  стала
искать объяснения этого знака скорби и ужаса, этой погребальной эмблемы,
быть может выражавшей последнее прости. Смертельный холод сменил  в  ней
лихорадочное волнение, непреодолимый ужас застлал ей, как облаком,  гла-
за. Ноги Консуэло подкосились, и ее почти без чувств  отнесли  в  карету
венецианского посланника, где Порпора тщетно старался  добиться  от  нее
хотя бы одного слова. Губы ее похолодели, а  безжизненная  рука  держала
под плащом кипарисовую ветку, точно принесенную к ней ветром смерти.
   Спускаясь по театральной лестнице, она не заметила  кровавых  следов,
да и мало кто обратил на них внимание в сутолоке разъезда.
   В то время как Консуэло возвращалась в посольство, погруженная в свои
мрачные думы, довольно печальная сцена происходила в  артистической  при
закрытых дверях. Незадолго до окончания спектакля служащие театра, раск-
рывая все двери, наткнулись на окровавленного барона фон Тренка,  лежав-
шего без чувств у подножия лестницы. Его перенесли в одну из зал, предо-
ставленных артистам, и, во избежание огласки и смятения, потихоньку пре-
дупредили директора, театрального доктора и полицию,  чтобы  те  явились
констатировать свершившийся факт. Таким образом, и труппа и публика  по-
кинули зрительный зал и театр, не узнав о происшествии, и только кое-кто
из служителей искусства, государственные чиновники и несколько сострада-
тельных свидетелей постарались оказать помощь пандуру и добиться от него
объяснений.
   Корилла, ожидавшая карету любовника и уже несколько раз посылавшая на
розыски свою горничную, наконец потеряла терпение и решила  пойти  сама,
рискуя отправиться домой пешком. Она встретила г-на Гольцбауэра, и  тот,
зная об ее отношениях с Тренком, повел ее в фойе, где она увидела своего
любовника с проломленным черепом и со столькими ушибами на теле, что  он
не мог пошевельнуться. Корилла огласила все помещение воплями и стенани-
ями. Гольцбауэр удалил лишних свидетелей и велел закрыть  двери.  Прима-
донна на все вопросы не могла ни сказать что-либо, ни  сделать  какие-то
предположения, которые могли бы помочь выяснению  дела.  Наконец  Тренк,
придя немного в себя, признался, что, проникнув без разрешения за кулисы
театра, чтобы поглядеть поближе на  танцовщиц,  спешил  уйти  оттуда  до
окончания спектакля, но, не зная всех переходов этого  лабиринта,  осту-
пился на первой же ступеньке проклятой лестницы, неожиданно упал и  ска-
тился до самого низа. Этим объяснением удовлетворились и отнесли  Тренка
домой, где Корилла так ревностно за ним  ухаживала,  что  даже  лишилась
из-за этого благосклонности графа Кауница, а впоследствии и благоволения
ее величества. Но она отважно пожертвовала всем этим, и Тренк,  чей  же-
лезный организм выносил и более жестокие испытания, отделался  недельным
недомоганием и лишним шрамом на голове. Он не заикнулся ни перед  кем  о
своем злоключении и только дал себе слово, что Консуэло дорого  заплатит
за него. Он и осуществил бы это, конечно, самым жестоким  образом,  если
бы приказ об аресте не вырвал его из объятий Кориллы и не  бросил,  едва
оправившегося от падения и еще дрожавшего от лихорадки, в военную тюрьму
[50].
   То, что глухая народная молва довела до ушей каноника, начало  оправ-
дываться. Богатства пандура возбудили во влиятельных  людях  и  ловкачах
жгучую, неутолимую алчность, и он пал жертвой этой алчности.  Обвиненный
во всевозможных преступлениях, и совершенных им и навязанных ему людьми,
заинтересованными в его гибели, он начал испытывать на себе всякие  про-
волочки, притеснения, наглые нарушения закона,  утонченные  несправедли-
вости долгого и скандального процесса. Скупой, несмотря на свое  тщесла-
вие, и гордый, невзирая на свои пороки, он  не  пожелал  ни  платить  за
усердие своих покровителей, ни подкупить совесть своих судей. Мы оставим
барона на время в темнице, где после какой-то буйной выходки он, к вели-
кому своему негодованию, оказался прикованным за  ногу.  Стыд  и  позор!
Именно за ту самую ногу, в которую попал осколок бомбы, взорвавшейся  во
время одного из самых его доблестных боевых подвигов. У него тогда  выс-
коблили пораженную гангреной кость, и, едва оправившись, он снова был на
коне, дабы с геройской выдержкой продолжать службу. И вот на этот  ужас-
ный шрам наложили железное кольцо с тяжелой цепью. Рана раскрылась, и он
выносил новые муки уже не за службу Марии-Терезии, а за то, что  слишком
хорошо служил ей когда-то. Великая государыня  не  имела  ничего  против
Тренка, подавлявшего и раздиравшего злополучную и опасную Богемию,  едва
ли могущую, вследствие национальной розни, быть оплотом  против  врагов;
"король" Мария-Терезия, не нуждаясь больше ни в преступлениях Тренка, ни
в жестокостях пандуров для того, чтобы прочно сидеть на престоле,  начи-
нала находить их поступки чудовищными, непростительными  и  даже  делала
вид, что никогда не знала об их варварствах, - совсем как великий  Фрид-
рих, притворявшийся, будто не имеет понятия об  утонченных  жестокостях,
тяжелейших цепях и пытках голодом, которыми несколько позже терзали дру-
гого барона фон Тренка, его красавца пажа, блестящего ординарца,  спаси-
теля и друга нашей Консуэло. Льстецы, донесшие до нас слух об этих  воз-
мутительных происшествиях, приписывали всю  их  гнусность  мелкому  офи-
церству и темному чиновничеству, чтобы смыть пятно с памяти монархов. Но
монархи эти, якобы так плохо осведомленные о  злоупотреблениях  в  своих
тюрьмах, на самом деле настолько хорошо знали о всем  происходящем  там,
что, например, Фридрих Великий собственноручно сделал рисунок цепей, ко-
торые Тренк-пруссак целых девять лет влачил в своем магдебургском  скле-
пе. И хотя МарияТерезия прямо и не приказывала заковать искалеченную но-
гу Тренка-австрийца, своего доблестного пандура, однако она всегда оста-
валась глуха и к его жалобам и к его оправданиям. К тому же при  постыд-
ном дележе богатств Тренка, учиненном ее приближенными, она сумела выде-
лить себе львиную долю и отказать в правосудии его наследникам.
   Вернемся же к Консуэло, ибо долг романиста обязывает нас  лишь  бегло
касаться деталей, принадлежащих истории. Однако нам кажется  невозможным
совершенно исключить приключения нашей героини из событий, происходивших
в ее время и на ее глазах. Узнав о несчастии пандура, Консуэло не  вспо-
минала больше о нанесенных ей оскорблениях и, глубоко возмущенная  несп-
раведливостью по отношению к нему, помогла Корилле снабдить его деньгами
в момент, когда ему было отказано в средствах, которые смогли  бы  смяг-
чить суровость его заточения. Корилла, умевшая  тратить  деньги  гораздо
быстрее, чем добывать их, как раз была без гроша в тот день, когда  пос-
ланный ее любовника тайно явился просить у нее  нужную  сумму.  Консуэло
была единственным лицом, к помощи которого эта женщина из инстинктивного
чувства доверия и уважения решилась прибегнуть. Консуэло тотчас же  про-
дала подарок, брошенный ей императрицей на сцену по окончании "Зенобии",
и передала Корилле деньги, похвалив ее при этом за то, что она не остав-
ляет в горе несчастного Тренка. Мужество, с каким Корилла служила своему
любовнику до тех пор, пока это было возможно (на этой почве она  сошлась
даже с баронессой, его главной любовницей, к которой страшно ревновала),
внушили Консуэло какое-то уважение к этому испорченному, но  не  оконча-
тельно развращенному созданию, сохранившему еще добрые побуждения сердца
и бескорыстные порывы великодушия.
   - Падем ниц перед промыслом божьим, - говорила она Иосифу, подчас уп-
рекавшему ее за близость с Кориллой. - Человеческая душа даже в  заблуж-
дении сохраняет нечто благостное и великое, к чему чувствуешь уважение и
в чем находишь с радостью те священные следы, которые  являются  как  бы
печатью божьей десницы. Там, где можно пожалеть, найдется  что  и  прос-
тить, а где есть что простить, будь уверен, добрый мой Иосиф, там есть и
что полюбить. Бедная Корилла в сущности животное,  но  иногда  поступает
как ангел. Видишь ли, я чувствую, что если останусь артисткой, то должна
привыкнуть без ужаса и гнева смотреть на  все  эти  печальные  мерзости,
среди которых протекает жизнь погибших женщин; ведь и они,  эти  падшие,
колеблются между жаждой добра и влечением ко  злу,  между  опьянением  и
раскаянием. И даже, признаюсь, мне кажется, что роль  сестры  милосердия
полезнее для моей добродетели, чем жизнь более чистая, чем более  льстя-
щие честолюбию знакомства, чем благодушное существование людей  сильных,
счастливых, уважаемых. Чувствую, что сердце мое  создано  наподобие  рая
доброго Иисуса, где больше радости, больше привета дается  одному  обра-
щенному грешнику, чем тысяче торжествующих праведников. Мое призвание  -
жалеть, помогать, утешать, сочувствовать. Имя, данное  мне  матерью  при
крещении, налагает на меня этот долг. У меня, Беппо,  ведь  нет  другого
имени. Общество не дало мне право с гордостью носить  фамильное  имя,  и
если, по мнению света, я унижаю себя, отыскивая крупинки чистого  золота
среди грязи чужих дурных нравов, то ведь я совершенно не  обязана  отда-
вать ему в чем-либо отчет. Я только Консуэло - ничего  больше.  И  этого
достаточно для дочери Розамунды, ибо Розамунда была бедной женщиной, и о
ней отзывались еще хуже, чем о Корилле, а я должна была и могла  ее  лю-
бить, какой бы она ни была. Ее не почитали, как Марию-Терезию, но она не
приказала бы приковать за ногу Тренка, чтобы умертвить его  в  муках,  а
самой завладеть его деньгами. Корилла также не сделала бы этого, однако,
вместо того чтобы драться за нее, этот самый Тренк, которому она помога-
ет в несчастье, частенько бивал ее. Иосиф! Иосиф! Господь своим величием
превосходит всех наших монархов; и раз Мария-Магдалина восседает на  по-
четном месте, рядом с непорочной девой, то, пожалуй, и Корилла  при  т