чувства к нему в ней не осталось и следа. Она уже не любила его  в  нас-
тоящем, боялась и почти ненавидела его, думая о будущем,  жоторое  могло
бы только еще больше развратить его, но В прошлом она так  его  обожала,
что была не в силах вырвать его ни из своей жизни, ни из своей души. Те-
перь он был для нее как бы портретом, напоминающим  любимое  существо  и
сладостные дни, и подобно вдове, которая тайком от нового супруга  любу-
ется изображением его предшественника, она чувствовала, что умерший  за-
нимает в ее сердце больше места, чем живой.


   LX

   Консуэло была девушкой рассудительной и,  обладая  умом  возвышенным,
понимала, что чувство Альберта - искреннее, благороднее и  ценнее  любви
Андзолето. Теперь, когда оба оказались перед нею, она было подумала, что
одержала победу над своим врагом. Проникновенный взгляд Альберта, долгое
и крепкое пожатие его честной руки красноречиво свидетельствовали о том,
что молодой граф знает, чем кончился ее разговор с графом Христианом,  и
согласен с покорной признательностью ждать решения своей участи. На  са-
мом деле, Альберт не надеялся получить так много, и даже самая неопреде-
ленность этого решения была ему сладка, ибо рассеяла опасения, связанные
с самонадеянной заносчивостью Андзолето. Последний, наоборот, действовал
чрезвычайно самоуверенно. Догадываясь приблизительно о том, что происхо-
дит вокруг, он решил идти напролом,  рискуя  даже  быть  выброшенным  за
дверь. Его развязные манеры, иронический, дерзкий взгляд вызывали в Кон-
суэло глубочайшее отвращение, а когда он с наглым видом подошел, намере-
ваясь взять ее под руку, она отвернулась и пошла к  столу  с  Альбертом,
предложившим ей руку.
   Как всегда, молодой граф сел напротив  Консуэло,  -  старый  Христиан
усадил ее по левую руку от себя, на место,  раньше  занимаемое  Амелией.
Вместо обычно сидевшего слева от Консуэло капеллана канонисса пригласила
сесть между девушкой и капелланом мнимого брата; таким образом, Андзоле-
то мог нашептывать на ухо Консуэло всякие колкости, а его грубые  остро-
ты, как он и рассчитывал, вызывали негодование старого священника, кото-
рого он и раньше уже стал задирать.
   План Андзолето был чрезвычайно прост: он старался  возбудить  к  себе
ненависть, стать нестерпимым для  тех  членов  семьи,  которые,  как  он
чувствовал, были настроены враждебно  к  предполагаемому  браку;  своими
дурными манерами, фамильярным тоном, неуместными речами  он  рассчитывал
создать самое отвратительное представление о среде и  родстве  Консуэло.
"Посмотрим, - говорил он себе, - переварят ли они "братца",  которого  я
им преподнесу".
   Андзолето, незаконченный певец и посредственный трагик,  был  прирож-
денным комиком. Он достаточно насмотрелся на светское общество и научил-
ся подражать хорошим манерам и приятным разговорам благовоспитанных  лю-
дей; но это могло только примирить канониссу с низким происхождением не-
весты, а потому он  прибег  к  противоположной  линии  поведения  с  тем
большей легкостью, что она была ему гораздо более  свойственна.  Убедив-
шись в том, что Венцеслава, умышленно говорившая только на немецком язы-
ке, принятом при дворе и среди благонамеренных подданных, тем  не  менее
не пропускает ни одного из сказанных им итальянских слов, Андзолето стал
без удержу болтать, то и дело прикладываясь к доброму венгерскому  вину;
он не опасался, что вино подействует на него, ибо привык к самым крепким
напиткам, однако притворялся, будто всецело находится под влиянием  жгу-
чих винных паров, желая выставить себя завзятым пьяницей. План его удал-
ся как нельзя лучше. Граф Христиан,  сначала  снисходительно  смеявшийся
над его шутовскими выходками, вскоре стал только принужденно  улыбаться,
и ему нужно было призвать на помощь всю свою  светскую  обходительность,
все свое отеческое чувство, чтобы не поставить на место несносного буду-
щего шурина своего благородного сына.  Капеллан  не  раз  в  негодовании
подпрыгивал на стуле, бормоча по-немецки нечто, напоминающее  заклинание
против бесов. Трапеза в результате получилась для него крайне неудачной,
- никогда в жизни его пищеварение так не страдало. Канонисса слушала все
непристойности гостя со сдержанным презрением и злобным удовольствием.
   При каждом новом вздоре, который изрекал Андзолето, она  посматривала
на брата, словно брала его в свидетели, а добродушный  Христиан  опускал
голову, силясь каким-нибудь, не всегда удачным, замечанием отвлечь  вни-
мание слушателей. Тогда канонисса бросала взгляд на Альберта, но Альберт
был невозмутим, - казалось, он не видит и не слышит своего неугомонного,
веселого гостя.
   Из всех присутствующих удрученнее всех  была,  несомненно,  Консуэло.
Сначала она решила было, что распущенность и цинизм  Андзолето,  которых
она раньше в нем не замечала, являются следствием его развратной  жизни,
ибо никогда он не вел себя так в ее присутствии. Девушка была  настолько
поражена, настолько возмущена, что хотела даже  уйти  из-за  стола,  как
вдруг догадалась, что все это не что иное, как военная хитрость, и к ней
тотчас вернулось хладнокровие, столь гармонировавшее  с  ее  неиспорчен-
ностью и чувством достоинства. Она не стремилась проникнуть ни в  тайны,
ни во взаимоотношения этой семьи, чтобы интригами завоевать предлагавше-
еся ей Альбертом положение. Это положение ни на минуту не ослепило ее, и
она в глубине души сознавала, насколько несправедливы обвинения,  возво-
димые на нее канониссой. Она знала, она  прекрасно  видела,  что  любовь
Альберта, доверие его отца выше этих ничтожных испытаний.
   Презрение, внушаемое ей Андзолето, оказавшимся таким низким и злобным
в своей мести, придало ей силы, Глаза ее только раз встретились с глаза-
ми Альберта, и они поняли друг друга. Консуэло сказала: "Да", а  Альберт
ответил: "Несмотря ни на что!"
   - Обожди радоваться, ты еще у меня попляшешь, - шепнул своей  соседке
Андзолето, перехвативший и истолковавший этот взгляд по-своему.
   - Вы очень доброжелательны, благодарю вас, - ответила Консуэло.
   Они переговаривались сквозь зубы с быстротой, присущей  венецианскому
наречию, для которого так характерно  обилие  гласных  и  эллипсов,  что
итальянцы Рима и Флоренции сами на первых порах с трудом его понимают.
   - Я признаю, что в эту минуту ты ненавидишь меня, - говорил  Андзоле-
то, - и воображаешь, что будешь ненавидеть вечно, но  все-таки  тебе  от
меня не уйти.
   - Вы слишком рано открыли свои карты, - сказала Консуэло.
   - Но не слишком поздно, - возразил  Андзолето.  -  Сделайте  милость,
благочестивый отче, - обратился он к капеллану, толкнув его  под  локоть
так, что тот пролил на свои брыжи половину  вина,  которое  подносил  ко
рту. - Лейте смелее это славное винцо, оно столь же полезно для  души  и
тела, как вино святой обедни!
   - Ваше сиятельство, - обратился он к старому графу, протягивая бокал,
- у вас с левой стороны, у самого сердца, стоит в  запасе  флакончик  из
желтого хрусталя, горящий, как солнце. Уверен, что, выпей я только каплю
этого нектара, я превращусь в полубога.
   - Берегитесь, дитя мое, -  проговорил  граф,  положив  худую  руку  в
перстнях на граненое горлышко графина, - стариковское вино порою  сковы-
вает уста молодым.
   - От злости ты стала красива, как бесенок, - заметил Андзолето  своей
соседке на чистом итальянском языке, чтобы все его поняли. - Ты  напоми-
наешь мне Дьяволицу из оперы Галуппи, которую ты так чудесно  сыграла  в
прошлом году в Венеции.
   - Послушайте, ваше сиятельство, - обращаясь к  графу,  сказал  он,  -
долго вы намерены держать в вашей золоченой, обитой  шелком  клетке  мою
сестрицу? Предупреждаю вас: она птичка певчая, а птица, которой не  дают
петь, скоро теряет оперение. Я понимаю, что она счастлива здесь, но дос-
точтимая публика, которую она свела с ума, громко требует  ее  возвраще-
ния. Что касается меня, то дайте мне ваше имя, ваш замок, все вино ваше-
го подвала с вашим почтеннейшим капелланом придачу, - я  ни  за  что  не
соглашусь расстаться с моими театральными  кенкетами,  моими  котурнами,
моими руладами.
   - Вы, стало быть, тоже актер? - сухо, с холодным презрением  спросила
канонисса.
   - Актер, шут, к вашим услугам, illustrissima [21], - нимало не смуща-
ясь, отвечал Андзолето.
   - И у него есть талант? - спросил у Консуэло старый граф Христиан  со
свойственным ему мягким, добродушным спокойствием.
   - Никакого, - промолвила Консуэло, с сожалением глядя на своего  про-
тивника.
   - Если это так, то ты себя же порочишь, - сказал Андзолето, - ведь  я
твой ученик.
   - Однако, надеюсь, - продолжал он по-венециански, - у меня хватит та-
ланта, чтобы смешать твои карты.
   - Вы только себе этим повредите, - возразила Консуэло на том же наре-
чии, - дурные намерения оскверняют сердце, а ваше  сердце  потеряет  при
этом гораздо больше, чем вы заставите потерять меня в сердцах других.
   - Очень рад видеть, что ты принимаешь мой вызов. Начинай же, прекрас-
ная воительница! Как ни спускаете вы свое забрало, а я вижу в блеске ва-
ших глаз досаду и страх.
   - Увы! Вы можете прочесть в них только глубокое огорчение. Я  думала,
что смогу забыть, сколь вы достойны презрения, а вы стараетесь  мне  это
напомнить.
   - Презрение и любовь часто отлично уживаются.
   - В низких душах.
   - В душах самых гордых; так было и будет всегда.
   В таких пикировках прошел весь обед. Когда перешли в гостиную,  кано-
нисса, по-видимому решившая потешиться  наглостью  Андзолето,  попросила
его что-нибудь спеть. Он не заставил себя  просить  и,  с  силой  ударив
нервными пальцами по клавишам старого, дребезжащего клавесина, запел од-
ну из залихватских песен, оживлявших интимные ужины  Дзустиньяни.  Слова
песни были неприличные. Канонисса не поняла их - ее забавлял пыл, с  ка-
ким пел Андзолето. Графа Христиана не могла не поразить  красота  голоса
певца и необычайная легкость исполнения, и он наивно наслаждался, слушая
его. После первой песни он попросил Андзолето спеть еще.  Альберт,  сидя
подле Консуэло, ничего, казалось, не слышал, - он не проронил ни  слова.
Андзолето вообразил, что молодой граф раздосадовав и  сознает,  что  над
ним наконец одержали верх. Он позабыл о своем намерении разогнать слуша-
телей непристойными песнями; к тому же, видя,  что  благодаря  наивности
хозяев или их незнанию венецианского наречия  это  совершенно  напрасный
труд, он поддался соблазну вызвать восхищение, какое рождает артист, по-
ющий ради удовольствия петь; а кроме того, ему  захотелось  похвастаться
перед Консуэло своими успехами. Он  действительно  подвинулся  вперед  в
возможных для него пределах. Голос его, быть может, потерял свою  перво-
начальную свежесть, оргии лишили его юношеской мягкости, но зато  теперь
Андзолето лучше владел им, стал более умелым в преодолении трудностей, к
чему всегда инстинктивно стремился. Он спел хорошо и получил много  пох-
вал от графа Христиана, канониссы и даже капеллана, поклонника рулад, не
способного оценить манеру петь Консуэло, отличавшуюся  простотой  и  ес-
тественностью.
   - Вы говорили, что у него нет таланта, -  сказал  граф,  обращаясь  к
Консуэло, - вы слишком строги или слишком  скромны  в  отношении  своего
ученика. Он очень талантлив, и наконец я вижу  в  нем  что-то,  присущее
вам.
   Добрый Христиан хотел этим  маленьким  триумфом  Андзолето  загладить
унижение, которое перенесла мнимая сестра из-за выходок брата:  он  уси-
ленно подчеркивал достоинства певца, а тот слишком любил блистать, да  и
скверная роль, навязанная им себе, стала уже на - доедать ему, и,  заме-
тив, что граф Альберт становится все более задумчив,  он  снова  сел  за
клавесин.
   Канонисса, дремавшая обыкновенно при исполнении  длинных  музыкальных
вещей, попросила спеть еще какую-нибудь венецианскую песенку; и на  этот
раз Андзолето выбрал более приличную. Он знал, что лучше всего ему  уда-
вались народные песни. Даже у Консуэло своеобразные особенности  венеци-
анского наречия не звучали так естественно и характерно, как у этого сы-
на лагун, врожденного певца и мима.
   Он так чудесно изображал то грубую откровенность рыбаков  Истрии,  то
остроумную, удалую бесшабашность гондольеров Венеции, что невозможно бы-
ло без живого интереса ни внимать ему, ни глядеть на него. Его красивое,
живое и выразительное лицо становилось то суровым и гордым, как  у  пер-
вых, то ласковым и насмешливо-веселым,  как  у  вторых.  Вульгарное  ко-
кетство его наряда, от которого за милю отдавало Венецией, еще усиливало
впечатление и в данный момент не только не портило его, а, напротив, шло
к нему.
   Консуэло, вначале  относившейся  к  выходкам  Андзолето  безразлично,
пришлось теперь притворяться равнодушной и чем-то озабоченной.  Волнение
все более и более охватывало ее. В Андзолето она видела всю Венецию, а в
этой Венеции - всего Андзолето прежних дней, с его веселым нравом, цело-
мудренной любовью, с его ребяческой гордостью. Глаза  ее  заволакивались
слезами, а игривость Андзолето, смешившая других,  будила  в  ее  сердце
глубокую нежность. После народных песен граф Христиан попросил Андзолето
исполнить духовные.
   - О, что касается этих песнопений, я знаю все, какие только  исполня-
ются в Венеции, но они на два голоса, и если сестра - она тоже их  знает
- не захочет петь со мной, то я не смогу исполнить  желание  ваших  сия-
тельств.
   Все тотчас стали упрашивать Консуэло. Она долго отказывалась, хотя ей
самой очень хотелось петь. Наконец, уступая просьбам добрейшего Христиа-
на, стремившегося примирить ее с братом и старавшегося показать, что сам
он совершенно примирился с ним, она села подле Андзолето и робко  запела
одну из длиннейших духовных песен на два голоса, которые  в  Венеции  во
время великого поста поют по целым ночам у статуй мадонн на перекрестках
улиц. Мелодия у них скорее веселая, чем печальная, но однообразие припе-
ва и поэтичность слов, в которых чувствуется часто что-то языческое, ис-
полнены нежной грусти, - она мало-помалу овладевает слушателем и наконец
совсем захватывает.
   Консуэло, подражая женщинам Венеции, пела нежным, глуховатым голосом,
а Андзолето - резким, гортанным, как поют  тамошние  юноши,  сопровождая
свое пение аккомпанементом на клавесине, тихим,  непрерывным  и  легким,
напомнившим его подруге журчание воды у каменных плит и шелест ветерка в
виноградных лозах. Ей почудилось, что она в Венеции в  волшебную  летнюю
ночь, под открытым небом, у какой-нибудь часовенки, увитой  виноградными
листьями, освещенной трепетным сиянием лампады,  отражающимся  в  слегка
подернутых рябью водах канала. О, какая  разница  между  зловещим,  душу
раздирающим волнением, пережитым ею этим утром, когда она слушала скрип-
ку Альберта у других вод - неподвижных, черных, молчаливых, полных приз-
раков, и этим видением Венеции - с дивным небом, сладкими мелодиями, ла-
зурными волнами, изборожденными отражением то быстро  мелькавших  огней,
то лучезарных звезд! Андзолето как бы возвращал ее к созерцанию  чудного
зрелища, воплощавшего для нее идею жизни и свободы,  тогда  как  пещера,
суровые древнечешские напевы, кости, освещенные зловещим светом факелов,
отражающимся в воде, где, быть может, таились те же наводящие  ужас  ре-
ликвии, бледное восторженное лицо аскета Альберта, мысли о неведомом ми-
ре, символические картины, мучительное  возбуждение  от  непонятных  чар
слишком тяготили спокойную, простую душу Консуэло.  Чтобы  проникнуть  в
эту область отвлеченных идей, ей достаточно было одного усилия,  которое
при ее яркой фантазии ей ничего не стоило сделать, но в  результате  все
существо ее было надломлено, истерзано таинственными муками,  изнуряющим
очарованием. Ее южный темперамент, больше даже, чем воспитание,  восста-
вал против сурового посвящения в мистическую любовь. Альберт был для нее
гением севера, глубоким, могучим, иногда величественным, но  всегда  пе-
чальным, как ветер ледяных ночей, как приглушенный голос зимних потоков.
У него была душа мечтательная, пытливая, вопрошающая, все превращающая в
символы - и бурные грозовые ночи, и путь метеоров, и дикую гармонию  ле-
сов, и стертые надписи древних могил. Андзолето, напротив, был олицетво-
рением юга, распаленной и оплодотворенной горячим солнцем и ярким светом
плотью, вся поэзия которой заключалась в интенсивности произрастания,  а
гордость - в силе организма. В нем говорила жизнь чувства, жажда наслаж-
дений, беспечность и бесшабашность артистической натуры, своего рода не-
ведение или равнодушие к понятию о добре и зле, нетребовательность к то-
му, что называется счастьем, презрение или неспособность  к  мышлению  -
словом, то был враг и противник идей.
   Оказавшись между этими двумя людьми, из которых каждый был связан  со
средой, совершенно чуждой другому, Консуэло точно  обессилела,  лишилась
всякой способности действовать энергично, смело, уподобилась душе, отде-
ленной от тела. Она любила прекрасное, жаждала идеала, и Альберт  знако-
мил ее с этим прекрасным, предлагал ей этот идеал. Но Альберт,  развитию
таланта которого мешал недуг, слишком отдавался умственной жизни. Он так
мало знал о потребностях жизни действительной, что часто  терял  способ-
ность ощущать собственное существование. Он  не  представлял  себе,  что
мрачные идеи и предметы, с которыми он сжился, могут внушить его  невес-
те, находившейся всецело под влиянием любви и добродетели, иные чувства,
кроме восторженной веры и умиленной любви. Он не предвидел, не  понимал,
что увлекает ее в атмосферу, где она  умерла  бы,  подобно  тропическому
растению в полярном холоде. Вообще, он не отдавал себе отчета в том, ка-
кое насилие она должна была совершить над собой, чтобы думать и чувство-
вать, как он.
   Андзолето, напротив, нанося раны душе Консуэло, возмущая во всех  от-
ношениях ее ум, в то же время вмещал в своей могучей груди,  развившейся
под дуновением благовонных ветров юга,  живительный  воздух,  в  котором
Цветок Испании (как он, бывало, называл Консуэло) нуждался, чтобы ожить.
Он напомнил ей о жизни, исполненной бездумного созерцания,  неведения  и
прелести, о мире простых мелодий, светлых и легких, о спокойном,  безза-
ботном прошлом, в котором было так много движения, непосредственного це-
ломудрия, честности без усилий, набожности  без  размышления.  Это  было
почти существование птицы. А разве артист не похож на птицу и  разве  не
следует человеку испить хоть немного от кубка жизни, общей для всего жи-
вого, чтобы самому стать совершеннее и направить к добру сокровища свое-
го ума!
   Голос Консуэло звучал все нежнее и трогательнее по мере того, как она
инстинктивно поддавалась анализу, которому я здесь уделил,  быть  может,
слишком много времени. Да простится мне это! Иначе было  бы  трудно  по-
нять, вследствие какой роковой изменчивости чувств  эта  девушка,  такая
разумная, такая искренняя, за четверть часа перед тем с полным основани-
ем ненавидевшая Андзолето, забылась до того, что с наслаждением  слушала
его голос, касалась его волос, дышала одним с  ним  воздухом.  Гостиная,
слишком большая, как известно читателям, была плохо освещена, да к  тому
же и день уже клонился к вечеру. Пюпитр клавесина, на который  Андзолето
поставил раскрытую толстую нотную тетрадь, скрывал их от слушателей, си-
девших на некотором расстоянии, и головы певцов все ближе и ближе  скло-
нялись друг к другу. Андзолето, аккомпанируя  уже  только  одной  рукой,
другой обнял гибкий стан своей подруги и незаметно привлек ее к себе.
   Шесть месяцев негодования и горя исчезли из памяти  молодой  девушки,
как сон. Ей казалось, будто она в Венеции и молит  мадонну  благословить
ее любовь к красавцу жениху, предназначенному ей матерью,  молящемуся  с
ней рука об руку, сердце к сердцу. Она не заметила, как Альберт вышел из
комнаты, и самый воздух показался ей легче, сумерки -  мягче.  Вдруг  по
окончании одной строфы она почувствовала на  свои