Жорж Санд

   Консуэло
   Графиня Рудольштадт


   Жорж Санд
   Консуэло

   Перевод с французского А. Бекетовой
   Изд. "Мастацкая лiтаратура", 1989, Минск
   OCR Палек, 1998 г.


   I

   - Да, да, сударыни, можете качать головой сколько вам  угодно:  самая
благоразумная, самая лучшая среди вас - это... Но я не  назову  ее,  так
как она единственная во всем моем классе скромница и я боюсь, что,  наз-
вав ее имя, я заставлю ее тотчас же утратить эту редкую добродетель, ко-
торой я желаю и вам.
   - In nomine Patris, et Filii, et Spiritu Sancto [1], - пропела  Конс-
танца с вызывающим видом.
   - Amen [2], - пропели хором все остальные девочки.
   - Скверный злюка, - сказала Клоринда, мило надув губки и слегка  уда-
ряя ручкой веера по костлявым, морщинистым пальцам учителя пения, словно
уснувшим на немой клавиатуре органа.
   - Это вы не по адресу! - произнес старый профессор с глубоко невозму-
тимым видом человека, который в течение сорока лет по шести часов в день
подвергался дерзким и шаловливым выходкам нескольких поколений юных особ
женского пола. - И все-таки, - добавил он, пряча очки в футляр, а  таба-
керку в карман и не поднимая глаз на раздраженный и насмешливый улей,  -
эта разумная, эта кроткая, эта прилежная, эта внимательная,  эта  добрая
девочка - не вы, синьора Клоринда, не вы, синьора Констанца,  и  не  вы,
синьора Джульетта, и, уж конечно, не Розина, и еще того менее Микела...
   - Значит, это я!
   - Нет, я!
   - Вовсе нет, я!
   - Я!
   - Я! - закричало разом с полсотни блондинок и брюнеток, кто приятным,
кто резким голосом, словно стая крикливых чаек, устремившихся  на  злос-
частную раковину, выброшенную на берег отхлынувшей волной.
   Эта раковина, то есть маэстро (и я настаиваю, что никакая метафора не
подошла бы в большей мере к его угловатым движениям, глазам с  перламут-
ровым отливом, скулам, испещренным красными прожилками, а в  особенности
- к тысяче седых, жестких и остроконечных  завитков  его  профессорского
парика), - маэстро, повторяю я, вынужденный трижды опускаться на скамей-
ку, с которой он подымался, собираясь уйти, но, спокойный  и  бесстраст-
ный, как раковина, убаюканная и окаменевшая в бурях, долго не поддавался
просьбам сказать, какая именно из его учениц заслуживает похвал, на  ко-
торые он - всегда такой скупой - только что  так  расщедрился.  Наконец,
точно с сожалением уступая просьбам, вызванным его же хитростью, он взял
свою профессорскую трость, которою обыкновенно отбивал такт, и с ее  по-
мощью разделил это недисциплинированное стадо  на  две  шеренги;  затем,
продвигаясь с важным видом между двойным рядом  легкомысленных  головок,
остановился в глубине хоров, где помещался орган, против  маленькой  фи-
гурки, сидевшей, скорчившись, на ступеньке. Опершись локтями на  колени,
заткнув пальцами уши, чтобы не отвлекаться шумом, она разучивала вполго-
лоса урок,  чтобы  никому  не  мешать,  скрючившись  и  согнувшись,  как
обезьянка; а он, торжественный и ликующий, стоял, выпрямившись и вытянув
руки, словно Парис, присуждающий яблоко, но не самой красивой,  а  самой
разумной.
   - Консуэло? Испанка? - закричали в один голос юные хористки  в  вели-
чайшем изумлении. Затем раздался  общий  гомерический  хохот,  вызвавший
краску негодования и гнева на величавом челе профессора.
   Маленькая Консуэло, заткнув уши, ничего не слышала из того, что гово-
рилось, глаза ее рассеянно блуждали, ни на чем  не  останавливаясь;  она
была так погружена в работу, что в течение нескольких минут не  обращала
ни малейшего внимания на весь этот шум. Заметив наконец, что она являет-
ся предметом всеобщего внимания, девочка отняла руки от  ушей,  опустила
их на колени и уронила на пол тетрадь; сначала, словно окаменев от изум-
ления, не сконфуженная, а скорее несколько  испуганная,  она  продолжала
сидеть, но потом встала, чтобы посмотреть, нет ли позади нее  какого-ни-
будь диковинного предмета или смешной фигуры, вызвавших такую шумную ве-
селость.
   - Консуэло, - сказал профессор, взяв ее за руку без дальнейших объяс-
нений, - иди сюда, моя хорошая, и спой мне  "Salve,  Regina"  Перголезе,
которое ты разучиваешь две недели, а Клоринда зубрит целый год.
   Консуэло, ничего не отвечая, не выказывая ни страха, ни гордости,  ни
смущения, пошла вслед за профессором, который снова уселся за орган и  с
торжествующим видом дал тон своей юной ученице. Консуэло запела  просто,
непринужденно, и под высокими церковными сводами зазвучал такой прекрас-
ный голос, какой никогда еще здесь не звучал. Она спела "Salve, Regina",
причем память ей ни разу не изменила, она не взяла ни одной ноты,  кото-
рая не прозвучала бы чисто и полно, не была бы вовремя оборвана или  вы-
держана столько, сколько требовалось. Послушно и точно следуя  наставле-
ниям маэстро и выполняя в точности его разумные и ясные советы, она  при
всей своей детской неопытности и беззаботности достигла  того,  чего  не
могли бы дать и законченному певцу школа, навык и вдохновение: она спела
безупречно.
   - Хорошо, дочь моя, - сказал старый маэстро, всегда сдержанный в сво-
их похвалах. - Ты разучила эту вещь добросовестно и спела ее с понимани-
ем. К следующему разу ты повторишь кантату Скарлатти, уже пройденную на-
ми.
   - Si, signer professore [3]. Теперь мне можно уйти?
   - Да, дитя мое. Девицы, урок окончен!
   Консуэло сложила в корзиночку свои тетради, карандаши и маленький ве-
ер из черной бумаги - неразлучную игрушку каждой испанки и венецианки, -
которым она почти никогда не пользовалась, хотя всегда имела  при  себе;
потом она скользнула за органные трубы, сбежала с легкостью мышки по та-
инственной лестнице, ведущей в церковь, на мгновение преклонила  колени,
проходя мимо главного алтаря, и при выходе столкнулась у  кропильницы  с
красивым молодым синьором, который, улыбаясь, подал ей кропило.  Окропив
лоб и глядя незнакомцу прямо в лицо со смелостью девочки, еще не считаю-
щей и не чувствующей себя женщиной, она одновременно и перекрестилась  и
поблагодарила его, и это вышло так уморительно, что молодой человек рас-
хохотался. Рассмеялась и сама Консуэло, но вдруг,  как  будто  вспомнив,
что ее кто-то ждет, она пустилась бегом, в мгновение  ока  выскочила  за
дверь и сбежала по ступенькам на улицу.
   Тем временем профессор снова спрятал очки в широкий карман  жилета  и
обратился к притихнувшим ученицам.
   - Стыдно вам, красавицы! - сказал он. - Эта девочка, самая младшая из
вас, пришедшая в мой класс самой последней, только  одна  и  может  пра-
вильно пропеть соло, да и в хоре, какую бы  какофонию  вы  ни  разводили
вокруг нее, я неукоснительно слышу ее голос, чистый и верный,  как  нота
клавесина. И это потому, что у нее есть усердие, терпение и то, чего нет
и не будет ни у кого из вас: у нее есть понимание.
   - Не мог не выпалить своего любимого словечка, -  крикнула  Клоринда,
лишь только маэстро ушел. - Во время урока он повторил его только  трид-
цать девять раз и, наверно, заболел бы, если б не дошел до сорокового.
   - Чему тут удивляться, если эта Консуэло  делает  успехи?  -  сказала
Джульетта. - Она так бедна, что только и думает, как  бы  поскорее  нау-
читься чему-нибудь и начать зарабатывать на хлеб.
   - Мне говорили, что ее мать цыганка, - добавила Микелина, - и что де-
вочка пела на улицах и на дорогах, перед тем как  попасть  сюда.  Нельзя
отрицать, что у нее прекрасный голос, но у бедняжки нет и тени ума!  Она
долбит все наизусть, рабски следуя указаниям профессора, а все остальное
довершают ее здоровые легкие.
   - Пусть у нее будут самые лучшие легкие и самый  замечательный  ум  в
придачу, - сказала красавица Клоринда, - я отказалась бы  от  всех  этих
преимуществ, если б мне пришлось поменяться с ней наружностью.
   - Вы потеряли бы не так уж много, - возразила Констанца, не  особенно
стремившаяся признавать красоту Клоринды.
   - Она совсем нехороша собой, - добавила еще одна. - Желтая, как  пас-
хальная свечка, а глаза большие, но совсем невыразительные.  И  вдобавок
всегда так плохо одета! Нет, бесспорно: она дурнушка.
   - Бедняжка! Какая она несчастная! Ни денег, ни красоты!
   Так девушки закончили свой "панегирик" в честь  Консуэло  и,  пожалев
ее, утешили себя за то, что восхищались ею, когда она пела.


   II

   Это происходило в Венеции около ста лет тому назад, в церкви Мендика-
ити, где знаменитый маэстро Порпора только что закончил первую репетицию
своей музыки к большой вечерне, которою он  должен  был  дирижировать  в
следующее воскресенье, в день Успения. Молодые хористки, которых он  так
сурово пробрал, были питомицами одной из тех школ, где  девушек  обучали
на казенный счет, а потом давали пособие "для замужества или для поступ-
ления в монастырь", как сказал Жан-Жак Руссо, восхищавшийся  их  велико-
лепными голосами около того же времени и в этой самой церкви. Ты  хорошо
помнишь, читатель, все эти подробности и прелестный эпизод, рассказанный
им самим по этому поводу в восьмой книге его "Исповеди". Я не стану пов-
торять здесь эти очаровательные страницы, после которых ты, конечно,  не
пожелал бы снова приняться за мои; я поступил бы точно так же  на  твоем
месте, мой друг читатель. Надеюсь, однако, что в данную  минуту  у  тебя
нет под рукою "Исповеди", и продолжаю свое повествование.
   Не все эти молодые девушки были одинаково бедны, и, несомненно,  нес-
мотря на всю зоркость администрации, в школу проскальзывали иногда и та-
кие, которые не так уж нуждались, но использовали  возможность  получить
за счет республики артистическое образование и недурно пристроиться. По-
этому-то иные из них и позволяли себе пренебрегать  священными  законами
равенства, благодаря которым им удалось прокрасться на те самые  скамьи,
где сидели их сестры победнее. Не все также следовали суровым предначер-
таниям республики относительно их будущей судьбы. Нередко случалось, что
какая-либо из них, воспользовавшись  даровым  воспитанием,  отказывалась
затем от пособия, стремясь к иной, более блестящей  карьере.  Видя,  что
подобные вещи неизбежны, администрация допускала иногда к обучению музы-
ке детей бедных артистов, которым бродячая жизнь не позволяла оставаться
надолго в Венеции. К числу таких относилась и маленькая Консуэло, родив-
шаяся в Испании и попавшая оттуда в Италию через Санкт-Петербург,  Конс-
тантинополь, Мексику или Архангельск, а может быть, каким-нибудь другим,
еще более прямым путем, доступным лишь для цыган.
   Однако цыганкой она была только по профессии и по прозвищу,  так  как
происхождения она была не цыганского, не индийского, и, во  всяком  слу-
чае, не еврейского. В ней текла хорошая испанская кровь,  и  происходила
она, несомненно, из мавританского рода, так как отличалась смуглостью  и
была вся проникнута спокойствием, совершенно чуждым бродячим племенам. Я
отнюдь не хочу сказать что-либо дурное по поводу этих  племен.  Если  бы
образ Консуэло был выдуман мною, то, весьма возможно, я  заимствовал  бы
его у народа Израиля или из еще более древних времен, но она принадлежа-
ла к потомкам Измаила, все ее существо говорило об этом. Мне не довелось
ее увидеть, ибо мне не исполнилось еще ста лет, но так утверждали,  и  я
не могу это опровергнуть. У нее не было лихорадочной порывистости, пере-
межающейся с припадками апатичной томности, характерной для цыганки;  не
было у нее и вкрадчивого любопытства и назойливого попрошайничанья  бед-
ной еврейки. Она была спокойна, как воды лагун, и вместе с тем не  менее
подвижна" чем легкие гондолы, беспрестанно скользящие по их поверхности.
   Так как росла Консуэло быстро, а мать ее была чрезвычайно  бедна,  то
она всегда носила платья, слишком короткие для своего возраста, что при-
давало этой четырнадцатилетней девочке, привыкшей ходить босиком, особую
дикую грацию и делало ее походку такой непринужденной,  что  глядеть  на
нее было и приятно и жалко. Была ли у нее маленькая ножка - никто не мог
сказать, до того плохо она была обута. Зато ее стан, затянутый в корсаж,
слишком тесный и лопнувший по швам, был строен и гибок,  словно  пальма,
но без округлости, без соблазнительности. Бедная девочка об  этом  и  не
думала, она привыкла к тому, что все белокурые, белые и полненькие доче-
ри Адриатики вечно звали ее "обезьяной", "лимоном", "чернушкой". Ее  ли-
цо, совершенно круглое, бледное и незначительное, никого бы не поразило,
если б короткие, густые, закинутые за уши волосы и в то же время серьез-
ный вид человека, равнодушного ко всему внешнему миру, не  придавали  ей
некоторой мало приятной оригинальности. Непривлекательные лица постепен-
но теряют способность нравиться. Человек, обладающий  таким  лицом,  для
всех безразличный, начинает относиться безразлично к своей особе и  этим
еще более отталкивает от себя взоры. Красивый следит за собой,  прихора-
шивается, приглядывается к себе, точно постоянно смотрится в  воображае-
мое зеркало. Некрасивый забывает о себе и становится небрежным. Но  есть
два вида некрасивости: одна, страдая от общего неодобрения,  завидует  и
злобствует, - это и есть настоящая, истинная некрасивость; другая, наив-
ная, беззаботная, мирится со своим положением и равнодушна к  производи-
мому ею впечатлению, - подобная  некрасивость,  не  радуя  взора,  может
привлекать сердца; такою именно и была некрасивость Консуэло. Люди вели-
кодушные, принимавшие в ней участие, на первых порах сожалели,  что  она
некрасива, потом, как бы одумавшись, бесцеремонно гладили ее по  голове,
чего не сделали бы по отношению к красивой, и говорили: "Зато ты, кажет-
ся, славная девочка". Консуэло была довольна и этим, хотя отлично  пони-
мала, что такая фраза значит: "Больше у тебя ничего нет".
   Между тем красивый молодой синьор, протянувший  Консуэло  кропило  со
святой водой, продолжал стоять у кропильницы, пока все ученицы  одна  за
другой не прошли мимо него. Он разглядывал всех с большим  вниманием,  и
когда самая красивая из них, Клоринда, приблизилась к нему, он решил по-
дать ей святой воды и омочил пальцы, чтобы  иметь  удовольствие  прикос-
нуться к ее пальчикам. Молодая девушка, покраснев от чувства  удовлетво-
ренного тщеславия, ушла, бросив ему стыдливо-смелый  взгляд,  отнюдь  не
выражавший ни гордости, ни целомудрия.
   Как только ученицы скрылись за оградой  монастыря,  учтивый  патриций
вернулся на середину церкви  и,  приблизившись  к  профессору,  медленно
спускавшемуся с хоров, воскликнул:
   - Клянусь Бахусом, дорогой маэстро, вы мне скажете, которая из  ваших
учениц только что пела "Salve, Regina"!
   - А зачем вам это знать, граф Дзустиньяни? - спросил профессор, выхо-
дя вместе с ним из церкви.
   - Для того, чтобы вас поздравить, - ответил  молодой  патриций.  -  Я
давно уже слежу не только за вашими вечерними церковными службами, но  и
за вашими занятиями с ученицами, - вы ведь знаете, какой я любитель цер-
ковной музыки. И уверяю вас, я впервые слышу Перголезе в таком совершен-
ном исполнении, а что касается голоса, то это  самый  прекрасный,  какой
мне довелось слышать в моей жизни.
   - Клянусь богом, это так, - проговорил профессор с самодовольной важ-
ностью, наслаждаясь в то же время большой понюшкой табаку.
   - Скажите же мне имя неземного существа, которое привело меня в такой
восторг, - настаивал граф. - Вы строги к себе, никогда  не  бываете  до-
вольны, но надо же признаться, что свою школу вы сделали одной из лучших
в Италии: ваши хоры превосходны, и ваши солистки  очень  хороши.  Однако
музыка, которую вы даете исполнять своим  ученицам,  такая  возвышенная,
такая строгая, что редко кто из них может передать все ее красоты...
   - Они не могут передать эти красоты так, чтоб их  почувствовали  дру-
гие, раз сами их не чувствуют, - с грустью промолвил профессор. - В све-
жих, звучных, сильных голосах, слава богу, недостатка у нас нет,  а  вот
что касается до музыкальных натур - увы, они так редки, так  несовершен-
ны...
   - Ну, во всяком случае, одна у вас есть, и притом изумительно одарен-
ная, - возразил граф. - Великолепный голос! Сколько чувства, какое  уме-
ние! Да назовите же мне ее наконец!
   - А ведь, правда, она доставила вам удовольствие? -  спросил  профес-
сор, избегая ответа.
   - Она растрогала меня, довела до слез... И при помощи  таких  простых
средств, так натурально, что вначале я даже не мог понять, в  чем  дело.
Но потом, о мой дорогой учитель, я вспомнил все то,  что  вы  так  часто
повторяли, преподавая мне ваше божественное искусство, и впервые постиг,
насколько вы были правы.
   - А что же такое я вам говорил? - торжествующе спросил маэстро.
   - Вы говорили мне, что великое, истинное и прекрасное в  искусстве  -
это простота, - ответил граф.
   - Я упоминал вам также о блеске, изысканности и изощренности и  гово-
рил, что нередко приходится аплодировать этим  качествам  и  восхищаться
ими.
   - Конечно; однако вы прибавляли, что эти второстепенные качества  от-
деляет от истинной гениальности целая пропасть. Так  вот,  дорогой  учи-
тель, ваша певица - одна по ту сторону пропасти, а все  остальные  -  по
эту.
   - Это правда и хорошо сказано, - потирая от удовольствия руки,  заме-
тил профессор.
   - Ну, а ее имя? - настаивал граф.
   - Чье имя? - лукаво переспросил профессор.
   - Ах, боже мой! Да имя сирены, или,  вернее,  архангела,  которого  я
только что слушал.
   - А для чего вам это имя, граф? - строго возразил Порпора.
   - Скажите, господин профессор, почему вы хотите сделать из него  тай-
ну?
   - Я вам объясню, если вы предварительно откроете мне, почему  вы  так
настойчиво добиваетесь узнать это имя.
   - Разве не естественно непреодолимое желание узнать, увидеть  и  наз-
вать то, чем восхищаешься?
   - Так  позвольте  же  мне  уличить  вас,  любезный  граф,  -  это  не
единственное ваше основание: вы большой любитель и знаток музыки, это  я
знаю, но к тому же вы еще и владелец театра Сан-Самуэле. Не столько ради
выгоды, сколько ради славы вы привлекаете к себе лучшие таланты и лучшие
голоса Италии. Вы прекрасно знаете,  что  мы  хорошо  учим,  что  у  нас
серьезно поставлено дело и что из нашей школы выходят большие  артистки.
Вы уже похитили у нас Кориллу, а так как не сегодня завтра у  вас  ее  в
свою очередь может переманить какой-нибудь другой театр, то вы и бродите
вокруг нашей школы, чтобы высмотреть, не подготовили ли мы для вас новой
Кориллы... Вот где истина, господин граф. Сознайтесь, что я сказал прав-
ду.
   - Ну, а если бы и так, дорогой маэстро, - возразил граф  улыбаясь,  -
какое зло усматриваете вы в этом?
   - А такое зло, господин граф, что вы развращаете, вы губите эти  бед-
ные создания.
   - Однако что вы хотите этим сказать, свирепый профессор? С каких  пор
вы стали хранителем этих хрупких добродетелей?
   - Я хочу сказать то, что есть в действительности, господин граф. Я не
забочусь ни об их добродетели, ни о том, насколько прочна  эта  доброде-
тель: я просто забочусь об их таланте, который вы извращаете и  унижаете
на подмостках своих театров, давая им исполнять  пошлую  музыку  дурного
вкуса. Разве это не ужас, не позор видеть, как та самая Корилла, которая
уже начинала было по-настоящему понимать серьезное искусство, опустилась
от духовного пения к светскому, от молитвы - к шутке,  от  алтаря  -  на
подмостки, от великого - к смешному, от Аллегри и Палестрины - к  Альби-
нони и цирюльнику Аполлини?
   - Итак, в своей строгости вы отказываетесь открыть мне имя  этой  де-
вушки, несмотря на то, что я не могу иметь никаких видов на нее, не зная
еще, есть ли у нее качества, необходимые для сцены?
   - Решительно отказываюсь.
   - И вы думаете, что я его не открою?
   - Увы! Задавшись этой целью, вы его откроете, но  знайте,  что  я  со
своей стороны сделаю все возможное, чтобы помешать вам  похитить  у  нас
эту певицу.
   - Прекрасно, маэстро, только вы уже наполовину  побеждены:  ваше  та-
инственное божест