у он говорит,  что  тот
поет фальшиво,  другому  -  что  его  произведения  никуда  не  годятся,
третьему - что успехом он пользуется только благодаря интригам. И он хо-
чет, чтобы с таким ехидным языком его слушали и отдавали  справедливость
его таланту! Черт возьми! Не в лесной же глуши мы живем! Откровенность у
нас не в моде, и с правдой далеко не уедешь. А девочка эта совсем недур-
на, мне нравятся такие лица. Она совсем юная, не правда ли? Говорят, она
пользовалась большим успехом в Венеции. Порпора должен привести ее завт-
ра ко мне.
   - Он хочет, чтобы вы дали ей возможность спеть в присутствии императ-
рицы, - сказала принцесса, - и я надеюсь, вы не откажете ему в такой ми-
лости. Я лично тоже прошу вас об этом.
   - Нет ничего легче, как устроить, чтобы ее послушала  императрица,  а
раз ваше высочество желает, я постараюсь посодействовать ей. Но в театре
есть некто более могущественный, чем императрица. Это  госпожа  Тези!  И
если бы даже императрица взяла эту девушку под свое  покровительство,  я
сомневаюсь, чтобы условие было подписано без верховного одобрения Тези.
   - Говорят, вы ужасно балуете этих дам, господин граф, и если бы вы не
были столь снисходительны, они не пользовались бы такой властью.
   - Что поделаешь, принцесса! Каждый - хозяин в своем  доме.  Ее  вели-
чество прекрасно понимает, что, вмешайся она в дела оперы со своими ука-
зами, там все пошло бы вкривь и вкось. А  ее  величество  желает,  чтобы
опера была хороша и доставляла всем удовольствие; но  возможно  ли  это,
если у примадонны в день дебюта объявится насморк, а тенор, вместо  того
чтобы в сцене примирения броситься в объятия баса,  даст  ему  пощечину!
Довольно с нас и того, что мы ублажаем господина Кафариэлло. Мы счастли-
вы с тех пор, как госпожа Тези и госпожа Гольцбауэр ладят  между  собой.
Если нам бросят на театральные подмостки  яблоко  раздора,  это  оконча-
тельно смешает наши карты.
   - Но третий женский голос совершенно необходим, - заметил  венецианс-
кий посланник, горячо покровительствовавший Порпоре и его ученице,  -  и
вот появляется дива...
   - Если она дива, тем хуже для нее. Она возбудит зависть госпожи Тези,
- ведь и та дива и желает быть единственной. Приведет она в бешенство  и
госпожу Гольцбауэр, также жаждущую быть дивой...
   - Ну, ей-то далеко до этого, - вставил посланник.
   - Но она очень хорошего происхождения. Это особа из знатной семьи,  -
лукаво заметил г-н Кауниц.
   - Во всяком случае она не в состоянии взяться сразу за две роли.  Так
что ей придется предоставить  какому-нибудь  меццо-сопрано  исполнять  в
операх ее партии.
   - У нас есть некая Корилла, предлагающая свои услуги, красивейшее су-
щество в мире.
   - Ваше сиятельство уже видели ее?
   - В первый же день ее приезда. Но слышать  ее  не  слышал:  она  была
больна.
   - Вы сейчас услышите ученицу Порпоры и, не задумываясь,  отдадите  ей
предпочтение.
   - Очень возможно. И признаюсь даже, что ее лицо менее красивое, чем у
той, мне кажется более приятным. У нее очень кроткий и приличный вид. Но
мое предпочтение ничего не даст бедняжке! Ей  надо  понравиться  госпоже
Тези, не раздражая в то же время госпожу Гольцбауэр, а до сих пор,  нес-
мотря на нежнейшую дружбу этих двух дам, все, что одобряла  одна,  энер-
гично отвергала другая.
   - Да, трудное решение! Тяжкая задача! - проговорила несколько  ирони-
чески принцесса, видя, какое значение придают два  государственных  мужа
закулисным интригам. - Наша маленькая любимица против  госпожи  Кориллы.
Бьюсь об заклад, что господин Кафариэлло положит свою шпагу на  одну  из
чашек весов.
   Когда Консуэло спела, все в один голос заявили, что  со  времен  г-жи
Гассе не слыхали ничего подобного, а г-н фон Кауниц, подойдя к ней, тор-
жественно произнес:
   - Сударыня, вы поете лучше госпожи Тези. Но да будет это сказано  вам
всеми нами по секрету, ибо, если подобное мнение выйдет за пределы этого
дома, вы пропали: вам в этом сезоне не дебютировать у нас. Будьте же ос-
торожны, очень осторожны, - прибавил он, понижая голос и усаживаясь под-
ле нее. - Придется вам преодолеть большие препятствия, и победительницей
вы можете стать, только проявив много ловкости.
   Тут великий Кауниц, входя во все  подробности  театральных  интриг  и
вводя Консуэло до мелочей во все треволнения  труппы,  прочел  ей  целый
трактат дипломатической науки в применении к закулисному миру.
   Консуэло слушала его, широко открыв от удивления свои большие  глаза,
и так как в течение своей речи он раз двадцать повторил  "моя  последняя
опера", "опера, поставленная мной месяц тому назад", то она  вообразила,
что, верно, ослышалась, когда о нем докладывали, и лицо, столь посвящен-
ное в перипетии театральной карьеры, должно быть, директор оперного  те-
атра или модный маэстро. Благодаря этому она почувствовала  себя  непри-
нужденно и стала говорить с ним, как с человеком своей профессии. Непри-
нужденность придала ей больше наивности и  хорошего  расположения  духа,
чем дозволило бы почтение, подобающее имени всесильного первого  минист-
ра. Г-н фон Кауниц нашел ее очаровательной. В течение целого часа он за-
нимался исключительно ею. Маркграфиня была в большом негодовании от  по-
добного нарушения приличий. Она  ненавидела  вольность  больших  дворов,
привыкнув к церемонной торжественности малых. Но изображать  маркграфиню
у нее больше не было никакой возможности: она перестала ею  быть.  Импе-
ратрица допускала ее к себе и даже обходилась с ней довольно благосклон-
но, оттого что маркграфиня отреклась от лютеранства и перешла в  католи-
чество. Такой лицемерный поступок при австрийском дворе  извинял  всякий
неравный брак, даже всякое преступление. В этом отношении  Мария-Терезия
следовала примеру отца и матери, принимавших всех, кто,  желая  избежать
преследования и глумления в протестантской Германии,  переходил  в  лоно
римской церкви. Но хоть маркграфиня и стала католичкой,  она  ничего  не
значила в Вене, а фон Кауниц был все.
   Как только Консуэло пропела третью арию, Порпора, хорошо  знакомый  с
этикетом, сделал ей знак, свернул ноты и вышел вместе с  ней  через  ма-
ленькую боковую дверь, не обеспокоив своим уходом благородных особ, соб-
лаговоливших внимать ее божественному пению.
   - Все идет как по маслу, - проговорил маэстро,  потирая  руки,  когда
они очутились на улице в сопровождении Иосифа, несшего факел, -  Кауниц,
старый дурак, знает толк в музыке; благодаря ему ты далеко пойдешь!
   - А кто он такой, этот Кауниц? Я его не видела, - сказала Консуэло.
   - Как не видела, путаная голова? Да ведь он с  тобой  говорил  больше
часа.
   - Не тот ли маленький человечек в розовом жилете с  серебром,  набол-
тавший мне столько сплетен, что мне казалось, будто я слушаю старую  би-
летершу?
   - Он самый. Что же тут удивительного?
   - А я нахожу это очень удивительным, - ответила Консуэло,  -  у  меня
было совсем иное представление о государственных людях.
   - Потому что ты не видишь, как движется государственная машина, а ес-
ли бы ты видела, то удивилась бы, как могут  государственные  люди  быть
чем-либо иным, кроме старых сплетниц. Ну, не будем больше об этом  гово-
рить - займемся лучше нашим ремеслом на этом маскараде шутов.
   - Увы, маэстро, - задумчиво  промолвила  девушка,  пересекая  большую
площадь у вала и направляясь к своему убогому жилищу, - я как раз  спра-
шиваю себя: во что обращается наше ремесло среди этих равнодушных и лжи-
вых масок?
   - А во что ты хочешь, чтобы оно обратилось? - возразил Порпора  своим
резким, отрывистым голосом. - Оно не может обратиться  ни  в  то,  ни  в
иное: при любых условиях, счастливых или тяжелых, торжествующее или пре-
зираемое, оно всегда остается самим собою - самым прекрасным, самым бла-
городным ремеслом на земном шаре.
   - О да! - сказала Консуэло, беря учителя  под  руку  и  замедляя  его
обычно торопливый шаг. - Я понимаю, что величие и достоинство нашего ис-
кусства не могут быть ни унижены, ни возвышены из-за легкомысленных  или
безвкусных капризов, которые управляют миром;  но  почему  позволяем  мы
унижать свою личность, почему подвергаем себя презрению профанов или  их
поощрению, порой еще более унизительному?  Раз  искусство  священно,  не
священны ли и мы, его жрецы и левиты? Почему не живем мы в своих мансар-
дах, радуясь, что понимаем и умеем чувствовать музыку, зачем  нужно  бы-
вать в их салонах, где нас слушают, перешептываясь, где нам  аплодируют,
думая о другом, и где стыдятся признать нас хоть на минуту людьми, после
того как мы перестали фиглярничать, точно скоморохи?
   - Эх! Эх! - проговорил Порпора, останавливаясь и стуча палкой по мос-
товой. - Что за глупое тщеславие, что за ложные идеи бродят нынче у тебя
в голове! Что мы такое и зачем нам быть чем-либо иным, а не скоморохами?
Они так зовут нас из презрения. А не все ли равно? Ведь мы скоморохи  по
склонности, по призванию, по воле неба, - точно так же, как они вельможи
по прихоти случая, по принуждению или по выбору дураков! Ну да! Скоморо-
хи! А это не каждому дано! Ну-ка, пусть попробуют: посмотрим, как они за
это возьмутся, эти  пигмеи,  воображающие  себя  невесть  чем!  Пусть-ка
маркграфиня Байрейтская облечется в плащ трагической актрисы, обует свои
уродливые толстые ножищи в котурны и сделает два-три шага  на  сцене,  -
воображаю, что за странную принцессу увидим мы пред собой! А что, ты ду-
маешь, она делала при своем маленьком дворе в Эрлангене  в  те  времена,
когда воображала, будто царствует там? Она изображала королеву  и  лезла
из кожи вон, чтобы играть роль, которая была ей не по силам. Рождена она
маркитанткой, а по странной случайности судьба сделала из нее  высочест-
во. И что же? Она заслужила тысячу свистков, изображая высочество  навы-
ворот. А тебя, глупое дитя, бог сотворил королевой! Он возложил на  твое
чело венец красоты, разума и силы. Очутись ты среди  народа  свободного,
разумного, чуткого (предположим, что такой существует) - и ты  королева,
ибо тебе стоит лишь появиться и спеть, чтобы доказать, что  ты  королева
милостью божьей. Но все это не так. Мир устроен иначе. Он  таков,  каков
есть; что с этим поделаешь? Знай: им управляют каприз, заблуждение и бе-
зумие. Разве мы можем это изменить? Большинство повелителей  безобразно,
бесчестно, глупо и невежественно. Вот и нужно либо  покончить  с  собой,
либо приспособиться к такому положению вещей. Не имея  возможности  быть
монархами, мы становимся актерами и - царствуем! Мы передаем язык небес,
недоступный простым смертным, мы облекаемся в одежды царей и великих лю-
дей, выходим на подмостки, восседаем на бутафорском  троне,  разыгрываем
комедию. Мы скоморохи! Клянусь богом, свет все видит и ничего  не  смыс-
лит. Он не замечает, что  мы  настоящие  владыки  земли  и  только  наше
царство истинно, в то время как  их  царство,  их  могущество,  их  дея-
тельность, их величие - пародия, над которой смеются ангелы на  небе,  а
народы ненавидят и втихомолку проклинают. Самые  могущественные  монархи
приходят смотреть на нас, учиться в нашей школе и, восхищаясь нами в ду-
ше, как образцом истинного величия, стараются подражать нам, когда появ-
ляются потом перед своими подданными. Да, мир выворочен  наизнанку;  это
прекрасно чувствуют те, кто им повелевают, и если они не  вполне  отдают
себе в этом отчет, если они в этом не признаются, то  нетрудно  заметить
по их презрению к нам и нашему ремеслу, что они чувствуют  инстинктивную
зависть к нашему действительному превосходству. О! Когда я бываю в теат-
ре, мне все становится ясно! Музыка открывает мне глаза,  и  я  вижу  за
рампой настоящий двор, настоящих героев, великие порывы, в то время  как
истинные скоморохи и жалкие комедианты с важностью восседают в ложах  на
бархатных креслах. Свет - комедия, вот что несомненно; и  вот  почему  я
говорил тебе сию минуту: благородная дочь моя,  пройдем  с  достоинством
через этот жалкий маскарад, именуемый светом... Черт побери этого  дура-
ка! - закричал маэстро, отталкивая Иосифа, который, страстно желая услы-
шать восторженную речь учителя, незаметно приблизился и толкнул его лок-
тем. - Он наступает мне на ноги, заливает меня смолой своего факела! По-
жалуй, подумаешь, что он понимает, о чем мы говорим, и хочет почтить нас
своим одобрением!
   - Иди справа от меня, Беппо, - сказала девушка, делая Гайдну знак.  -
Ты своей неловкостью выводишь из себя маэстро. - И, обращаясь к Порпоре,
продолжала: - Все, что вы говорите, друг мой, -  благородный  бред.  Это
ничего не поясняет мне, а опьянение гордостью не  облегчает  даже  самой
маленькой сердечной раны. Меня мало трогает, что, родившись королевой, я
не царствую. Чем больше я вижу великих мира сего, тем больше внушают они
мне сожаления.
   - Ну, не то ли я тебе говорил?
   - Да, но не об этом я вас спрашивала. Они  жаждут  что-то  изображать
собой и властвовать. В этом их безумие и их ничтожество. Но раз мы выше,
лучше и умнее их, зачем же противопоставляем мы свою гордость их гордос-
ти, свою царственность их царственности? Если мы обладаем  достоинствами
более значительными, если владеем сокровищами более  завидными  и  более
драгоценными, к чему ведем мы с ними эту жалкую борьбу, ставя нашу  доб-
лесть и наши силы в зависимость от их капризов, зачем низводим  себя  до
их уровня?
   - Этого требуют достоинство, святость искусства, - воскликнул  маэст-
ро, - они превратили подмостки, именуемые миром, в поле сражения, а нашу
жизнь - в мученичество. И вот  мы  должны  сражаться,  должны  проливать
кровь из всех наших пор, чтоб доказать им, умирая в муках, изнемогая  от
их свистков и презрения, что мы - боги или по меньшей мере законные  ко-
роли, а они - подлые смертные, наглые и низкие узурпаторы!
   - О маэстро, как вы их ненавидите! - воскликнула удивленная Консуэло,
дрожа от ужаса. - А между тем вы склоняетесь перед ними, льстите им, ща-
дите их и удаляетесь из салона через  маленькую  боковую  дверь,  почти-
тельно подав им два или три блюда вашей гениальности.
   - Да, да, - ответил маэстро, потирая руки с горьким смехом, - я  нас-
мехаюсь над ними, раскланиваюсь перед их бриллиантами и орденами, подав-
ляю их двумя или тремя своими аккордами и поворачиваю им спину в востор-
ге, что могу уйти, спеша избавиться от их глупых физиономий.
   - Итак, - снова заговорила Консуэло, -  значит,  апостольская  миссия
искусства - битва?
   - Да, битва: слава храброму!
   - Насмешка над дураками?
   - Да, насмешка: слава умному человеку, умеющему сделать ее кровавой!
   - Средоточие гнева, непрерывная злоба?
   - Да, и гнев и злоба: слава энергичному человеку, который поддержива-
ет их в себе непрестанно и никогда не прощает!
   - И ничего больше?
   - Ничего больше в этой жизни!  Слава  для  истинного  гения  приходит
только после смерти.
   - Ничего больше в этой жизни? Уверен ли ты в этом, маэстро?
   - Я уже сказал тебе!
   - В таком случае это очень мало, - вздохнув,  промолвила  Консуэло  и
подняла глаза к звездам, блестевшим в чистом голубом небе.
   - Как очень мало? Ты смеешь говорить, жалкая душа, что этого мало?  -
закричал Порпора, снова останавливаясь и с силой тряся руку  ученицы,  в
то время как Иосиф от страха выронил факел.
   - Да, мало, - спокойно и твердо ответила Консуэло, - я  уже  говорила
вам то же самое в Венеции при очень для меня тяжелых и решающих для моей
жизни обстоятельствах. С тех пор я не переменила мнения. Мое  сердце  не
создано для борьбы, оно не может вынести тяжесть ненависти  и  гнева.  В
душе моей нет уголка, где могли  бы  приютиться  злопамятство  и  месть.
Прочь, злобные страсти! Подальше от меня, пламенные волнения! Если я мо-
гу добиться славы и гениальности, только отдав свою  душу,  то  прощайте
навсегда, гениальность и слава! Венчайте лаврами другие головы,  воспла-
меняйте другие сердца! От меня вы не получите даже сожаления!
   Иосиф, ожидая, что Порпора разразится, как всегда,  когда  ему  долго
противоречили, ужасной и в то же  время  комичной  вспышкой  гнева,  уже
схватил Консуэло за руку, чтобы отдернуть ее от учителя  и  предохранить
от одного из тех яростных жестов, какими тот часто грозил ей,  но  кото-
рые, правда, никогда ничем не кончались... кроме улыбки или слез. Однако
и этот шквал пронесся, подобно другим. Порпора топнул ногой, глухо  про-
рычал, как старый лев в клетке, сжал кулаки, в запальчивости подняв их к
небу, потом сейчас же опустил руки, тяжело вздохнул, склонил  голову  на
грудь и зашагал по направлению к дому, упорно храня  молчание.  Отважное
спокойствие Консуэло, ее стойкое прямодушие невольно внушили ему  уваже-
ние. Он, быть может, с горечью задумывался над своим поведением,  но  не
хотел сознаться: слишком он был стар, слишком была уязвлена,  ожесточена
его артистическая гордость, чтобы он мог стать другим.  И  только  когда
Консуэло поцеловала его, пожелав покойной ночи, он  с  глубокой  грустью
посмотрел на нее и проговорил упавшим голосом:
   - Итак, все кончено! Ты больше не артистка,  потому  что  маркграфиня
Байрейтская - старая негодяйка, а министр Кауниц - старая сплетница!
   - Нет, маэстро, я этого вовсе не говорила, - ответила, смеясь, Консу-
эло, - я сумею весело отнестись к грубым и смешным сторонам  света;  для
этого мне не надо ни досады, ни ненависти, довольно моей чистой  совести
и хорошего расположения духа. И теперь и всегда я буду артисткой. Я вижу
другую цель, другое назначение искусства, чем соревнование в гордости  и
месть за унижение. У меня иная побудительная причина, и она меня поддер-
жит.
   - Но какая же, какая? - закричал Порпора, ставя на  стол  в  передней
подсвечник, поданный Иосифом. - Я хочу знать: какая?
   - Моя побудительная причина - заставить людей понять искусство, полю-
бить его, не возбуждая страха и ненависти к личности артиста.
   Порпора, пожал плечами.
   - Юношеские мечты, они были знакомы и мне! - проговорил старик.
   - Ну, если это мечта, - возразила Консуэло, - то  торжество  гордости
также мечта, и из двух я предпочитаю свою. Затем у меня есть еще  вторая
побудительная причина - желание слушаться тебя, угождать тебе.
   - Ничему, ничему не верю! - закричал Порпора, беря сердито подсвечник
и поворачиваясь к девушке спиной; но уже взявшись за ручку своей  двери,
он вернулся и поцеловал Консуэло, которая, улыбаясь, ожидала этого.
   В кухне, примыкавшей к комнате  Консуэло,  была  маленькая  лестница,
ступеньки ее вели на крышу к крошечной терраске в шесть  квадратных  фу-
тов. Тут Консуэло, выстирав жабо и манжеты Порпоры,  обычно  сушила  их.
Сюда же она взбиралась иногда вечером поболтать с Иосифом, когда учитель
рано засыпал, а ей еще не хотелось спать. Не имея возможности заниматься
в своей комнате, слишком низкой и тесной, чтобы поставить в ней стол,  и
боясь, расположившись в передней, разбудить своего  старого  друга,  она
взбиралась на терраску помечтать в одиночестве, глядя на звезды, или по-
ведать своему товарищу" такому же самоотверженному и покорному рабу, как
она сама, о маленьких происшествиях дня. В тот вечер им было о чем расс-
казать друг другу. Консуэло закуталась в плащ, накинула на голову  капю-
шон, чтобы не простудить гордо, и поднялась к Беппо, ожидавшему ее с ве-
ликим нетерпением. Их ночные беседы на крыше напоминали ей  разговоры  с
Андзолето в детстве. Правда, луна была не такая, как в Венеции, не  было
и живописных венецианских крыш, ночей, пылающих любовью и  надеждой;  то
была немецкая ночь, мечтательная, холодная немецкая луна - туманная, су-
ровая, - словом, здесь была нежная и благодетельная дружба без  опаснос-
тей и трепета страсти.
   Когда Консуэло рассказала все, что ее заинтересовало, оскорбило и по-
забавило у маркграфини, наступил черед говорить Иосифу.
   - Ты из придворных тайн видела только конверты и печати с гербами,  -
начал он, - но так как лакеи имеют обыкновение читать письма своих  гос-
по