том,
что такое гуситство, что такое лютеранство. Потом я много и часто слыша-
ла об этом, и, правду сказать, бесконечные пререкания на эту тему  между
Альбертом и капелланом не раз наводили на меня невыносимую тоску.  Итак,
я с нетерпением ждала от Альберта более подробных разъяснении, но их так
и не последовало.
   "Я вижу, - сказал наконец Альберт, пораженный воцарившимся вокруг не-
го молчанием, - что вы не хотите меня понять из  боязни  понять  слишком
хорошо. Пусть будет по-вашему. Ослепление ваше с давних пор подготовляло
кару, тяготеющую надо мной. Вечно несчастный, вечно одинокий, вечно  чу-
жой среди тех, кого я люблю, я нахожу поддержку и убежище лишь в обещан-
ном мне утешении".
   "Что же это за утешение, сын мой?  -  спросил  смертельно  огорченный
граф Христиан. - Не можем ли мы сами дать тебе его, и неужели мы никогда
не сможем понять друг друга?"
   "Никогда, отец мой. Будем же любить друг друга, раз нам только это  и
дано. И пусть небо будет свидетелем, что наше бесконечное,  непоправимое
разногласие никогда не уменьшало моей любви к вам".
   "А разве этого недостаточно? - сказала канонисса,  беря  Альберта  за
руку, в то время как брат ее пожимал ему другую руку. - Скажи, - продол-
жала она, - не можешь ли ты забыть  свои  странные  мысли,  свои  удиви-
тельные верования и жить любовью среди нас?"
   "Я и живу ею, - отвечал Альберт. - Любовь - это благо,  которое  дает
радость или горечь, в зависимости от того, одну ли веру исповедуют люди,
связанные ею. Сердца наши, дорогая тетушка Венцеслава, бьются в  унисон,
а разум враждует, - и это большое несчастье для всех нас!  Я  знаю,  что
вражда эта продлится еще века; вот почему в этом столетии я жду  обещан-
ного мне блага, которое даст мне силы надеяться".
   "Что же это за благо, Альберт? Не можешь ли ты сказать мне?"
   "Не могу, потому что оно неведомо и для меня самого. Но  оно  придет.
Не проходит недели без того, чтобы моя мать не возвещала  мне  этого  во
сне; и все голоса леса, когда я вопрошаю их, всегда подтверждают мне  то
же самое. Часто вижу я бледный, излучающий свет лик ангела, пролетающего
над скалой Ужаса; здесь, в этом зловещем месте, под тенью этого дуба,  в
то время, когда мои современники звали меня Жижкой, я был охвачен гневом
божьим и впервые стал орудием господнего возмездия. Здесь же, у подножия
этой самой скалы, я видел, когда звался Братиславом, как под ударом саб-
ли скатилась изувеченная, окровавленная голова моего  отца  Витольда.  И
это грозное искупление научило меня печали и состраданию, этот день  ро-
ковой расплаты, когда лютеранская кровь смыла кровь католическую,  прев-
ратил фанатика и душегубца, каким я был сто лет назад, в человека слабо-
го, с нежным сердцем".
   "Боже милостивый! - в ужасе воскликнула тетушка, осеняя себя крестным
знамением. - Безумие снова вернулось к нему!"
   "Не прерывайте его, сестрица, - остановил  канониссу  граф  Христиан,
сделав над собой страшное усилие. - Дайте ему высказать все. Говори  же,
сын мой. Что сказал тебе ангел у скалы Ужаса?"
   "Он сказал мне, что мое утешение уже близко, - ответил Альберт с  ли-
цом, сияющим от восторга, - и снизойдет оно в мое сердце, когда мне  ис-
полнится тридцать лет".
   Бедный дядя поникнул головой. Указывая на возраст, в  котором  умерла
его мать, Альберт как бы намекал на собственную смерть. По-видимому, по-
койная графиня часто во время своей болезни предсказывала, что ни она  и
ни один из ее сыновей не доживут до тридцатилетнего  возраста.  Кажется,
тетушка Ванда была тоже немного ясновидящей, чтобы не сказать больше; но
определенно я ничего об этом не знаю: никто не решается  будить  в  дяде
такие тяжкие воспоминания.
   Капеллан, стремясь рассеять мрачные мысли,  навеянные  предсказанием,
пытался вынудить Альберта высказаться относительно аббата.  Ведь  с  не-
го-то и начался разговор.
   Альберт, в свою очередь, сделал над собой усилие, чтобы ответить  ка-
пеллану.
   "Я говорю вам о божественном и вечном, - сказал он  после  некоторого
колебания, - а вы напоминаете мне о мимолетном, пустом  и  суетном,  уже
почти забытом мной".
   "Говори же, сын мой, говори, - вмешался граф Христиан. - Дай нам  уз-
нать тебя сегодня!"
   "Вы до сих пор не знали меня, отец, и не узнаете в том, что вы  назы-
ваете этой жизнью. Но если вас интересует, почему я путешествовал, поче-
му терпел этого неверного, невнимательного стража,  которого  приставили
ко мне с тем, чтобы он ходил за мной по  пятам,  как  голодный,  ленивый
пес, привязанный к руке слепого, то я в нескольких словах могу объяснить
вам это. Довольно я помучил вас, нужно было убрать с  ваших  глаз  сына,
глухого к вашим наставлениям и вашим увещеваниям. Я прекрасно знал,  что
не излечусь от того, что вы звали моим безумием, но необходимо было  ус-
покоить вас, дать вам надежду, и я согласился на изгнание.  Вы  взяли  с
меня слово, что я не расстанусь без вашего согласия со спутником, данным
мне вами, и я предоставил ему возить меня по  свету.  Я  хотел  сдержать
свое слово и хотел также дать ему возможность поддерживать в вас надежду
и спокойствие, сообщая о моей кротости и терпении. Я был кроток и терпе-
лив. Я закрыл для него свое сердце и уши, а он был настолько  умен,  что
даже и не делал усилий открыть их. Он гулял со мною, одевал и кормил ме-
ня, как малого ребенка. Я отказался от той жизни, какую считал для  себя
правильной, я приучил себя спокойно смотреть на царящие на  земле  горе,
несправедливость и безумие. Я увидел людей я их учреждения.  Негодование
сменилось в моем сердце жалостью, когда я понял, что угнетатели страдают
больше угнетенных. В детстве я любил только жертвы; теперь я стал  отно-
ситься с состраданием и к палачам - жалким грешникам, искупающим в  этой
жизни преступления, совершенные ими в прежних воплощениях, и  обреченным
за это богом быть злыми, - пытка, в тысячу раз  более  жестокая,  нежели
та, которую испытывают их невинные жертвы. Вот почему  теперь  я  раздаю
милостыню только для того, чтобы облегчить бремя богатства для себя, се-
бя одного, вот почему я больше не тревожу вас своими  проповедями,  -  я
понял, что время быть счастливым еще не настало, так как, говоря  языком
людей, время быть добрым еще далеко".
   "Ну, а теперь, когда ты избавился от этого,  как  ты  называешь  его,
надзирателя, когда ты можешь жить спокойно, не видя  несчастий,  которые
ты постепенно устраняешь вокруг себя, не встречая препятствий своим  ве-
ликодушным порывам, - скажи, разве теперь ты не мог бы, сделав над собой
усилие, изгнать из сердца тревогу?"
   "Не  спрашивайте  меня  больше,  дорогие  мои  родные,  -  проговорил
Альберт. - Сегодня я больше ничего не скажу!"
   И он сдержал слово даже на больший срок: он не  раскрывал  рта  целую
неделю.


   XXXI

   - История Альберта будет закончена в нескольких словах, милая  Порпо-
рина, так как мне почти нечего прибавить к уже рассказанному. В  течение
полутора лет, проведенных мною здесь, фантазии Альберта,  о  которых  вы
теперь имеете представление, то и дело повторялись. Только его  воспоми-
нания о том, чем он был и что видел в прошлые века,  приобрели  какую-то
страшную реальность с тех пор, как в нем проявилась  особенная,  порази-
тельная способность, о которой вы, быть может, слыхали, но в  которую  я
не верила, пока не получила тому доказательств. Говорят,  что  в  других
странах эта способность зовется ясновидением и что будто  обладающие  ею
пользуются большим уважением среди людей суеверных. Что  касается  меня,
то я совершенно не знаю, что и думать об этом,  не  берусь  объяснить  и
вам, но нахожу в этом лишний повод не выходить замуж за человека,  кото-
рый видит за сотни миль каждый мой шаг и в состоянии читать все мои мыс-
ли. Для этого надо быть по меньшей мере святой, а  разве  это  возможно,
когда живешь с человеком, обрекшим себя дьяволу?
   - Вы обладаете способностью все вышучивать, - заметила Консуэло. -  Я
просто поражаюсь, как вы можете говорить так весело о вещах, от  которых
у меня волосы на голове становятся дыбом. В чем же заключается это ясно-
видение?
   - Альберт видит и слышит то, чего другой не может ни видеть, ни  слы-
шать. Когда должен неожиданно явиться человек, к которому он расположен,
он, предупредив об этом, отправляется заранее ему навстречу. Так же точ-
но - стоит ему почувствовать приближение того, кого он не любит, как  он
уходит к себе и запирается.
   Однажды, гуляя с моим отцом в горах, он вдруг остановился и  пошел  в
обход, прокладывая себе путь среди скал и терновника, для  того  только,
чтобы не пройти по какому-то месту, где, однако, не было ничего примеча-
тельного. Через несколько минут они вернулись к этому месту,  и  Альберт
опять поступил точно так же. Отец мой, заметив это,  сделал  вид,  будто
что-то потерял, и под этим предлогом хотел подвести его к  подножию  той
ели, которая, по-видимому, внушала ему такое отвращение. Однако  Альберт
не только не подошел к ней, но постарался даже  не  наступить  на  тень,
отбрасываемую ею поперек дороги, а когда мой  отец  проходил  через  эту
тень, Альберт, видимо, томился и был страшно встревожен. Когда  же  отец
остановился у самого ствола, Альберт вскрикнул и стал  настойчиво  звать
его оттуда. Он долго отказывался объяснить эту причуду, но, уступая  на-
конец просьбам всей семьи, поведал, что под этим деревом  было  когда-то
совершено страшное преступление и зарыты человеческие  кости.  Капеллан,
предполагая, что Альберт мог откуда-нибудь узнать о  том,  что  в  былое
время на этом месте было совершено убийство, решил, что его долг  разуз-
нать об этом, дабы предать погребению забытые человеческие останки.
   "Подумайте хорошенько о том, что вы собираетесь делать, - сказал  ка-
пеллану Альберт с тем печальным и в то же время насмешливым видом, кото-
рый ему свойствен. - Мужчина, женщина и ребенок, которых вы найдете там,
были гуситами; и этот пьяница Венцеслав, скрываясь в наших лесах  и  бо-
ясь, чтобы они не увидели и не выдали его, велел  своим  солдатам  убить
их".
   С моим кузеном об этом событии больше не заговаривали. Но дядя  решил
проверить, было ли это у сына наитием или фантазией, и велел ночью  рас-
копать место, указанное моим отцом. Там действительно нашли три  скелета
- мужчины, женщины и ребенка. Скелет мужчины был покрыт громадным  дере-
вянным щитом, какой носили гуситы; щит этот легко было распознать по вы-
гравированной на нем чаше с такой латинской надписью: "О смерть, как го-
рестно вспоминать о тебе злым людям, но с каким  спокойствием  думает  о
тебе тот, кто поступает справедливо, памятуя о своей кончине".
   Останки их перенесли подальше, в глубь леса; и когда через  несколько
дней Альберт проходил мимо этой ели, отец мой заметил, что он делает это
без отвращения, хотя по виду здесь ничего не переменилось и  земля  была
по-прежнему покрыта камнями и песком. Он даже не помнил о волнении,  ко-
торое испытал здесь, а когда с ним заговорили об этом, с трудом  припом-
нил, как было дело.
   "По-видимому, вы ошиблись, - сказал он моему отцу. - Должно  быть,  я
был предупрежден в другом месте. Я уверен, что здесь ничего нет, так как
не чувствую ни холода, ни дрожи, ни душевной боли".
   Моя тетушка склонна приписывать эту способность Альберта  особой  ми-
лости провидения, но кузен мой всегда так мрачен, так измучен и так нес-
частлив, что трудно постигнуть, за что провидение могло бы наградить его
таким пагубным даром. Если бы я верила в существование дьявола, то пола-
гала бы более правильным предположение капеллана, считающего все  галлю-
цинации Альберта делом рук врага рода человеческого. Дядя Христиан,  ко-
торый более рассудителен и более тверд в религии, чем все мы, разъясняет
весьма правдоподобно многое из того, что происходит с его сыном. Он  ду-
мает, что, несмотря на все старания  иезуитов  во  время  Тридцатилетней
войны и в последующий период сжечь все еретические писания в Чехии  и  в
частности те, что находились в замке Исполинов, несмотря  на  тщательные
поиски, которые произвел наш капеллан во всех углах  дома  после  смерти
тетушки Ванды, в каком-нибудь тайнике замка могли сохраниться историчес-
кие документы времен гуситов, и Альберт нашел их. Дядя Христиан  полага-
ет, что чтение этих вредных рукописей произвело  сильнейшее  впечатление
на больное воображение его сына и некоторые подробности событий  прошло-
го, совершенно теперь забытые, но сохранившиеся в точности в этих  руко-
писях, он наивно приписывает собственным воспоминаниям о  своем  прежнем
существовании на земле. Этим легко объясняются все  сказки,  которые  он
нам рассказывает, и его непостижимые исчезновения на целые  дни  и  даже
недели. Надо вам сказать, что эти исчезновения  повторялись  не  раз,  и
притом трудно предполагать, чтобы он  скрывался  где-нибудь  вне  замка.
Каждый раз, когда он исчезал, найти его было совершенно невозможно, хотя
мы совершенно уверены в том, что ни один  крестьянин  не  давал  ему  ни
пристанища, ни пищи. Мы уже знаем, что у него бывают  припадки  летарги-
ческого сна, когда он лежит целыми днями, запершись в своей комнате. Ес-
ли во время этих припадков взломать дверь и начать суетиться вокруг  не-
го, с ним начинаются судороги. С тех пор, как это выяснилось,  его,  ко-
нечно, оставляют в полном покое. По-видимому, в это время в  голове  его
происходят престранные вещи, но никакой шум, никакое видимое волнение не
выдают их, и мы узнаем о них лишь впоследствии, из его же рассказов. Оч-
нувшись, он чувствует себя вначале гораздо лучше, но потом у него  снова
появляется возбужденное состояние, которое все усиливается, пока не нас-
тупает новый припадок. Он как будто предчувствует продолжительность этих
припадков, потому что перед особенно длительными обыкновенно уходит  ку-
да-то и прячется, - должно быть, в какой-нибудь горной пещере или в  ка-
ком-нибудь подвале замка, известных ему одному. Открыть его  убежище  до
сих пор не удалось. Это особенно трудно сделать потому, что, как  только
за ним начинают следить, наблюдать, расспрашивать, он сейчас же серьезно
заболевает. Поэтому решили предоставить ему полную свободу: ведь эти ис-
чезновения, так пугавшие нас вначале, теперь кажутся  нам  благотворными
кризисами в его болезни. Когда Альберт исчезает, тетушка, правда, сильно
горюет, а дядя молится, но никто ничего не предпринимает. А я, скажу вам
откровенно, просто очерствела. Печаль с течением  времени  выродилась  у
меня в скуку и отвращение. Для меня лучше умереть, чем  выйти  замуж  за
этого маньяка. Я признаю за ним большие достоинства, но хотя,  быть  мо-
жет, вы и скажете, что мне не следовало бы придавать значения его стран-
ностям, раз они являются следствием болезни, все-таки они раздражают ме-
ня, ибо это бич как моей жизни, так и жизни всей нашей семьи.
   - Мне кажется, что это не совсем справедливо, милая баронесса, - ска-
зала Консуэло. - Теперь я прекрасно понимаю ваше нежелание  выйти  замуж
за графа Альберта, но почему вы перестали относиться к нему с  участием,
этого я постигнуть не могу.
   - Видите ли, мне трудно отделаться от убеждения, что  в  его  помеша-
тельстве есть что-то преднамеренное. Несомненно, у  него  очень  сильный
характер, и я знаю тысячи случаев, когда он умел владеть собой. Он может
во собственному желанию даже отдалить наступление припадка: я сама виде-
ла, как он отлично справлялся с ним, когда окружающие  не  были  склонны
смотреть на это серьезно. И наоборот, когда он видит, что мы готовы  по-
верить ему, боимся за него, он будто  нарочно  злоупотребляет  той  сла-
бостью, которую мы к нему питаем, и точно хочет удивить нас  своими  вы-
ходками. Вот отчего я сердита на него  и  часто  прошу  его  покровителя
Вельзевула раз навсегда избавить нас от него.
   - Как жестоко вы шутите над несчастным человеком, - сказала Консуэло.
- Его душевная болезнь кажется мне скорее удивительной и поэтичной, а не
отталкивающей.
   - Воля ваша, милая Порпорина! - воскликнула  Амелия.  -  Восхищайтесь
сколько хотите его колдовством, раз вы в него верите. Я  же  уподобляюсь
нашему капеллану, который поручает свою душу богу и не  пытается  понять
непонятное; я прибегаю к помощи разума, но не  силюсь  постичь  то,  что
найдет когда-нибудь естественное объяснение, но пока еще нам  непонятно.
Одно несомненно в злосчастной судьбе моего  кузена:  его  разум  оконча-
тельно перестал работать, а воображение так распустило свои крылья в его
мозгу, что череп того и гляди треснет. Что же скрывать! Надо прямо упот-
ребить то слово, которое мой бедный дядя Христиан, стоя на коленях перед
императрицей Марией-Тереэией (она ведь не способна удовольствоваться по-
луответами и полуутверждениями),  принужден  был  произнести,  обливаясь
слезами: "Альберт фон Рудольштадт - сумасшедший, или, если хотите, чтобы
звучало приличнее, душевнобольной".
   Консуэло ответила лишь глубоким вздохом. Амелия в эту минуту произве-
ла на же впечатление скверного, бессердечного существа. Но она  силилась
все же оправдать ее в своих глазах, представляя себе,  что  должна  была
выстрадать эта девушка за полтора года  такой  печальной  жизни,  полной
бесконечных тревог и волнений. Потом, возвращаясь к  собственному  горю,
она подумала: "Как жаль, что я не могу объяснить поступков Андзолето су-
масшествием. Потеряй он рассудок среди упоений  и  разочарований  своего
дебюта, я, конечно, не перестала бы любить его; и если бы его неверность
и неблагодарность объяснялись безумием, я по-прежнему бы его  обожала  и
сейчас же полетела бы ему на помощь".
   Прошло несколько дней, однако Альберт ничем  не  подтвердил  уверений
своей двоюродной сестры относительно его  умственного  расстройства.  Но
вот в один прекрасный день, когда капеллан, совершенно  того  не  желая,
чем-то раздосадовал его, он вдруг стал  говорить  что-то  бессвязное  и,
словно заметив это сам, выскочил из гостиной и заперся в своей  комнате.
Все думали, что он долго пробудет у себя, но через час, бледный и истом-
ленный, он вернулся в гостиную, стал пересаживаться с  одного  стула  на
другой, несколько раз останавливался возле Консуэло, по-видимому,  обра-
щая на нее не больше внимания, чем в предыдущие дни, и  наконец,  забив-
шись в глубокую амбразуру окна, опустил голову на руки и остался  недви-
жим.
   Амелия в это время как раз собиралась приступить к своему уроку музы-
ки, и она спешила начать его, шепотом объясняя Консуэло, что хочет таким
способом выпроводить эту зловещую фигуру, от которой веет могильным  хо-
лодом и которая убивает в ней всякую веселость.
   - Мне кажется, - ответила Консуэло, - нам лучше подняться в вашу ком-
нату. Для аккомпанемента достаточно  будет  вашего  спинета.  Если  граф
Альберт действительно не любит музыки,  зачем  же  нам  увеличивать  его
страдания и тем самым страдания его родных?
   Последний довод убедил Амелию, и они обе поднялись в комнату баронес-
сы, оставив дверь открытой, поскольку там немного пахло  угаром.  Амелия
собралась было, как всегда, выбрать эффектные арии, однако Консуэло, на-
чавшая уже проявлять строгость, заставила  ее  взяться  за  простые,  но
серьезные мелодии духовных сочинений Палестрины. Молодой  баронессе  это
пришлось не по вкусу: зевнув, она раздраженно заявила, что это  варварс-
кая и снотворная музыка.
   - Это потому, что вы ее не понимаете, - возразила Консуэло. - Дайте я
спою несколько отрывков, чтобы показать вам, как  чудесно  написана  эта
музыка для голоса, не говоря уже о том, что она  божественна  по  своему
замыслу.
   С этими словами она села к спинету и запела. Впервые ее голос  пробу-
дил эхо в старом замке; прекрасный резонанс его  высоких  холодных  стен
увлек Консуэло. Ее голос, давно молчавший, - молчавший с того самого ве-
чера, когда она пела в Сан-Самуэле, а затем упала без чувств от  изнемо-
жения и горя, - не только не пострадал от мук и волнений,  но  ста