их прервал барон Фридрих, который, расхрабрившись, подошел к
синьоре Порпорине с большой просьбой. Еще более неловкий в  дамском  об-
ществе, чем старший брат (это, очевидно, было у них в роду, а потому  не
удивительно, что эта черта дошла до дикости  у  графа  Альберта),  барон
скороговоркой пробормотал какую-то речь, пересыпая ее множеством извине-
ний, которые Амелия постаралась перенести и объяснить Консуэло.
   - Мой отец спрашивает, - сказала Амелия, - чувствуете ли  вы  себя  в
силах после такого утомительного путешествия приняться за  музыку  и  не
злоупотребим ли мы вашей добротой, если попросим прослушать мое пение  и
высказать свое мнение о постановке моего голоса.
   - С удовольствием, - ответила Консуэло, быстро подходя к клавесину  и
открывая его.
   - Вот увидите, - шепнула ей Амелия, устанавливая ноты  на  пюпитр,  -
Альберт сейчас же сбежит, как ни прекрасны ваши глаза и мои.
   Действительно, не успела Амелия  взять  несколько  нот,  как  Альберт
встал и вышел из комнаты на цыпочках, очевидно надеясь  быть  незамечен-
ным.
   - Уже и то хорошо, - шепнула Амелия, продолжая наигрывать на клавеси-
не и перескакивая через несколько тактов, - что он со злости не  хлопнул
дверью, как обыкновенно делает, когда я начинаю петь. Сегодня он чрезвы-
чайно любезен, можно сказать - даже мил.
   Капеллан тут же подошел к клавесину, надеясь скрыть этим исчезновение
Альберта, и сделал вид, будто поглощен пением.  Остальные  члены  семьи,
усевшись полукругом в отдалении, почтительно ожидали приговора,  который
Консуэло должна была вынести своей ученице.
   Амелия храбро выбрала арию из "Ахилла на Скиросе" Перголезе и пропела
ее от начала до конца свежим, резким голосом, очень уверенно, но с таким
потешным немецким акцентом, что Консуэло, никогда  ничего  подобного  не
слыхавшая, делала неимоверные усилия, чтобы не рассмеяться. Ей достаточ-
но было прослушать несколько тактов, дабы убедиться, что юная  баронесса
не имеет ни малейшего понятия о настоящей музыке. Голос у нее  был  гиб-
кий, быть может, она даже брала уроки у хорошего учителя, но  сама  была
слишком легкомысленна, чтобы усвоить что-нибудь основательно. По той  же
причине, переоценивая свои силы, она бралась с чисто немецким хладнокро-
вием за исполнение самых смелых и трудных пассажей. Нисколько не  смуща-
ясь, она искажала их и, рассчитывая загладить свои промахи,  форсировала
интонацию, заглушала аккомпанементом, восстанавливала  нарушенный  ритм,
добавляя новые такты взамен пропущенных, изменяя всем этим характер  му-
зыки до такой степени, что Консуэло, не имей она нот перед глазами,  по-
жалуй, совсем не узнала бы исполняемой вещи.
   Между тем граф Христиан, который прекрасно понимал музыку, но вообра-
жал, судя по себе, что племянница страшно смущена, время от времени пов-
торял, чтобы ободрить ее:
   - Хорошо, Амелия, хорошо! Отличная музыка, право же, отличная!
   Канонисса, мало понимавшая в пении, озабоченно смотрела на  Консуэло,
стараясь предугадать ее мнение по выражению глаз, а барон, не признавав-
ший никакой иной музыки, кроме звука охотничьего рога, считал, что  дочь
его поет слишком хорошо, чтобы он мог оценить всю прелесть ее  пения,  и
доверчиво ждал одобрения судьи. Один капеллан был в восторге от этих ру-
лад: никогда до приезда Амелии ему не приходилось их слышать, и он, бла-
женно улыбаясь, покачивал в такт своей большущей головой.
   Консуэло отлично поняла, что сказать чистую правду значило бы нанести
удар всему семейству. Она решила с глазу на глаз объяснить своей  учени-
це, что именно ей следует забыть, прежде чем начать с нею заниматься,  а
пока ограничилась лишь тем, что похвалила ее голос, расспросила о  заня-
тиях и одобрила выбор пройденных ею вещей, умолчав при этом, что  прохо-
дились они совсем не так, как следовало.
   Все разошлись очень довольные этим испытанием, жестоким лишь для Кон-
суэло. Она ощутила потребность запереться в своей комнате и, перечитывая
ноты музыкального произведения, только что искаженного в ее присутствии,
мысленно пропела его, чтобы изгладить в своем мозгу неприятное впечатле-
ние.


   XXX

   Когда под вечер все снова собрались  вместе,  Консуэло  почувствовала
себя более непринужденно с этими людьми, с которыми уже успела несколько
освоиться, и начала отвечать менее сдержанно и кратко на вопросы,  кото-
рые те, со своей стороны, уже смелее задавали ей, интересуясь  ее  стра-
ной, ее искусством и ее путешествиями. Она тщательно избегала говорить о
себе - это было решено ею заранее - и, рассказывая  об  условиях,  среди
которых ей приходилось жить, умалчивала о той роли, которую сама  в  них
играла. Тщетно старалась любопытная Амелия заставить ее  больше  расска-
зать о себе, - Консуэло не попалась на эту удочку и ничем не выдала сво-
его инкогнито, которое решила сохранить во что бы то  ни  стало.  Трудно
было сказать, почему эта таинственность так привлекала ее. Для этого бы-
ло много причин: начать с того, что она клятвенно обещала  Порпоре  вся-
чески скрываться и стушевываться, чтобы Андзолето, начав ее разыскивать,
не мог напасть на ее след, - совершенно излишняя  предосторожность,  так
как Андзолето после нескольких слабых попыток найти  ее  быстро  оставил
эту мысль, всецело поглощенный своими дебютами и своим успехом  в  Вене-
ции.
   С другой стороны, стремясь завоевать расположение и  уважение  семьи,
временно приютившей ее, печальную и одинокую, Консуэло прекрасно понима-
ла, что здесь к ней лучше отнесутся как к обыкновенной музыкантше,  уче-
нице Порпоры и преподавательнице пения, чем  к  примадонне,  к  актрисе,
знаменитой певице. Ей было ясно, что, узнай эти простые набожные люди об
ее прошлом, ее положение среди них было бы  гораздо  труднее,  и  весьма
возможно, что, несмотря на рекомендацию Порпоры, прибытие певицы Консуэ-
ло, дебютировавшей с таким блеском в театре Сан-Самуэле, могло бы изряд-
но напугать их. Но даже не будь этих двух важных  причин,  Консуэло  все
равно ощущала бы потребность молчать, не давая никому догадаться о блес-
ке и горестях своей судьбы. В ее жизни так все перепуталось - и сила,  и
слабость, и слава, и любовь. Она не могла приподнять ни малейшего уголка
завесы, не обнаружив хоть одну из ран своей души; а раны  эти  были  еще
слишком свежи, слишком глубоки, чтобы чья-нибудь человеческая рука могла
облегчить их. Напротив, она чувствовала некоторое облегчение именно бла-
годаря этой стене, воздвигнутой ею между ее мучительными  воспоминаниями
и спокойствием новой деятельной жизни. Эта перемена страны, среды, имени
сразу перенесла ее в незнакомую обстановку, где она жаждала, выдавая се-
бя за другую, стать каким-то новым существом.
   Это полное отречение от всяких радостей тщеславия, которые утешили бы
другую женщину, было спасением для отважной души  Консуэло.  Отказавшись
от людского сострадания и людской славы, она надеялась на помощь  свыше.
"Надо вернуть хоть частицу  былого  счастья,  -  говорила  она  себе,  -
счастья, которым я долго наслаждалась и которое  заключалось  целиком  в
моей любви к людям и в их любви ко мне. В тот день, когда я погналась за
их поклонением, я лишилась их любви, слишком уж дорого заплатив  за  по-
чести, которыми они заменили свое прежнее расположение. Стану  же  снова
незаметной и скромной, чтобы не иметь на земле ни завистников, ни небла-
годарных, ни врагов. Малейшее проявление симпатии сладостно, а к выраже-
нию величайшего восхищения примешивается горечь. Бывают сердца  тщеслав-
ные и сильные, довольствующиеся похвалами и тешащиеся торжеством, -  мое
не из таких: мне слишком дорого обошлось это испытание. Увы! Слава похи-
тила у меня сердце моего возлюбленного, пусть же смирение возвратит  мне
хоть несколько друзей!.."
   Не то имел в виду Порпора, отсылая Консуэло из Венеции и избавляя  ее
этим от опасностей и мук любви; прежде чем выпустить ее на арену  често-
любия, прежде чем вернуть ее  к  бурям  артистической  жизни,  он  хотел
только дать ей некоторую передышку. Он не достаточно  хорошо  знал  свою
ученицу. Он считал ее более женщиной, то есть более изменчивой, чем  она
была на самом деле. Думая о ней сейчас, он не представлял ее себе  такой
спокойной, ласковой, думающей о других, какой  она  уже  принудила  себя
быть. Она рисовалась ему вся в  слезах,  терзаемая  сожалениями.  Но  он
ждал, что скоро произойдет реакция и что он найдет  ее  излечившейся  от
любви и жаждущей снова проявить свои силы, свой гений.
   То чистое, святое чувство, с которым Консуэло отнеслась к своей  роли
в семье Рудольштадтов, с первого же дня невольно отразилось на  ее  сло-
вах, поступках, выражении ее  лица.  Кто  видел  ее  сияющей  любовью  и
счастьем под горячими лучами солнца Венеции, вряд ли смог бы понять, как
может она быть так спокойна и ласкова среди чужих людей, в глубине  дре-
мучих лесов, когда любовь ее поругана в прошлом и не имеет будущего. Од-
нако доброта черпает силы там, где гордость  находит  лишь  отчаяние.  В
этот вечер Консуэло была прекрасна какой-то новой красотой. Это было  не
оцепенение сильной натуры, еще не познавшей себя и ожидающей своего про-
буждения, не расцвет силы, рвущейся вперед  с  удивлением  и  восторгом.
Словом, теперь то была уже не  скрытая,  еще  не  понятая  красота  этой
scolare Zingarella [17] или блестящая, захватывающая красота прославлен-
ной певицы, - то была нежная, пленительная прелесть чистой, углубившейся
в себя женщины, которая знает самое себя и руководится  святостью  своих
побуждений.
   Ее хозяева, простые и сердечные старики, движимые  врожденным  благо-
родством, вдыхали, если можно так выразиться, таинственное  благоухание,
изливавшееся на их духовную атмосферу из ангельской души Консуэло. Глядя
на нее, они испытывали какое-то отрадное чувство, в котором, быть может,
и не отдавали себе отчета, но сладость которого наполняла их словно  но-
вой жизнью. Даже сам Альберт, казалось, впервые дал полную свободу  про-
явлению своих способностей. Он был предупредителен и ласков со всеми,  а
с Консуэло - в пределах учтивости, и, разговаривая с нею,  доказал,  что
вовсе не утратил, как думали до сих пор окружающие, возвышенный ум и яс-
ность суждения, дарованные ему от природы. Барон не заснул, канонисса ни
разу не вздохнула, а граф Христиан, который обычно опускался  вечером  в
свое кресло, согбенный тяжестью лет и горя, все время стоял,  прислонив-
шись спиной к камину, олицетворяя собою как бы центр своей семьи, и при-
нимал участие в непринужденной, почти веселой беседе, длившейся без  пе-
рерыва до девяти часов вечера.
   - Видно, господь услышал наши горячие молитвы, - обратился капеллан к
графу Христиану и к канониссе, оставшимся в гостиной после ухода  барона
и молодежи. - Графу Альберту сегодня исполнилось тридцать  лет,  и  этот
знаменательный день, которого так боялись и он и мы, прошел необыкновен-
но счастливо и благополучно.
   - Да, возблагодарим господа! - проговорил старый  граф.  -  Не  знаю,
быть может, это только благодетельная иллюзия, ниспосланная нам для вре-
менного утешения, но мне в течение всего дня, а особенно вечером,  каза-
лось, что мой сын излечился навсегда.
   - Простите меня, - заметила канонисса, - но мне кажется, что вы, бра-
тец, и вы, господин капеллан, оба заблуждались, считая,  будто  Альберта
мучит враг рода человеческого. Я же всегда думала, что он во власти двух
противоположных сил, оспаривающих одна у другой  его  душу:  ведь  часто
после речей, как будто внушенных ему злым ангелом, его устами спустя ми-
нуту говорило само небо. Вспомните все, что он сказал вчера  вечером  во
время грозы и особенно его последние слова перед уходом: "Благодать гос-
подня снизошла на этот дом". Альберт почувствовал, что над ним свершает-
ся чудо милосердия божьего, и я верю в его исцеление.
   Капеллан был слишком боязлив, чтобы сразу согласиться с таким  смелым
предположением. Обычно он выходил из затруднения, прибегая к таким изре-
чениям, как: "Возложим наши упования на  вечную  премудрость",  "Господь
читает то, что сокрыто", "Дух погружается в бога", и к разным  другим  -
более утешительным, чем новым.
   Граф Христиан колебался между желанием  согласиться  с  аскетическими
воззрениями сестры, нередко направленными в сторону чудесного, и  уваже-
нием к робкой и осторожной ортодоксальности капеллана. Чтобы  переменить
тему, он заговорил о Порпорине, с  большой  похвалой  отозвавшись  о  ее
прекрасной манере держать себя. Канонисса, успевшая уже полюбить  девуш-
ку, горячо присоединилась к похвалам брата, а  капеллан  благословил  их
сердечное влечение к ней. Ни одному из них и в голову не  пришло  объяс-
нить присутствием Консуэло чудо, свершившееся в их семье.  Они  получили
благо, не зная его источника; это было именно то, о чем  Консуэло  стала
бы молить бога, если бы ее об этом спросили.
   Наблюдения Амелии были более точны. Для нее  было  очевидно,  что  ее
двоюродный брат настолько владеет собой,  когда  это  нужно,  что  может
скрывать беспорядочность своих мыслей перед людьми,  не  внушающими  ему
доверия или, наоборот, пользующимися его особенным уважением. Перед  не-
которыми друзьями и родственниками, к которым он чувствовал симпатию или
антипатию, он никогда не проявлял ни малейшей странности своего характе-
ра. И вот, когда Консуэло выразила свое удивление по поводу ее вчерашних
рассказов, Амелия, мучимая тайной досадой, попыталась разжечь в  девушке
тот ужас перед Альбертом, который она вызвала в ней накануне.
   - Ах, друг мой, - сказала она, - не доверяйте этому обманчивому  спо-
койствию; это не что иное, как обычный светлый  промежуток  между  двумя
припадками. Нынче вы его видели таким, каким видела его и я, когда прие-
хала сюда в начале прошлого года. Увы! Если бы чужая воля  предназначила
вас в жены подобному духовидцу, если бы, чтобы победить ваше  молчаливое
сопротивление, был составлен молчаливый заговор и вас держали бы до бес-
конечности пленницей в этом ужасном замке, в этой  атмосфере  постоянных
неожиданностей, страхов, волнений, слез, заклинаний, сумасбродств,  если
б вы должны были ждать выздоровления, в которое все  верят,  но  которое
никогда не наступит, - вы, как и я, разочаровались бы в прекрасных мане-
рах Альберта и в сладких речах его семьи.
   - Мне кажется просто невероятным, - сказала  Консуэло,  -  чтобы  вас
могли принудить выйти замуж за человека, которого вы не любите. Ведь вы,
по-видимому, кумир ваших родных.
   - Меня ни к чему не могут принудить, - они прекрасно  знают,  что  из
этого ничего не вышло бы. Но они забывают, что Альберт  не  единственный
подходящий для меня супруг, и одному богу известно, когда  в  них  умрет
наконец безумная надежда на то, что я снова могу полюбить его, как люби-
ла в первые дни своего приезда. К тому же  мой  отец,  будучи  страстным
охотником, чувствует себя прекрасно в этом проклятом  замке,  где  такая
чудесная охота, и всегда  под  каким-нибудь  предлогом  откладывает  наш
отъезд, раз двадцать уже решенный, но не осуществленный. Ах, Нина милая,
если б вы нашли способ в одну ночь извести всю дичь в  округе,  вы  этим
оказали бы мне величайшую услугу.
   - К сожалению, я только могу развлечь вас музыкой и разговорами в  те
вечера, когда вам не захочется спать. Постараюсь быть для вас и успокои-
тельным и снотворным средством.
   - Да, вы напомнили мне, что я еще не докончила вам  своего  рассказа.
Начну сейчас же, чтобы вы могли сегодня заснуть пораньше...
   Только через несколько дней после своего  таинственного  исчезновения
(он продолжал пребывать в уверенности, что его недельное отсутствие дли-
лось всего семь часов) Альберт заметил, что аббата нет в замке, и  спро-
сил, куда его отправили.
   "Он был уже не нужен вам, - ответили ему, - и вернулся к своим делам.
Разве до сих пор вы не замечали его отсутствия?"
   "Я заметил, - ответил Альберт, - что чего-то недостает моим страдани-
ям, но не мог отдать себе отчета - чего именно".
   "Так вы очень страдаете, Альберт? - спросила канонисса.
   "Да, очень", - ответил он таким тоном, словно его спросили, хорошо ли
он спал.
   "Стало быть, аббат был тебе очень неприятен? - в свою очередь спросил
его граф Христиан.
   "Очень", - тем же тоном ответил Альберт.
   "А почему же, сын мой, ты не сказал мне об этом раньше?  Как  мог  ты
так долго выносить антипатичного тебе человека, не поделившись  этим  со
мной? Неужели ты сомневался, дорогой мой мальчик, в том,  что,  узнав  о
твоих страданиях, я бы немедленно избавил тебя от них?"
   "Это так мало прибавляло к моему горю, - ответил Альберт с  ужасающим
спокойствием. - Я не сомневаюсь в вашем добром отношении ко  мне,  отец,
но то, что вы удалили бы аббата, мало облегчило бы мою участь,  ибо  вы,
наверно, заменили бы его другим надзирателем".
   "Скажи лучше - товарищем по путешествию; при моей любви к  тебе,  сын
мой, мне больно слышать слово "надзиратель".
   "Ваша любовь, дорогой отец, и заставляла вас заботиться обо мне таким
образом. Вы даже не подозревали, как мучили меня, удаляя от  себя  и  из
этого дома, где, по воле провидения, я должен был бы  жить  до  момента,
пока не свершатся надо мной его  предначертания.  Вы  думали,  что  спо-
собствуете моему выздоровлению и покою, и, хотя я лучше понимал, что по-
лезнее для нас с вами, я должен был вам повиноваться. Сознавая свой  сы-
новний долг, я его выполнил".
   "Я знаю, Альберт, твое доброе сердце и твою привязанность к  нам,  но
разве ты не можешь выразить свою мысль яснее?"
   "Это очень легко, - ответил Альберт, - и настало время сделать это".
   Альберт проговорил это таким спокойным  тоном,  что  нам  показалось,
будто мы дожили до той счастливой минуты, когда душа его наконец  перес-
танет быть для нас мучительной загадкой. Мы все окружили  его,  побуждая
ласками и взглядами впервые в жизни открыть свою душу.  По-видимому,  он
решил довериться нам, и вот что он поведал:
   "Вы всегда смотрели на меня, да и сейчас еще смотрите, как на больно-
го и безумного. Не чувствуй я ко всем вам такой бесконечной любви и неж-
ности, я, пожалуй, раскрыл бы пропасть, разделяющую нас, и доказал  вам,
что, в то время как вы погрязли в мире заблуждений и предрассудков,  мне
небо открыло сферу истины и света. Но, не отказавшись от всего того, что
составляет ваш покой, верования и благополучие, вы не были  бы  в  силах
понять меня. Когда невольно в порыве восторга  у  меня  вырывается  нес-
колько неосторожных слов, я тотчас замечаю, что, желая выдернуть с  кор-
нем ваши заблуждения и показать вашим  ослабевшим  глазам  ослепительный
светоч, которым я обладаю, я причиняю вам страшные мучения.  Все  мелочи
вашей жизни, все ваши привычки, все фибры вашей души,  все  силы  вашего
разума - все это до такой степени связано, перепутано  ложью,  до  такой
степени подчинено законам тьмы, что, стремясь дать вам  новую  веру,  я,
кажется, даю вам смерть. Между тем и наяву и во сне, и в тиши и в бурю я
слышу голос, повелевающий мне просветить вас и обратить на путь  истины.
Но я человек слишком любящий и слабый, чтобы совершить это. Когда я вижу
ваши глаза, полные слез, ваши удрученные лица, когда слышу ваши  вздохи,
когда чувствую, что приношу вам печаль и ужас, я убегаю, прячусь,  чтобы
не поддаться голосу своей совести и велению моей судьбы. Вот в  чем  мое
горе, моя мука, мой крест и моя пытка. Ну что, понимаете ли вы меня  те-
перь?"
   Дядя, тетка и капеллан понимали отчасти, что Альберт создал для  себя
религию и нравственные правила, совершенно отличные от  их  собственных,
но, будучи правоверными католиками, они, боясь впасть в малейшую  ересь,
не решались вызвать его на большую откровенность. У меня же  тогда  было
еще очень смутное представление о некоторых особенностях его  детства  и
ранней юности, и потому я решительно ничего не могла понять. К тому  же,
Нина, в то время я так же мало, как и вы теперь, была осведомлена о