ь у меня, - то неужели вы думаете, что я в  сос-
тоянии заснуть хоть на минуту, слыша эти  раздирающие  душу  вопли,  эту
страшную агонию?
   Альберт, пожав плечами, ответил ей, что в замке много других комнат и
что она может выбрать любую, пока больная не будет перенесена в  помеще-
ние, где ее соседство никого не обеспокоит.
   Раздосадованная Амелия последовала этому совету. Тяжелее всего ей бы-
ло смотреть  на  нежные,  можно  сказать  материнские  заботы,  которыми
Альберт окружал ее соперницу.
   - Ах, тетушка! - воскликнула она, бросаясь на шею канониссы, когда та
устроила ее в собственной спальне, где велела поставить еще одну кровать
рядом со своей. - Мы с вами не знали Альберта: теперь мы видим,  как  он
умеет любить!
   Несколько дней Консуэло была между жизнью и смертью. Но  Альберт  бо-
ролся с недугом так упорно и так искусно, что наконец ему удалось  побе-
дить его. Как только девушка оказалась вне опасности, он велел перенести
ее в одну из башен замка. Здесь дольше бывало солнце, и вид  отсюда  был
красивее и шире, чем из других окон. Вообще комната эта со своей старин-
ной мебелью более соответствовала серьезным вкусам Консуэло, чем та, ку-
да нашли нужным поместить ее по приезде, и уже давно можно  было  понять
из ее слов, что ей хотелось бы жить там. Здесь ей не  угрожала  назойли-
вость подруги, и, несмотря на постоянное присутствие женщины, сменявшей-
ся утром и вечером, она могла проводить в сущности наедине со своим спа-
сителем томительные и сладостные дни своего  выздоровления.  Они  всегда
говорили по-испански: нежные слова, осторожно выражавшие страсть Альбер-
та, были милее для слуха Консуэло  на  языке,  напоминавшем  ей  родину,
мать, детство. Преисполненная горячей благодарности, измученная  страда-
ниями, от которых избавил ее один Альберт, она теперь  предавалась  тому
дремотному покою, который наступает после тяжкого кризиса. Память ее ма-
ло-помалу пробуждалась, но как-то неравномерно. Так, например, живо при-
поминая с чистой и понятной радостью помощь и самоотверженность Альберта
в главные моменты их встреч, она в то же время  как-то  неясно,  как  бы
сквозь густое облако, прозревала заблуждения его рассудка и всю  глубину
его слишком серьезной страсти. Бывали часы, когда после сна  или  приема
успокоительного лекарства все, что возбуждало в ней прежде  недоверие  и
страх к ее великодушному другу, представлялось ей каким-то  бредом.  Она
до того привыкла к нему и его заботам о себе, что, когда он  уходил,  по
ее же просьбе, обедать со своей семьей, она  волновалась  и  плохо  себя
чувствовала, пока  он  отсутствовал.  Ей  казалось,  что  успокоительные
средства, приготовленные и поданные не им самим, производят на  нее  об-
ратное действие; когда же он сам подносил их ей, она с медленной и  пол-
ной значения улыбкой, удивительно трогательной на красивом лице, с кото-
рого еще не совсем исчезла тень смерти, говорила:
   - Теперь, Альберт, я верю, что вы чародей: стоит вам  повелеть  капле
воды оказать на меня благотворное действие, и она  моментально  передает
мне и ваше спокойствие и вашу силу.
   Впервые в жизни Альберт был счастлив; а так как душа  его,  казалось,
была способна с такой же силой чувствовать радость, с какой она чувство-
вала скорбь, то в этот период его жизни, период восторгов и упоения,  он
был счастливейшим человеком на земле. Комната, где он во  всякое  время,
без докучных свидетелей, мог видеть любимую, стала для него раем. Ночью,
когда все в доме ложились спать, он, делая вид, будто тоже идет к  себе,
тихонько пробирался в эту комнату. Сиделка, которой поручено  было  сле-
дить за больной, крепко спала, он прокрадывался к кровати своей  дорогой
Консуэло, глядел и не мог наглядеться на нее, спящую, бледную, поникшую,
словно цветок после бури. Потом он усаживался в большое  кресло  (уходя,
он никогда не забывал поставить его у постели больной) и проводил в  нем
всю ночь, засыпая таким чутким сном, что стоило Консуэло пошевельнуться,
как он уже нагибался над нею и прислушивался к тому, что  она  бормотала
слабым голосом; а когда девушка, взволнованная каким-нибудь сном, трево-
жимая остатками прежних страхов,  искала  его  руки,  дружеское  пожатие
всегда готово было ее успокоить. Если сиделка просыпалась, Альберт обык-
новенно говорил ей, что только что вошел, и у той создалось впечатление,
что молодой граф раза два-три в ночь навещает свою больную. А между  тем
он и получаса за всю ночь не проводил в своей комнате. Консуэло, так  же
как и сиделка, ошибалась на этот счет, - хотя  она  чаще  замечала  при-
сутствие Альберта, но была еще так слаба, что ему ничего не стоило ввес-
ти ее в заблуждение насчет  продолжительности  своих  посещений.  Иногда
среди ночи, когда она начинала умолять его идти спать, он уверял ее, что
уже близок рассвет и что он только что встал.  Благодаря  этим  невинным
обманам Консуэло, никогда не страдая от его отсутствия, в то же время не
беспокоилась по поводу того утомления, которому он подвергал  себя  ради
нее.
   Правда, несмотря на все, усталость его была так незначительна, что он
даже не замечал ее. Любовь дает силы самым слабым, а у Альберта был иск-
лючительно крепкий организм, да к тому же никогда в сердце  человеческом
не жила такая огромная, живительная любовь, как теперь у него.  Когда  с
первыми лучами солнца Консуэло с трудом  добиралась  до  своей  кушетки,
стоявшей у полуоткрытого окна, Альберт усаживался позади нее и  в  мчав-
шихся облаках и пурпурных лучах восходящего солнца силился  прочесть  те
мысли, которые вид неба мог пробудить в его молчаливой  подруге.  Иногда
он незаметно брал в руки кончик тонкого шарфа, который  она  набрасывала
себе на голову и который теплый ветерок развевал по спинке  кушетки,  и,
склонив голову, словно отдыхая, тихо прижимался к нему  губами.  Однажды
Консуэло, потянув шарф к себе на грудь, обратила внимание на то, что ко-
нец его теплый и влажный. Обернувшись с большей живостью,  чем  она  это
делала обычно во время болезни, она увидела своего друга в необыкновенно
возбужденном состоянии: щеки его пылали, глаза горели  лихорадочным  ог-
нем, он тяжело дышал. Альберт мгновенно овладел собой, но всетаки  успел
прочесть испуг на лице Консуэло. Это глубоко опечалило его. Он предпочел
бы увидеть в ее глазах презрение и суровость, чем признаки страха и  не-
доверия. Он решил следить за собой настолько внимательно, чтобы  никогда
больше воспоминанием о своем безумии не потревожить ту, которая исцелила
его от этого безумия почти ценою собственной жизни и рассудка.
   Он добился этого благодаря силе воли, какой, пожалуй, не нашел  бы  в
себе и более уравновешенный человек. Он уже давно привык сдерживать  пыл
своих чувствований, борясь с частыми и таинственными  приступами  своего
недуга, и окружающие даже не подозревали, как велика была его власть над
собой. Они не знали, что чуть ли не каждый день ему  приходилось  подав-
лять сильнейшие припадки и что только окончательно сокрушенный глубочай-
шим отчаянием и безумием он убегал в свою  неведомую  пещеру,  оставаясь
победителем даже в своем поражении, так  как  все  же  был  в  состоянии
скрыть от людских взоров свое падение. Альберт принадлежал к  числу  бе-
зумцев, достойных самой глубокой жалости и самого глубокого уважения: он
знал о своем безумии и чувствовал его  приближение  вплоть  до  момента,
когда бывал всецело им охвачен. Но даже и тут, в самый разгар своих при-
падков, он сохранял смутное воспоминание о действительном мире и не  же-
лал показываться, пока окончательно не придет в себя. Такое воспоминание
о реальной деятельной жизни мы все храним, когда тяжелые сновидения пог-
ружают нас в жизнь вымысла и бреда. Мы боремся  порой  с  этими  ночными
страхами и кошмарами, мы говорим себе, что это бред,  и  пытаемся  прос-
нуться, но какая-то злая сила вновь и вновь захватывает нас и снова  по-
вергает в ту страшную летаргию, где нас осаждают и  терзают  зловещие  и
мучительные видения.
   В подобных чередованиях протекала насыщенная бурными переживаниями  и
вместе с тем жалкая жизнь этого  непонятного  человека;  спасти  его  от
страданий могло только сильное, тонкое и нежное чувство. И такое чувство
появилось наконец в его жизни. Консуэло была как раз такою чистой душою,
которая, казалось, была создана для того, чтобы проникнуть в эту мрачную
душу, до сих пор недоступную для глубокой любви. В заботливости  молодой
девушки, порожденной вначале  романтическим  энтузиазмом,  в  ее  почти-
тельной дружбе, вызванной признательностью за  самоотверженный  уход  за
нею во время болезни, было нечто пленительное и трогательное, нечто  та-
кое, что господь счел, видимо, особенно подходящим для исцеления Альбер-
та. Весьма возможно, что, если бы Консуэло откликнулась, позабыв о прош-
лом, на его пылкую любовь, эти новые для него восторги и внезапная  без-
мерная радость могли бы повлиять на него самым печальным образом. Но  ее
застенчивая, целомудренная дружба должна была медленно, но  более  верно
способствовать его исцелению. Это являлось одновременно и уздою и благо-
деянием для него; и  если  обновленное  сердце  молодого  человека  было
опьянено, то к опьянению примешивалось чувство долга, жажда самоотверже-
ния, дававшие его мыслям иную пищу, а его воле - иную цель,  нежели  та,
которая поглощала его до сих пор. Он испытывал  одновременно  и  счастье
быть любимым так, как никогда еще не был любим, и горе не быть любимым с
такою страстью, какую испытывал сам, и, наконец, страх, что потеряет это
счастье, если покажет, что он не вполне им удовлетворен. Все эти чувства
до такой степени заполняли его душу, что в ней не оставалось  места  для
фантазий, на которые так долго наталкивали его бездействие и  одиночест-
во. Теперь он, словно по волшебству, избавился от этих мечтаний, он  за-
был о них, и образ любимой удерживал его несчастья на расстоянии, встав,
словно небесный щит, между ним и ими.
   Итак, отдых для ума и покой для чувств, необходимые для  восстановле-
ния сил юной больной, теперь лишь изредка и ненадолго нарушались  тайным
волнением ее врача. Консуэло, как  мифологический  герой,  спустилась  в
преисподнюю, чтобы вывести из нее своего друга, - и вынесла  оттуда  для
себя самой ужас и безумие. Теперь он, в свою очередь,  старался  освобо-
дить ее от мрачных мыслей, и благодаря его нежным  заботам  и  страстной
почтительности ему это удалось. Опираясь друг  на  друга,  они  вступали
вместе в новую жизнь, не смея, однако, оглядываться назад и думать о той
бездне, откуда они вырвались. Будущее было для них новою бездной, не ме-
нее таинственной и ужасной, куда они тоже не  отваживались  заглядывать.
Зато они могли спокойно наслаждаться настоящим, этим благодатным  време-
нем, которое им ниспослало небо.


   L

   Остальные обитатели замка были далеко не так  спокойны.  Амелия  была
взбешена и больше не удостаивала больную своими  посещениями.  Она  под-
черкнуто не разговаривала с Альбертом, не смотрела на него, даже не  от-
вечала на его утреннее и вечернее приветствие. И ужаснее всего было  то,
что Альберт, по-видимому, совершенно не замечал ее досады.
   Канонисса, видя явную, нескрываемую страсть племянника к "авантюрист-
ке", не знала теперь ни минуты покоя. Она ломала себе  голову,  придумы-
вая, как бы избавиться от такой опасности,  как  положить  конец  такому
скандалу, и по этому поводу у нее не прекращались совещания  с  капелла-
ном. Но почтенный пастырь не очень-то желал прекращения создавшегося по-
ложения вещей. Давно уже он не играл никакой роли в семейных тревогах, а
со времени последних волнений его  роль  снова  сделалась  более  значи-
тельной: наконец-то он мог позволить себе такое удовольствие, как  шпио-
нить, разоблачать, предупреждать, предсказывать, советовать,  -  словом,
мог по своему усмотрению вертеть домашними делами, причем все это проде-
лывать втихомолку, укрывшись от гнева молодого графа  за  юбками  старой
тетки. Оба они не переставали находить новые поводы  к  тревогам,  новые
причины быть настороже. Одного им никогда не удавалось  -  найти  спаси-
тельный выход. Не было дня, когда бы добрейшая  Венцеслава  не  пыталась
вызвать своего племянника на решительное объяснение, но каждый  раз  его
насмешливая улыбка или ледяной взгляд заставляли ее умолкнуть и разруша-
ли ее планы. Ежеминутно она искала удобного случая проскользнуть к  Кон-
суэло, чтобы ловко и строго отчитать ее, но  ежеминутно  Альберт,  точно
предупрежденный домашними духами, появлялся на пороге комнаты и, подобно
Юпитеру Громовержцу, одним движением бровей сокрушал гнев и  замораживал
мужество богов, враждебных его дорогой Трое. Все  же  канониссе  удалось
несколько раз заговорить с больной, и так как минуты, когда они  остава-
лись с глазу на глаз, были очень редки, то она старалась воспользоваться
ими, чтобы наговорить ей разных нелепостей, казавшихся ей самой  чрезвы-
чайно многозначительными. Но Консуэло была так далека  от  приписываемых
ей честолюбивых замыслов, что ровно ничего не поняла из этих намеков. Ее
удивление, ее искренность, доверчивость моментально обезоруживали добрую
канониссу, которая никогда в своей жизни не могла устоять против  откро-
венного тона и сердечной ласки. Сконфуженная, она шла к капеллану  пове-
дать ему о своем поражении, и остаток дня проходил в  обсуждении  планов
на завтрашний день.
   Между тем Альберт, отлично догадываясь об этих уловках  и  видя,  что
разговоры тетки начинают удивлять и беспокоить Консуэло, решил  положить
им конец. Однажды он подкараулил Венцеславу в ту минуту, когда та  ране-
хонько утром, не рассчитывая встретить его, пробиралась к Консуэло;  она
уже взялась было за ручку двери, собираясь войти в комнату больной,  как
вдруг перед нею предстал племянник.
   - Милая моя тетушка, - проговорил он, ласково отрывая ее руку от две-
ри и поднося к своим губам, - мне надо  сказать  вам  по  секрету  нечто
очень для вас интересное, а именно: жизнь и здоровье особы, которая  ле-
жит здесь, для меня гораздо драгоценнее, чем моя собственная жизнь,  чем
мое собственное счастье. Я прекрасно знаю, что по наказу вашего духовни-
ка вы считаете своим долгом препятствовать проявлению моей преданности и
стараетесь, насколько возможно, сократить мои заботы о ней. Не будь это-
го влияния, ваше благородное сердце никогда не позволило бы вам горькими
словами и несправедливыми упреками мешать  выздоровлению  больной,  едва
вырвавшейся из когтей смерти. Но раз уж фанатизм или мелочность  пастыря
могут делать чудеса, могут превращать искреннее благочестие и  чистейшее
милосердие в слепую жестокость, то я всеми силами  буду  противодейство-
вать этому злодеянию, орудием которого согласилась сделаться моя  бедная
тетушка. Теперь я буду охранять свою больную день и ночь, я ни на минуту
не покину ее, а если, несмотря на все мои старания, вы умудритесь отнять
ее у меня, то клянусь самой страшной для верующих клятвой, навсегда  по-
кину дом моих предков. Надеюсь, что господин капеллан, узнав  от  вас  о
нашем разговоре, перестанет терзать вас и бороться с великодушными поры-
вами вашего материнского сердца.
   Бедная канонисса совсем остолбенела и на речь племянника смогла отве-
тить только слезами. Разговор происходил в конце коридора, куда  Альберт
увел ее, опасаясь, чтобы Консуэло не услышала их. Придя немного в  себя,
Венцеслава стала горячо упрекать племянника за его вызывающий,  угрожаю-
щий тон и тут же не преминула воспользоваться случаем поставить  на  вид
все безрассудство его привязанности к девушке такого низкого происхожде-
ния, как Нина.
   - Милая тетушка, - возразил на это Альберт, улыбаясь, - вы забываете,
что если в нас и течет царственная кровь Подебрадов, то предки наши, мо-
нархи, были возведены на престол восставшими крестьянами и храбрыми сол-
датами. Стало быть, каждый Подебрад в своем славном происхождении должен
всегда видеть лишний повод для сближения со слабыми и неимущими, так как
от них-то и пошли корни его силы и могущества; и все  это  было  не  так
давно, чтобы об этом можно было уже забыть.
   Когда Венцеслава рассказала капеллану об этом бурном  разговоре,  тот
посоветовал ей не раздражать молодого графа настойчивостью и не доводить
его до еще большего возмущения, терзая ту, которую он защищает.
   - По этому поводу надо обратиться к графу Христиану, - сказал  он.  -
Ваша чрезмерная мягкость усилила смелость его сына; пусть ваши  благора-
зумные доводы внушат наконец отцу чувство тревоги и заставят его принять
решительные меры по отношению к опасной особе.
   - Да неужели вы думаете, - возразила канонисса, - что я не  прибегала
уже к этому средству? Но, увы, мой брат постарел на  пятнадцать  лет  за
эти пятнадцать дней последнего исчезновения Альберта. Его умственные си-
лы так ослабли, что он совершенно не понимает моих намеков и как-то инс-
тинктивно боится самой мысли о новом огорчении; словно ребенок, он раду-
ется тому, что сын нашелся и рассуждает, как разумный человек.  Ему  ка-
жется, что Альберт совершенно выздоровел, и он не замечает,  что  бедный
сын его охвачен новым безумием более пагубным, чем прежнее.  Уверенность
Христиана так глубока, он так наивно тешит себя этой мыслью, что у  меня
не хватает мужества открыть ему глаза на все происходящее. Мне  кажется,
господин капеллан, что если бы брат услышал это разоблачение от вас,  он
принял бы его с большей покорностью, и вообще благодаря  вашим  духовным
увещаниям ваша беседа с ним была бы более полезной и менее тягостной.
   - Это разоблачение слишком щекотливо, -  ответил  капеллан,  -  чтобы
могло быть сделано столь скромным пастырем, как я. Оно было  бы  гораздо
уместнее в устах сестры, которая может  смягчить  его  такими  ласковыми
словами, с какими я не смею обращаться к высокочтимому главе семьи.
   Обе эти почтенные особы потратили много  дней  на  препирательства  о
том, кто из них первый отважится заговорить со старым графом. А пока они
колебались, привычка к медлительности и апатия делали свое дело - любовь
в сердце Альберта все росла и росла. Консуэло  заметно  поправлялась,  и
никто не нарушал их нежной близости, которую благодаря неподдельной чис-
тоте и глубокой любви никакой суровый страж не мог бы сделать  ни  более
целомудренной, ни более сдержанной, чем она была.
   Между тем баронесса Амелия, не в силах дольше переносить свою  унизи-
тельную роль, настойчиво просила отца увезти ее в Прагу. Барон  Фридрих,
предпочитавший пребывание в лесах жизни в городе, тем не менее обещал ей
все что угодно, но бесконечно откладывал день отъезда, не делая  к  нему
никаких приготовлений. Дочка поняла, что надо ускорить развязку, и  при-
думала способ быстро и внезапно осуществить свое  желание.  Сговорившись
со своей горничной, хитрой и решительной француженкой, она  однажды  ут-
ром, когда отец собирался на охоту, стала просить его отвезти ее  в  со-
седний замок к знакомой даме, которой давно уже надо было отдать  визит.
Барону не очень-то хотелось отказываться от своего  ружья  и  охотничьей
сумки, переодеваться и менять весь распорядок дня, но он  надеялся,  что
такое потворство сделает дочь менее требовательной, что прогулка рассеет
ее дурное настроение и она без особенного неудовольствия проведет в зам-
ке Исполинов несколько лишних дней. Заручившись одной  неделей,  он  уже
думал, что обеспечит себе свободу на всю жизнь: не в его привычках  было
заглядывать дальше. Итак, покорившись своей участи, он отправил  Сапфира
и Пантеру на псарню, а сокол Атилла вернулся на свой насест с угрюмым  и
недовольным видом, что вызвало у его хозяина тяжелый вздох.
   Наконец барон уселся с дочерью в карету и, как это с ним обычно быва-
ло в подобных случаях, немедленно и крепко заснул. Тотчас же Амелия при-
казала кучеру повернуть и ехать на ближайшую почтовую станцию. Они  дом-
чались туда через два часа, и когда барон открыл глаза