являлась во всех его суждениях, какой бы темы он ни коснулся.
   "Послушайте, - сказал он, берясь за шляпу, - я хочу сразу же дать вам
один дружеский совет: никому не говорите ни об услуге,  которую  вы  мне
оказали, ни о моем сегодняшнем визите. Хотя в моем нетерпении поблагода-
рить вас нет ничего предосудительного для нас обоих, даже напротив,  это
могло бы вызвать совершенно ложное представление о  наших  отношениях  -
отношениях возвышенной духовной близости, какие мне хотелось бы завязать
с вами. Люди вообразят, что вы стремитесь к "благосклонности властелина"
- так называют это придворные на своем языке. Вы станете предметом недо-
верия для одних и зависти - для других. Наименьшее  из  неудобств  будет
то, что к вам потянется рой просителей, которые захотят передавать через
вас свои нелепые ходатайства. А так как вы, разумеется, слишком благора-
зумны, чтобы согласиться на роль посредницы, вам придется  терпеть  либо
их навязчивые требования, либо враждебность".
   "Обещаю вести себя так, как приказывает ваше величество", -  ответила
я.
   "Я ничего не приказываю вам, Консуэло, -  возразил  он.  -  Просто  я
рассчитываю на ваш здравый смысл и на ваше прямодушие. С первого взгляда
я разглядел в вас прекрасное сердце и справедливый  ум.  Мне  захотелось
сделать вас жемчужиной моего департамента изящных искусств, - вот почему
я и послал из глубины Силезии приказ приготовить вам за мой счет карету,
которая должна была доставить вас сюда немедленно по вашем  прибытии  на
границу. Не моя вина, если эта карета превратилась  для  вас  в  подобие
тюрьмы на колесах и что вас разлучили с вашим покровителем. А  пока  его
нет, я хочу заменить вам его, если вы сочтете меня достойным  такого  же
доверия и такой же привязанности".
   - Признаюсь вам, милая Амалия, что меня глубоко растрогал  этот  оте-
ческий тон, это  утонченное  проявление  дружбы.  Быть  может,  к  этому
чувству примешалась и некоторая доля тщеславия, но только слезы выступи-
ли у меня на глазах, когда на прощание король протянул мне руку. Я  чуть
было не поцеловала ее, и, должно быть, именно таков был мой долг, но раз
уж я исповедуюсь вам, то должна сказать, что в этот миг меня вдруг охва-
тил ужас, и холод недоверия словно сковал мои движения. Мне  показалось,
что король столь ласково беседовал со мной и льстил моему самолюбию лишь
для того, чтобы помешать мне рассказывать ту сцену в Росвальде,  которая
могла бы произвести на иных впечатление, способное неблагоприятно  отра-
зиться на его политике. Мне показалось также, что он боится стать  смеш-
ным в глазах тех, кто узнал бы о его доброте и признательности по  отно-
шению ко мне. И, кроме того, внезапно, в какую-то долю секунды, мне при-
помнилось все - страшный военный режим Пруссии,  описанный  бароном  фон
Тренком, жестокость вербовщиков, несчастья Карла, заточение благородного
Тренка, которое я приписывала его участию в освобождении бедного  дезер-
тира, крики солдата, которого наказывали однажды утром, когда я проезжа-
ла мимо какой-то деревни, - вся эта деспотическая система,  составляющая
силу и славу Великого Фридриха. Я уже не могла ненавидеть его самого, но
вновь увидела в нем неограниченного властелина, прирожденного врага всех
простых сердец, не понимающих необходимости бесчеловечных законов  и  не
способных проникнуть в тайны империи.


   IX

   - После этого дня, - продолжала Порпорина, - король ни разу не был  у
меня, но иногда он приглашал меня в Сан-Суси, где я  проводила  по  нес-
кольку дней вместе с Порпорино или Кончолини, моими товарищами, а  также
сюда, во дворец, где я участвовала в его маленьких концертах и  аккомпа-
нировала скрипке господина Грауна, Бенды или же флейте господина Кванца,
а иногда и самого короля.
   - Последнее значительно менее приятно, - сказала прусская  принцесса.
- Я по опыту знаю что, когда мой дорогой брат берет фальшивую  ноту  или
не попадает в такт, он сердится на своих партнеров и возлагает всю  вину
на них.
   - Это правда, - ответила Порпорина, - и даже  его  искусный  учитель,
господин Кванц, не всегда бывает огражден от этих мелочных и  несправед-
ливых упреков. Зато если королю случается вспылить, он быстро заглажива-
ет свою вину  какими-нибудь  знаками  уважения  или  тонкими  похвалами,
льющими бальзам на раны уязвленного самолюбия. Даже артисты, самые обид-
чивые в мире люди, прощают ему за ласковое слово или просто  за  возглас
восхищения все его резкости и вспышки гнева.
   - Но после того, что ты о нем знала, - ты, такая скромная  и  прямая,
неужели и ты поддалась чарам этого василиска?
   - Должна признаться, принцесса, что я, сама того не замечая,  нередко
испытывала на себе его обаяние. Все эти мелкие хитрости всегда были  мне
чужды, и я каждый раз оказывалась обманутой, а если и разгадываю их,  то
лишь потом, хорошенько поразмыслив. Часто мне приходилось видеть  короля
в театре, а иногда после спектакля он даже заходил  в  мою  уборную.  Он
всегда он бывал со мной отечески ласков. Но мы никогда не оставались на-
едине, если не считать двух или трех встреч в садах Сан-Суси, да  и  то,
должна признаться, это я сама проследила часы его прогулок  и  старалась
попасться ему на глаза. В подобных случаях он подзывал меня или сам  лю-
безно шел мне навстречу, и я пользовалась минутой,  чтобы  заговорить  с
ним о Порпоре и напомнить о моей просьбе. Все время я получала те же са-
мые обещания, но они так и не были исполнены.  Впоследствии  я  изменила
тактику и стала просить позволения уехать в Вену, но король отвечал  мне
то ласковым упреком, то ледяной холодностью, а чаще всего проявлял явное
раздражение. Так что и эта моя попытка оказалась столь  же  безуспешной.
Правда, как-то раз король сухо ответил мне: "Поезжайте, мадемуазель,  вы
свободны". Но даже и после этого я не получила ни  полного  расчета,  ни
бумаг, ни подорожной. Итак, ничто не изменилось, и, если  мое  положение
сделается невыносимым, я вижу только один выход - бегство. Увы, принцес-
са! Меня часто коробило отсутствие у Марии-Терезии  музыкального  вкуса,
но я и не подозревала тогда, что король-меломан  гораздо  более  опасен,
чем императрица, лишенная слуха.
   Вот, в сущности, и все, что я могу рассказать вам о моих отношениях с
его величеством. Ни разу у меня не было повода испугаться или просто за-
подозрить его в фантазии полюбить меня, - фантазии, которую вашему высо-
честву угодно было ему приписать. Правда, я испытывала  иногда  гордость
при мысли о том, что благодаря некоторому музыкальному  таланту  и  тому
необыкновенному случаю, когда мне посчастливилось спасти  королю  жизнь,
он питает ко мне нечто вроде дружбы. Он не раз говорил мне это и говорил
так мило, с такой непринужденной откровенностью, он как будто  испытывал
от беседы со мной такое  неприкрытое,  исполненное  такого  благоволения
удовольствие, что я, быть может бессознательно и, уж конечно,  невольно,
привыкла отвечать ему столь же своеобразной дружбой.  Это  слово  звучит
странно в моих устах и, без сомнения, кажется неуместным, но чувство го-
рячей почтительности и робкого доверия, какое мне  внушают  присутствие,
взгляд, голос и ласковые речи этого царственного василиска, как  вы  его
назвали, столь же необычно, сколь искренно. Мы  собрались  здесь,  чтобы
говорить все, и условились, что я буду откровенна до конца.  Так  вот  -
признаюсь вам, что король внушает мне страх, почти ужас, когда я его  не
вижу и только дышу разреженным воздухом его империи, но стоит  мне  уви-
деть его, как я подпадаю под его обаяние и готова любым  способом  дока-
зать ему всю ту преданность, какую застенчивая, но  любящая  дочь  может
питать к строгому, но доброму отцу.
   - Я вся дрожу! - вскричала принцесса. - О боже! А вдруг ты  поддашься
его влиянию или его чарам настолько, что выдашь нашу тайну!
   - О нет, принцесса. Не бойтесь, этого никогда не  будет.  Когда  дело
касается моих друзей и вообще кого бы то ни было, кроме меня  самой,  то
не только королю, но даже и более искусным фарисеям, если они  существу-
ют, не удастся поймать меня в ловушку.
   - Я  тебе  верю.  Твое  чистосердечие  оказывает  на  меня  такое  же
действие, какое на тебя оказывает Фридрих. Ну, ну, не сердись,  я  вовсе
не сравниваю вас. Продолжай свою историю и расскажи о Калиостро. Мне го-
ворили, что на одном сеансе магии он показал тебе мертвеца, который, как
я предполагаю, оказался графом Альбертом.
   - Я готова исполнить ваше желание, благородная Амалия, но если  уж  я
решусь рассказать вам еще одну тягостную историю, о которой хочу, но  не
могу забыть, то, по нашему условию, я тоже имею право  задать  вам  нес-
колько вопросов.
   - Я готова тебе ответить.
   - Если так, скажите, принцесса, верите ли вы, что мертвые могут выхо-
дить из могилы, или по крайней мере что маги способны  показать  нам  их
лица, одушевленные каким-то подобием жизни, причем эти видения могут  до
такой степени завладеть нашим воображением, что мы почти теряем рассудок
и видим их собственными глазами?
   - Вопрос этот очень сложен, и я могу ответить только одно: я не  верю
в то, чего не может быть. Не верю ни в магию, ни в воскрешение  мертвых.
А вот наше бедное, безумное воображение - оно способно на все, в  это  я
верю.
   - Ваше высочество... прости, твое высочество не верит в магию, а меж-
ду тем... Но может быть, этот вопрос будет нескромным?..
   - Закончи свою мысль: между тем я посвятила себя магии? Да, это  всем
известно. Но позволь мне, дитя мое, объяснить тебе эту странную непосле-
довательность в более подходящую минуту. Уже при виде таинственной  тет-
радки, присланной через чародея СенЖермена и оказавшейся письмом,  адре-
сованным мне Тренком, ты могла бы понять, что вся эта мнимая некромантия
способна служить ширмой для чего угодно. Но не могу же я за такой корот-
кий срок открыть тебе все то, что она скрывает от глаз  толпы,  что  она
утаивает от шпионов, шныряющих при дворах, и от тирании  законов.  Набе-
рись терпения, я решила приобщить тебя ко всем моим тайнам. И ты  заслу-
живаешь этого гораздо больше, чем моя дорогая фон Клейст, потому что она
труслива и суеверна. Да, этот ангел доброты, эта кроткая душа не облада-
ет здравым смыслом. Она верит в дьявола, в  чародеев,  в  привидения,  в
предзнаменования, верит так, словно не в  ее  руках  были  сосредоточены
тайные нити всей этой грандиозной аферы. Она  напоминает  тех  алхимиков
минувших времен, которые терпеливо и умело создавали уродов, а потом  до
такой степени пугались своих собственных созданий, что становились раба-
ми какого-нибудь чертика, вышедшего из их реторты.
   - Быть может, я и сама оказалась бы не храбрее госпожи фон Клейст,  -
возразила Порпорина, - и должна признаться, что мне довелось стать  сви-
детелем власти, если даже не всемогущества Калиостро.  Вообразите,  что,
пообещав показать задуманного мною человека, имя которого он якобы  про-
читал в моих глазах, он показал мне другое лицо и - более того - показал
мне его живым, как будто и не подозревая, что тот умер. И все  же,  нес-
мотря на эту двойную ошибку, он воскресил перед моими глазами  покойного
моего супруга, и это навсегда останется для меня мучительной и  страшной
загадкой.
   - Он показал тебе какой-нибудь призрак, а твое воображение  дополнило
все остальное.
   - Воображение тут совершенно ни при чем, могу вас уверить. Я ожидала,
что увижу через стекло или сквозь прозрачную завесу изображение  маэстро
Порпоры. Дело в том, что за ужином я несколько раз заговаривала о нем и,
выражая сожаление по поводу его отсутствия, заметила, что господин Кали-
остро внимательно прислушивается к моим словам. Чтобы облегчить ему  за-
дачу, я мысленно представила себе лицо моего учителя и ждала  совершенно
спокойно, пока еще не принимая  этот  опыт  всерьез.  И  хотя  мысль  об
Альберте никогда не покидает меня, как раз в этот момент я не  думала  о
нем. Входя в колдовскую лабораторию, Калиостро спросил, позволю ли я за-
вязать себе глаза и согласна ли пойти с ним, держась за его руку.  Зная,
что он человек воспитанный, я согласилась без колебаний, но при условии,
что он ни на минуту не оставит меня одну. "А я как раз  и  собирался,  -
сказал он мне, - попросить вас не отходить от меня ни на шаг и не выпус-
кать моей руки, что бы ни случилось и какое бы волнение вы ни испытали".
Я обещала, но это его не удовлетворило, и он заставил меня  торжественно
поклясться, что, когда появится видение, я не сделаю ни одного жеста, не
издам ни одного восклицания, словом, буду безмолвна и неподвижна.  Затем
он надел перчатку и, накинув мне на  голову  черный  бархатный  капюшон,
ниспадающий до самых плеч, повел меня куда-то. Мы шли так около пяти ми-
нут, но я не слышала, чтобы закрывалась или открывалась хоть одна дверь.
Благодаря капюшону я не чувствовала  никакого  изменения  воздуха  и  не
знаю, выходили мы из кабинета или нет: чтобы помешать мне запомнить нап-
равление, Калиостро заставил меня проделать множество кругов  и  поворо-
тов. Наконец он остановился и снял с меня капюшон,  но  сделал  это  так
легко, что я ничего не заметила. Мне стало легче дышать, и только поэто-
му я поняла, что перед глазами у меня уже нет преграды,  но  вокруг  был
такой глубокий мрак, что и без капюшона я ровно ничего не видела. Однако
через некоторое время я различила перед собой звезду, сначала  мерцающую
и бледную, а потом сверкающую и яркую. В первое мгновение она показалась
мне очень отдаленной, но, став яркой, совсем приблизилась. Вероятно, это
зависело от более или менее сильного света, проникавшего сквозь прозрач-
ную завесу. Калиостро подвел меня к этой звезде, как бы врезанной в сте-
ну, и по ту сторону я увидела странно убранную комнату с множеством све-
чей, размещенных в определенном порядке. Эта комната своим убранством  и
расположением казалась вполне подходящей для  какого-нибудь  колдовского
действа. Но я не успела хорошенько ее  разглядеть;  мое  внимание  сразу
приковал к себе человек, сидевший за столом. Он сидел один, закрыв рука-
ми лицо, видимо, погруженный в глубокое раздумье. Итак, я не могла расс-
мотреть его черты, и фигуру его тоже скрывало одеяние, какого я  никогда
ни на ком не видела. Насколько я могла различить, это была белая  шелко-
вая мантия или плащ на ярко-красной подкладке, застегнутый на груди  ка-
кими-то золотыми иероглифическими эмблемами, среди которых  я  различила
розу, крест, треугольник, череп и несколько роскошных разноцветных лент.
Я поняла одно - это был не Порпора. Но через  минуту  или  две  это  та-
инственное существо, которое я уже начала принимать за статую,  медленно
опустило руки, и я отчетливо увидела лицо графа Альберта - не такое, ка-
ким видела его в последний раз, с печатью смерти, нет, бледное,  но  жи-
вое, одухотворенное и безмятежно ясное, словом, такое, каким оно  бывало
в лучшие часы его жизни - в часы спокойствия и доверия. Я чуть  было  не
вскрикнула и не разбила невольным движением стекло, которое нас разделя-
ло, но Калиостро сильно сжал мне руку, и это напомнило мне о моей  клят-
ве; я почувствовала смутный страх. К тому же в эту минуту в глубине ком-
наты, где сидел Альберт, открылась дверь, и туда вошли несколько  незна-
комых людей, одетых почти так же, как он, и со шпагами в руках. Проделав
какие-то странные телодвижения, словно играя пантомиму,  они  поочередно
обратились к нему с торжественными и непонятными словами. Он встал,  по-
дошел к ним и ответил им столь же непонятно, хотя теперь я знаю немецкий
язык не хуже, чем родной. Их речи походили на те, какие мы порой  слышим
во сне, да и вся необычность этой сцены, чудесное появление этого  приз-
рака так напоминали сон, что я сделала попытку шевельнуться, желая  убе-
диться, что не сплю. Но Калиостро заставил меня стоять неподвижно, да  и
голос Альберта был так хорошо мне знаком, что я уже не могла сомневаться
в реальности того, что вижу. Поддавшись непреодолимому  желанию  загово-
рить с ним, я готова была забыть свою клятву, как вдруг  черный  капюшон
вновь опустился на мои глаза. Я быстро сорвала его,  но  светлая  звезда
уже исчезла, и все погрузилось в кромешный мрак. "Если вы сделаете  хоть
малейшее движение, - глухо прошептал Калиостро дрожащим  голосом,  -  ни
вы, ни я - мы никогда больше не увидим света". Я нашла в себе силы  пос-
ледовать за ним, и мы еще долго  зигзагами  шагали  в  неведомом  прост-
ранстве. Наконец он в последний раз снял с меня капюшон, и я оказалась в
его лаборатории, освещенной так же слабо, как и в начале нашего  приклю-
чения. Калиостро был очень бледен и все еще дрожал, как прежде, во время
нашего перехода. Тогда тоже рука  его,  державшая  мою  руку,  судорожно
вздрагивала, и он очень торопил меня, видимо испытывая сильный страх.  С
первых же слов он начал горько упрекать меня  за  недобросовестность,  с
какой я нарушила свои обещания и едва не подвергла его ужасной  опаснос-
ти. "Мне бы следовало помнить, - добавил он суровым и негодующим  тоном,
- что честное слово женщин ни к чему их не обязывает и  что  ни  в  коем
случае нельзя уступать их праздному и дерзкому любопытству".
   Пока что я не разделяла страха моего проводника. Я  увидела  Альберта
живым - и это так меня потрясло, что я даже не задала себе вопроса, воз-
можно ли это. На миг я забыла о том, что смерть навсегда отняла  у  меня
моего милого, дорогого друга. Однако волнение Калиостро наконец напомни-
ло мне, что все это было лишь чудом, что я видела  призрак.  И  все-таки
мой рассудок стремился отвергнуть все сомнения, а язвительные упреки Ка-
лиостро вызвали во мне какое-то болезненное раздражение, которое избави-
ло меня от слабости. "Вы притворяетесь, будто  принимаете  всерьез  ваши
собственные лживые измышления, - с горячностью возразила ему я, - но это
жестокая игра. Да, да, вы играете с самым священным, что есть в мире,  -
со смертью".
   "Душа неверующая и слабая, - ответил  он  с  горячностью,  но  внуши-
тельно. - Вы верите в смерть, как верит в нее толпа. А ведь  у  вас  был
великий наставник - наставник, сотни раз повторявший вам: "Никто не уми-
рает, ничто не умирает, смерти нет". Вы обвиняете меня во лжи и как буд-
то не знаете, что единственной ложью является во всем этом слово смерть,
которое сорвалось с ваших нечестивых уст". Признаюсь, этот странный  от-
вет взволновал меня и на миг победил сопротивление моего смятенного ума.
Как мог этот человек быть так хорошо осведомлен не только о моих отноше-
ниях с Альбертом, но даже и о тайне его учения? Разделял ли он его веру,
или просто воспользовался ею как оружием, чтобы покорить  мое  воображе-
ние?
   Я была растеряна и сражена. Но вскоре я поняла, что не могу разделить
этот грубый способ истолкования верований Альберта и что только от бога,
а не от обманщика  Калиостро  зависит  вызывать  смерть  или  пробуждать
жизнь. Убедившись наконец, что я была жертвой иллюзии, которая в эту ми-
нуту казалась мне необъяснимой, но могла получить какое-то объяснение  в
будущем, я встала и, холодно похвалив искусство мага, спросила у него  с
легкой иронией, что означали странные речи,  которыми  обменивались  его
призраки. На это он ответил, что не может удовлетворить мое  любопытство
и что я должна быть довольной уже тем, что видела этого человека  испол-
ненным спокойствия и занятым полезной деятельностью. "Вы напрасно  стали
бы спрашивать у меня, - добавил он, - каковы его мысли и поступки в жиз-
ни. Я ничего о нем не знаю, не знаю даже его имени. Когда вы стали о нем
думать и попросили показать вам его, между ним и вами  образовалась  та-
инственная связь, и моя  власть  оказалась  настолько  сильной,  что  он
предстал перед вами. Дальше этого мое искусство не идет".
   "Ваше искусство не дошло и до этого, - сказала я. - Ведь я  думала  о
маэстро Порпоре, а ваша власть вызвала образ совсем другого человека".
   "Я ничего не знаю об этом, - ответил он с пугающей искренностью, -