мистерий, развлекала его. Но,  боже  великий,  что
было бы со мной, если бы мне пришлось аккомпанировать Амелии, поющей ка-
кую-нибудь каватину, и что сталось бы с моим отцом, если  бы  я  заиграл
одну из старинных гуситских мелодий, доведших стольких богемцев  до  ка-
торги и казни, или какой-нибудь из не менее старых  гимнов  наших  люте-
ранских предков, - ведь он краснеет за свое происхождение от них! А  бо-
лее новых произведений, Консуэло, я не знаю. Разумеется, они существуют,
и некоторые из них превосходны. Все, что вы мне рассказали о  Генделе  и
других великих композиторах, на которых вы воспитывались, представляется
мне гораздо выше во многих отношениях, чем то, чему, в свою  очередь,  я
мог бы научить вас. Но чтобы ознакомиться с этой музыкой и  изучить  ее,
мне надо было бы войти в новый музыкальный мир, а туда я мог бы решиться
проникнуть только с вами, чтобы вы щедрой рукой излили на меня те сокро-
вища, которых я так долго не знал или которыми пренебрегал.
   - А я, - сказала, улыбаясь, Консуэло, - кажется, не возьмусь за  это.
Слышанное мною в пещере так прекрасно, так  велико,  так  единственно  в
своем роде, что я побоюсь набросать гравия  в  источник  из  хрусталя  и
бриллиантов. Теперь я вижу, Альберт, что в  музыке  вы  гораздо  больший
знаток, чем я. Но не скажете ли вы мне что-нибудь и о  светской  музыке?
Ведь она должна стать моей профессией. Я боюсь обнаружить, что в  светс-
кой музыке, как и в духовной, я была до сих  пор  не  на  высоте  своего
призвания и что мои знания недостаточны и поверхностны.
   - Напротив, Консуэло, я смотрю на вашу роль как на священную и  нахо-
жу, что как ваша профессия - высшая из всех доступных женщине, так и ду-
ша ваша наиболее достойна выполнить это священнодействие.
   - Постойте, постойте, дорогой граф, - с улыбкой возразила Консуэло, -
из того, что я вам часто рассказывала о монастыре, где училась музыке, и
о церкви, где пела хвалы творцу, вы заключаете,  что  я  посвятила  себя
служению алтарю или скромному монастырскому преподаванию;  но  когда  вы
узнаете, что Zingarella в силу своего происхождения была в детстве  пре-
доставлена случайностям, что она занималась и духовной и светской  музы-
кой, причем к той и к другой относилась с одинаковым жаром, не  заботясь
о том, куда приведет ее судьба - в или на театральные подмостки...
   - Я убежден, что бог отметил тебя и предназначил еще в утробе  матери
быть святой, а потому без тревоги смотрю на жизненные случайности и уве-
рен, что и на сцене ты будешь так же свята, как в монастыре.
   - Как? Вы при всей суровости своих взглядов не боялись бы  общения  с
актрисой?
   - На заре религий, - ответил он, - храм и театр были  одинаково  свя-
щенны. При первоначальной чистоте идей культовые обряды являлись  зрели-
щем для народа, искусство зарождалось у подножия алтарей;  самые  танцы,
посвященные в наши дни нечистому сладострастию, являлись музыкой чувства
на празднествах богов. Музыка и поэзия -  наивысшее  выражение  веры,  а
женщина, одаренная гениальностью и красотой, - жрица, пророчица и  вдох-
новительница. Эти строгие, величавые формы прошлого заменились  нелепыми
и преступными разграничениями: католичество лишило празднества  красоты,
а торжественные церемонии - участия женщин; вместо того чтобы  направить
и облагородить любовь, оно изгнало и осудило ее. Но красота,  женщина  и
любовь не могли утратить своей власти. И люди воздвигли им новые  храмы,
называемые театрами, в которых нет иного бога. Виноваты ли вы, Консуэло,
что эти храмы обратились в вертепы разврата?  Природа,  которая  создает
свои чудеса, не заботясь о том, как они будут приняты людьми,  сотворила
вас, чтобы вы блистали среди женщин, расточая в мире сокровища дарования
и гения. А монастырь и могила - синонимы. Вы не могли бы схоронить  дары
провидения, не совершив самоубийства. Для вашего  полета  нужен  большой
простор. Некоторые существа не могут жить без проявления своего "я", они
повинуются властному велению природы, и воля божья в этом отношении  так
определенна, что бог отнимает у них способности,  которыми  их  наделил,
если они не пользуются ими как должно. Артист чахнет и  гибнет  в  неиз-
вестности, так же как мыслитель заблуждается и отчаивается в полном оди-
ночестве, как всякий человеческий ум повреждается и гибнет в уединении и
затворничестве. Идите же на сцену, Консуэло, если вас туда влечет, и вы-
носите кажущееся бесчестие со смирением благочестивой  души,  обреченной
на страдание, на тщетные поиски своей родины в здешнем мире! Не бойтесь!
Тьма и порок - не ваша стихия: дух святой властно отстранит их от вас.
   Долго и с воодушевлением говорил Альберт, быстро шагая рядом с Консу-
эло под тенистыми деревьями речного заповедника. Он легко заразил девуш-
ку своим восторженным отношением к искусству, и она даже забыла о  своем
нежелании идти в пещеру. Видя, что он так горячо жаждет этого, она  сама
захотела побыть подольше наедине с этим пылким и вместе с тем  застенчи-
вым человеком, узнать его взгляды, которые он решался высказывать ей од-
ной. Взгляды эти были новы для Консуэло, удивительно новы в устах  арис-
тократа того времени и той страны. Они поразили молодую артистку  именно
потому, что были смелым и откровенным  выражением  тех  чувств,  которые
волновали ее самое. Будучи актрисой и в то же время человеком  набожным,
она ежедневно слыхала, как канонисса  и  капеллан  беспощадно  предавали
проклятию комедиантов и балетных танцовщиков, ее собратьев.  Теперь  она
почувствовала себя восстановленной во всех своих правах серьезным, прос-
вещенным человеком, и ей казалось, что грудь ее свободнее дышит,  сердце
спокойнее бьется, казалось, что она нашла свое место в жизни.  В  глазах
ее блестели слезы, а щеки горели ярким невинным румянцем, когда в  конце
аллеи она увидела искавшую ее канониссу.
   - О моя жрица! - прошептал Альберт, прижимая к груди ее руку, опирав-
шуюся на него. - Придете ли вы молиться в мою церковь?
   - Да, - ответила она, - приду непременно.
   - А когда?
   - Когда захотите. Но считаете ли вы, что я уже в силах совершить  та-
кой подвиг?
   - Да, так как мы отправимся на Шрекенштейн днем и дорогой,  не  столь
опасной, как через водоем.
   Хватит ли у вас храбрости встать завтра на рассвете и выйти из  ворот
замка, как только они будут открыты? Меня вы найдете в тех  кустах,  что
видны отсюда на склоне холма, у подножия каменного креста, и я буду  ва-
шим проводником.
   - Ну хорошо, даю вам слово, - ответила,  все-таки  не  без  волнения,
Консуэло.
   - Сегодняшний вечер слишком прохладен для такой продолжительной  про-
гулки, - сказала, подходя к ним, канонисса.
   Альберт промолчал. Он не умел притворяться. Консуэло,  чувствуя,  что
ни в чем не может упрекнуть себя, смело взяла под руку канониссу и креп-
ко поцеловала ее в плечо. Венцеслава хотела было обдать девушку холодом,
но невольно поддалась обаянию этой прямой, любящей души, а потому только
вздохнула и, вернувшись домой, пошла помолиться за обращение ее на  путь
истинный.


   LII

   Однако прошло несколько дней, а страстное  желание  Альберта  все  не
могло исполниться. Канонисса так следила за Консуэло,  что  хоть  она  и
вставала с зарей и первая переходила через подъемный  мост,  как  только
его опускали, однако ей тут же попадались навстречу канонисса или капел-
лан, бродившие по обсаженной буками площадке перед замком и не  спускав-
шие глаз с открытого места, через которое надо было перейти, чтобы  доб-
раться до поросшего кустами холма. Консуэло решала прогуливаться одна на
виду у них и отказаться от встречи с Альбертом. А тот,  видя  из  своего
тенистого убежища этот неприятельский дозор, делал большой круг по  лесу
и, никем не замеченный, возвращался в замок.
   - Вы сегодня очень рано гуляли, синьора Порпорина, - обратилась к ней
как-то за завтраком канонисса, - разве вы не боитесь, что влажная утрен-
няя роса может повредить вам?
   - Это я, тетушка, посоветовал синьоре дышать свежим утренним воздухом
и не сомневаюсь, что эти прогулки принесут ей большую пользу, - вступил-
ся Альберт.
   - Я полагала, что особе, посвящающей себя пению, - возразила канонис-
са несколько деланным тоном, - не следует выходить в наши туманные утра;
но раз это по вашему указанию...
   - Доверьтесь мнению Альберта, - сказал граф Христиан, - он уже  дока-
зал, что он такой же хороший врач, как хороший сын и хороший друг.
   Вынужденное притворство заставляло Консуэло краснеть,  и  ощущение  у
нее было до крайности тягостное. Когда она смогла украдкой переброситься
с Альбертом несколькими словами, она кротко  пожаловалась  ему  на  это,
прося отказаться от его проекта, хотя бы до тех пор,  пока  не  ослабнет
бдительность тетки. Альберт послушался, умоляя ее в то же время не прек-
ращать своих утренних прогулок в окрестностях парка, чтобы он мог присо-
единиться к ней в благоприятный момент.
   Консуэло очень хотела бы уклониться от этого. Правда, она любила про-
гулки и чувствовала даже потребность ежедневно хоть немного погулять вне
давящих стен и рвов замка, но ей было тяжело обманывать  людей,  которых
она уважала и чьим гостеприимством пользовалась. Любовь, даже  не  очень
сильная, на многое закрывает глаза, но  дружба  размышляет,  и  Консуэло
размышляла много... Стояли последние хорошие дни лета - ведь прошло  уже
несколько месяцев со времени ее появления в замке Исполинов.  Какое  это
было лето для Консуэло! Даже в самую бледную осень в Италии было  больше
света и тепла. Но и в этом тепловатом воздухе, в этом небе, часто покры-
том легкими перистыми белыми облачками, была своя прелесть, своя  красо-
та. Одинокие прогулки были ей по душе, быть может,  потому,  что  ее  не
очень тянуло снова попасть в подземелье. Хотя  Консуэло  и  решилась  на
это, она чувствовала, что Альберт избавил бы ее от большой тяжести, вер-
нув ей слово, и когда она не видела его умоляющих глаз и не слышала  его
вдохновенных речей, то в душе благословляла канониссу, избавлявшую ее от
данного ею обещания все новыми и новыми препятствиями.
   Однажды утром, гуляя вдоль берега горной речки, она высоко над  собой
увидела Альберта, перегнувшегося через балюстраду цветника. Несмотря  на
разделявшее их значительное расстояние, она все время чувствовала на се-
бе беспокойный страстный взгляд этого человека, воле которого она до не-
которой степени подчинилась.
   "В какое странное положение попала я, - думалось ей. - В то время как
этот настойчивый друг наблюдает за мной, желая  убедиться,  верна  ли  я
своей клятве, откуда-нибудь из замка за мною, без сомнения, тоже следят,
опасаясь, чтобы я не встретилась с ним вопреки правилам и  приличиям.  Я
не знаю, что происходит в уме у тех и  у  других.  Баронесса  Амелия  не
возвращается. Канонисса как будто чувствует ко мне недоверие и стала го-
раздо холодней. Граф Христиан  же  относится  ко  мне  дружелюбнее,  чем
раньше, и говорит, что боится появления Порпоры, которое, вероятно, пов-
лечет за собой мой отъезд. Альберт точно забыл о том,  что  я  запретила
ему надеяться на мою любовь. Словно ожидая от меня всего, он ни о чем не
просит, но и не отказывается  от  своей  страстной  любви,  дающей  ему,
по-видимому, счастье, несмотря на то, что я не в состоянии  отвечать  на
нее. А между тем каждое утро я, словно настоящая возлюбленная, жду  сви-
дания с ним, желая в то же время, чтобы он не являлся, и подвергаю  себя
порицанию, а быть может, и презрению семьи, которая не может  понять  ни
моей преданности ему, ни вообще наших отношений. Да  как  им  и  понять,
когда я сама не могу разобраться в них и даже не предвижу, чем  все  это
кончится. Странная у меня судьба! Неужели я  обречена  вечно  жертвовать
собой либо для того, кого я люблю, но кто меня не любит, либо для  того,
кого я уважаю, но не люблю?"
   Эти размышления навеяли на нее глубокую грусть. Она  ощущала  потреб-
ность принадлежать только самой себе, эту высшую, самую законную потреб-
ность, которая является необходимым, непременным условием  для  движения
вперед, для развития выдающегося артиста. Забота об Альберте, взятая  ею
на себя, тяготила ее, как цепи. Горькое воспоминание об Андзолето и  Ве-
неции неотступно преследовало ее среди бездействия и одиночества  жизни,
слишком монотонной и размеренной для ее могучей натуры.
   Она остановилась у скалы, на которую Альберт не раз указывал ей,  как
на место, где по странной случайности он видел ее впервые ребенком, при-
вязанной ремнями к спине матери, которая носила ее по горам  и  долам  и
распевала, как стрекоза в басне, не задумываясь о  грозящей  старости  и
суровой нужде.
   "Бедная матушка, - подумала юная Zingarella, - снова я по воле  неис-
поведимой судьбы в тех местах, которыми когда-то прошла и ты,  едва  за-
помнив их, сохранив лишь воспоминание о трогательном гостеприимстве.  Ты
была молода и красива и, конечно, на своем пути встречала не одно место,
где могла бы найти приют любви или где общество могло простить  и  пере-
воспитать тебя, - словом, ты могла бы свою тяжелую бродячую жизнь  пере-
менить на спокойную и благополучную. Но ты чувствовала и всегда  говори-
ла, что благополучие - это неволя, а спокойствие -  скука,  убийственная
для артистической души. Да, ты была права, я чувствую это. Вот и я в том
самом замке, где ты согласилась тогда остаться, как и  во  всех  других,
только на одну ночь. Здесь я не знаю ни нужды, ни усталости, со мной хо-
рошо обходятся, даже балуют, богатый вельможа у моих ног - и что  же?  Я
задыхаюсь в неволе, меня гложет скука".
   Поддавшись необычайному унынию, Консуэло села на скалу и стала  прис-
тально глядеть на песок тропинки, словно надеясь обнаружить на нем следы
босых ног матери. Овцы, бродившие здесь, оставили на колючем  кустарнике
клочки своей шерсти. Эта рыжевато-коричневая шерсть живо напомнила  Кон-
суэло грубое сукно, из которого был сделан материнский плащ,  так  долго
укрывавший ее от холода и солнца, от пыли и дождя. Она помнила,  как  он
потом, обратившись в лохмотья, рассыпался на их плечах.
   "И мы тоже, - говорила она себе, - были бедными  бродячими  овцами  и
так же, как они, оставляли на придорожных  колючках  клочья  своих  лох-
мотьев; но мы уносили с собой горделивую любовь к  свободе  и  умели  ею
пользоваться".
   Погруженная в эти мечты, Консуэло не отрывала глаз от покрытой желтым
песком тропинки, которая красиво извивалась по холму среди зеленых  елей
и темного вереска и, расширяясь на дне долины, вела на север.
   "Что может быть прекраснее дороги! - думала Консуэло.  -  Это  символ
деятельной, полной разнообразия жизни. Сколько веселых мыслей  будят  во
мне прихотливые изгибы этой тропинки. Я не помню мест,  по  которым  она
извивается, а между тем когда-то, несомненно, ходила по ним. Но как  чу-
десны, должно быть, эти места по сравнению с  мрачной  крепостью,  вечно
спящей на своих неподвижных утесах! Насколько этот матовозолотистый  пе-
сок и огненно-золотой дрок, бросающий на него свою тень,  насколько  все
это заманчивее прямых аллей и чопорных буков надменного, холодного  пар-
ка! Стоит мне только взглянуть на эти длинные, как по линейке  проведен-
ные аллеи, и я уже чувствую усталость. К чему двигать  ногами,  когда  и
так уже все видно как на ладони! Другое дело - дорога, свободно  убегаю-
щая вперед и прячущаяся в лесах! Она манит  и  влечет  своими  изгибами,
своими тайнами. К тому же по этой дороге ходят все люди, она принадлежит
всему миру. У нее нет хозяина, закрывающего и открывающего ее по  своему
желанию. Не только богатый и сильный может топтать растущие по ее  краям
цветы и вдыхать их аромат - каждая птица может вить свое гнездо в ветвях
ее деревьев, каждый бродяга может положить свою голову на ее  камни.  Ни
стена, ни частокол не закрывают горизонта, - впереди лишь необъятный не-
бесный простор и, насколько хватает глаз, дорога - земля свободы.  Поля,
леса, что находятся справа и слева, принадлежат хозяевам, а дорога - то-
му, у кого ничего нет, кроме нее! Но зато как же он ее любит! Самый гру-
бый нищий и тот чувствует к ней непреодолимую нежность. Пусть воздвигают
для него больницы, роскошные, как дворцы, они будут казаться ему  темни-
цей. Его поэзией, его мечтой, его страстью всегда будет большая  дорога.
О матушка, матушка! Ты это знала и постоянно твердила мне об этом. Отче-
го не могу я воскресить твоего праха, покоящегося так далеко отсюда, под
водорослями лагун! Отчего не можешь ты снова взять меня на свои  сильные
плечи и унести туда, где кружится ласточка над  синеющими  холмами,  где
воспоминание о прошлом и сожаление об утраченном счастье не  могут  дог-
нать артистанепоседу, несущегося быстрее их, и где каждый день новые го-
ризонты, новый мир встают между ним и врагами его свободы! Бедная  мать,
отчего ты больше не можешь ни ласкать меня, ни срывать на мне свое серд-
це, осыпая меня то поцелуями, то ударами, подобно ветру, который то лас-
кает, то сгибает молодые колосья в поле, чтобы  снова  поднять  и  снова
согнуть их по своей прихоти. Твоя душа была сильнее моей, и  ты  вырвала
бы меня не добром, так силой из сетей, в которых я все больше  и  больше
запутываюсь".
   Погруженная в эти упоительные, но горестные мечтания, Консуэло  вдруг
услышала голос, заставивший ее так вздрогнуть, как  будто  к  ее  сердцу
прикоснулись раскаленным железом. То был мужской голос, доносившийся  из
глубины отдаленной лощины и напевавший  на  венецианском  наречии  песню
"Эхо", одно из самых оригинальных произведений Кьодзетто. Певец пел  не-
полным голосом, и дыхание его, по-видимому, прерывалось ходьбой.  Пропев
наугад одну фразу, словно желая разогнать дорожную скуку, он  начинал  с
кем-то разговаривать, затем снова принимался петь, по нескольку раз пов-
торяя ту же модуляцию, точно для упражнения, и все  приближался  к  тому
месту, где неподвижная и дрожащая Консуэло уже была близка  к  обмороку.
Разобрать, о чем говорил путешественник со своим спутником, она не  мог-
ла: они были еще слишком далеко; видеть говорящих было тоже  невозможно,
- выступ скалы закрывал ту часть лощины, по которой они шли. Но как мог-
ла она не узнать мгновенно этого голоса, так хорошо  ей  знакомого,  как
могла не узнать песни, которой сама обучила своего неблагодарного учени-
ка, заставляя его столько раз повторять ее!
   Наконец, когда оба невидимых путешественника подошли ближе, она услы-
шала, как один из них (этот голос был ей  незнаком)  сказал  на  ломаном
итальянском языке, с сильным местным акцентом:
   - Эй, синьор! Синьор! Не ходите туда, там лошадям не пройти, да и ме-
ня потеряете из виду; идите за мной вдоль горной речки.  Видите  дорогу?
Вот она перед нами, а вы пошли тропинкой для пешеходов.
   Голос, столь хорошо знакомый Консуэло, стал как будто удаляться,  за-
тихать, но вскоре она опять услышала, как он спрашивал, чей это  велико-
лепный замок виден на том берегу.
   - Замок Ризенбург, или замок Исполинов, - пояснил его спутник,  быва-
лый проводник.
   Через некоторое время проводник показался у подножья холма, ведя  под
уздцы двух взмыленных лошадей. Плохая дорога, размытая  незадолго  перед
этим горной речкой, заставила всадников сойти  с  коней.  Путешественник
шел позади - на некотором расстоянии, и наконец  Консуэло,  перегнувшись
над закрывавшей ее скалой, увидела его. Он шел к ней спиной, к  тому  же
дорожный костюм до того изменил не только его фигуру, но и самую  поход-
ку, что Консуэло, не услышав голоса, пожалуй, не узнала бы его.  Но  вот
он остановился, рассматривая замок, снял свою широкополую шляпу и  вытер
платком лицо. Хотя Консуэло глядела на него издали и сверху,  но  тотчас
же узнала эти густые золотистые кудри, узнала привычное  движение  руки,
которым он отбрасывал волосы со лба, когда ему бывало жарко.
   - У этого замка очень внушительный вид! - услышала Консуэло его воск-
лицание. - Будь у меня время,