ние  одним
жанром музыки, а ты должна охватить все. Чему бы ты себя  ни  посвятила,
где бы ты ни была, на сцене или в монастыре, везде ты сможешь быть  свя-
той, небесной девой, невестой священного идеала!
   - То, что вы говорите, так возвышенно, так полно  таинственных  обра-
зов. Позвольте мне удалиться, дорогой учитель. Я должна  сосредоточиться
и понять себя.
   - Совершенно верно, Консуэло, ты должна понять себя. До сих пор ты не
знала себя, отдавая всю свою душу, всю свою будущность существу, во всех
отношениях не стоящему тебя. Ты не понимала своего назначения, не  виде-
ла, что тебе нет равных и что, следовательно, у тебя не может быть спут-
ника в личной жизни. Тебе нужно одиночество, тебе нужна полная  свобода.
Я не желаю тебе ни мужа, ни любовника, ни семьи, ни страсти, ни каких бы
то ни было уз. Вот как я всегда представлял себе твое существование, вот
как я понимал твой жизненный путь. В тот день, когда ты отдашься  смерт-
ному, ты утратишь свою божественность. Ах, если бы Минготти и  Мольтени,
мои знаменитые ученицы, мои великие создания, послушались меня,  они  не
имели бы соперниц на земле! Но женщина слаба и любопытна: тщеславие  ос-
лепляет ее, суетные желания волнуют, причуды  увлекают...  Спрашивается,
что дало им удовлетворение своих порывов? Бури,  усталость,  гибель  или
извращение их гениальности! Разве ты не хочешь превзойти  их,  Консуэло?
Разве у тебя нет честолюбия, парящего выше всех суетных благ земных? Не-
ужели ты не захочешь заглушить в себе голос сердца, чтобы стяжать  прек-
раснейший венец, каким когда-либо был увенчан гений?
   Долго еще говорил Порпора с энергией и красноречием, которых  мне  не
передать. Консуэло слушала его, опустив голову и устремив глаза в землю.
Когда, высказав все, он умолк, она проговорила:
   - Учитель, вы великий человек, но я слишком  ничтожна,  чтобы  понять
вас. Мне кажется, что вы оскорбляете человеческую природу, осуждая самые
благородные страсти ее. Мне кажется, что вы хотите  подавить  инстинкты,
вложенные в нас самим богом, и как бы обожествляете чудовищный  противо-
естественный эгоизм. Быть может, я поняла бы вас  лучше,  будь  я  более
доброй христианкой; постараюсь ею сделаться - вот все, что  я  могу  вам
обещать.
   Она поднялась, чтобы уйти, спокойная на вид, но с истерзанной  душой.
Великий и такой суровый артист пошел проводить ее до  дому.  Дорогой  он
продолжал развивать свои мысли, но убедить ее не мог. Все же после  раз-
говора с ним ей стало немножко легче, ибо он открыл ей широкое поле  для
глубоких и серьезных размышлений.  На  фоне  их  преступление  Андзолето
тускнело, как частность, послужившая мучительным, но торжественным нача-
лом бесконечных дум. Много часов провела она в молитве, слезах и размыш-
лениях. И наконец заснула, убежденная в своей невиновности,  надеясь  на
волю божию и его милосердие.
   На следующий день Порпора зашел к ней сказать, что назначена  репети-
ция "Гипермнестры" для Стефанини, который будет петь  вместо  Андзолето.
Сам же Андзолето болен - лежит в постели и жалуется  на  потерю  голоса.
Первым побуждением Консуэло было бежать к нему, чтобы за ним ухаживать.
   - Избавь себя от этого труда, - остановил ее профессор,  -  Андзолето
прекрасно себя чувствует; это мнение театрального  врача.  Вот  увидишь,
вечером он отправится к Корилле. Но граф Дзустиньяни,  отлично  понимая,
что все это значит, и ничего не имея против того,  чтобы  молодой  тенор
прекратил свои дебюты, запретил доктору выводить его на  чистую  воду  и
попросил добряка Стефанини ненадолго вернуться на сцену.
   - Боже мой! Что же задумал Андзолето? Неужели он так пал  духом,  что
собирается бросить сцену?
   - Да, сцену театра Сан-Самуэле. Через месяц он  едет  с  Кориллой  во
Францию. Тебя это удивляет? Он бежит от тени, которую  на  него  бросает
твой успех; вручает свою судьбу в руки женщины, менее опасной,  которой,
конечно, он изменит, как только перестанет ней нуждаться.
   Консуэло побледнела и прижала руки к  сердцу,  готовому  разорваться.
Быть может, в ней жила еще надежда вернуть его, быть может, она  собира-
лась, кротко пожурив его, сказать ему, что лучше сама  уйдет  со  сцены.
Весть эта была для нее ударом кинжала; мысль, что она больше  не  увидит
того, кого так любила, не могла уложиться в ее голове.
   - Это какой-то страшный сон! - вскричала она. - Мне надо пойти к  не-
му, пусть он объяснит мне, что значит весь этот бред. Он не может уехать
с этой женщиной, - это было бы для него гибелью.  Я  не  могу  допустить
этого! Я удержу его! Я объясню ему, в чем его  истинные  интересы,  если
правда, что никакие другие доводы на него уже не  действуют...  Пойдемте
со мной, дорогой учитель! Нельзя же бросить его так...
   - Я сам брошу тебя, и брошу навсегда, - закричал в негодовании Порпо-
ра, - если ты допустишь подобное малодушие! Умолять этого негодяя! Отво-
евывать его у какой-то Кориллы! О святая Цецилия,  берегись  своего  цы-
ганского происхождения и старайся побороть в себе безрассудные  бродяжьи
инстинкты! Идем, тебя ждут на репетиции. А  сегодня  вечером  ты  насла-
дишься пением с таким мастером своего дела, как  Стефанини.  Ты  увидишь
артиста просвещенного, скромного и великодушного.
   Порпора потащил ее в театр, и здесь впервые Консуэло поняла весь ужас
жизни артиста - эту зависимость от публики, вечную необходимость  заглу-
шать в себе собственные чувства, подавлять собственные волнения для  то-
го, чтобы постоянно изображать чужие чувства и вызывать эмоции в других.
Эта репетиция, затем туалет и самое представление были для нее настоящей
пыткой. Андзолето не появлялся. Через день ей пришлось выступить в коми-
ческой опере Галуппи "Арчифанфано, король сумасшедших". Вещь эту ставили
ради Стефанини, который превосходно исполнял в ней комическую роль. Кон-
суэло вынуждена была смешить тех, у кого раньше вызывала слезы. Затаив в
груди смертельную тоску, она все-таки умудрилась быть блестящей, обворо-
жительной и даже забавной. Два-три раза рыдания начинали душить  ее,  но
они превращались в нервный смех. Он был бы страшен, этот смех,  если  бы
люди поняли его. Вернувшись в свою уборную, она упала в истерике. Публи-
ка громко требовала ее, желая устроить ей овацию. Так как она все не вы-
ходила, поднялся страшный гам, зрители порывались ломать скамейки, пере-
лезать через рампу... Стефанини пришел за ней и, полуодетую,  растрепан-
ную, бледную как смерть, потащил на сцену,  где  ее  буквально  засыпали
цветами. Кто-то бросил к ее ногам лавровый венок, и она  вынуждена  была
нагнуться, чтобы его поднять.
   - Дикие звери, - шептала она, возвращаясь за кулисы.
   - Красавица моя, - сказал ей старый певец, поддерживая ее под руку, -
ты совсем больна. Но эти пустяки, - прибавил он, передавая ей целый сноп
цветов, подобранных для нее, - чудодейственное средство от всех недугов.
Подожди, свыкнешься, и придет время, когда ты будешь чувствовать  нездо-
ровье и усталость только в те дни, когда тебя забудут увенчать лаврами.
   "До чего они пусты и ничтожны! - подумала бедная Консуэло.
   Вернувшись в свою уборную, она упала без чувств на  ложе  из  цветов,
подобранных на сцене и как попало брошенных на диван. Камеристка побежа-
ла за доктором. Граф Дзустиньяни на несколько минут  остался  наедине  с
прекрасной певицей, бледной и растерзанной, как жасмин,  в  котором  она
утопала. Взволнованный и опьяненный страстью, Дзустиньяни совсем потерял
голову и в безумном порыве бросился целовать ее,  думая  своими  ласками
привести ее в чувство. Но первый же его поцелуй в губы пробудил отвраще-
ние в непорочной Консуэло. Придя в себя, она оттолкнула его, словно ужа-
лившую ее змею.
   - Прочь! - крикнула она, точно в бреду. - Прочь любовь, ласки,  слад-
кие речи!.. Мне не надо ни любви, ни мужа, ни семьи, ни любовника.  Учи-
тель мой прав: свобода, одиночество, высокий идеал, слава!..
   И тут она разразилась такими душераздирающими рыданиями, что  перепу-
ганный граф бросился на колени и стал ее успокаивать. Но он не мог найти
слов утешения для этой истерзанной души, а его бушующая страсть,  дошед-
шая в эту минуту до предела, помимо его воли рвалась наружу. Ему слишком
хорошо было известно отчаяние обманутой любви. Он  стал  говорить  ей  о
своих чувствах с воодушевлением человека, не потерявшего еще надежды  на
взаимность. Консуэло как будто слушала его: растерянно улыбаясь, она ма-
шинально высвободила из его руки свою, и в этой улыбке  графу  почудился
проблеск надежды. Есть мужчины тактичные, совсем не глупые  в  обществе,
но бестактные в любовных делах. Явился доктор и прописал входившие тогда
в моду успокоительные капли. Затем Консуэло закутали в мантилью и отнес-
ли в гондолу. Граф тоже вошел туда вместе с ней, поддерживая ее  и  про-
должая нашептывать ей слова любви, казавшиеся ему такими  красноречивыми
и убедительными, что он не переставал надеяться на успех. Так  прошло  с
четверть часа; видя, что Консуэло никак не откликается на все его излия-
ния, граф стал молить ее ответить ему  хоть  слово,  подарить  ему  хоть
взгляд.
   - На что же мне отвечать? - проговорила Консуэло, как бы очнувшись от
сна. - Я ничего не слышала.
   Дзустиньяни сначала растерялся, но вскоре у него мелькнула мысль, что
все-таки не надо упускать удобного случая:  ему  казалось,  что  сейчас,
когда Консуэло в таком подавленном состоянии духа, от нее можно добиться
большего, чем когда она будет владеть собой и своими мыслями. Снова  за-
говорил он о своей любви, и снова ответом на его слова было то же молча-
ние, та же рассеянность; только когда он пытался обнять и поцеловать ее,
она неизменно отталкивала его, но это делалось инстинктивно, - для гнева
у нее не было сил. Когда гондола причалила, Дзустиньяни попытался еще на
минуту удержать Консуэло, все надеясь добиться от нее хоть одного  обна-
деживающего слова.
   - Простите, господин граф, - наконец проговорила она кротко, но  рав-
нодушно. - У меня ужасная слабость; я плохо вас слушала, но поняла  все.
Да, я прекрасно вас поняла. Дайте мне ночь  на  размышление,  дайте  мне
прийти в себя! А завтра, да... завтра я вам отвечу откровенно.
   - Завтра! Консуэло, дорогая! Ах, это целая вечность! Но я готов поко-
риться, если вы позволите мне надеяться, что по крайней мере ваша  друж-
ба...
   - О да! да! Вы можете надеяться, - странным тоном ответила  Консуэло,
выходя на берег. - Но не идите за мной, - прибавила  она,  повелительным
жестом указывая ему на гондолу, - иначе вам не на что будет надеяться.
   Стыд и негодование вернули ей силы, но то был  нервный,  лихорадочный
подъем, вылившийся, когда она стала подниматься по лестнице, в  ужасней-
ший, язвительный смех.
   - Вы очень веселы, Консуэло! - послышался в темноте голос, при  звуке
которого она едва не лишилась сознания. - Поздравляю вас с таким веселым
расположением духа!
   - О да! - воскликнула она, с силой схватив Андзолето за руку и быстро
поднимаясь с ним к себе в комнату. - Благодарю тебя, Андзолето, ты прав,
поздравляя меня: я действительно весела, да, да, бесконечно весела!
   Андзолето, ожидая ее, уже успел зажечь  лампу;  и  когда  голубоватый
свет упал на их измученные лица, они испугались друг друга.
   - Мы очень счастливы, не правда ли, Андзолето? - резко  сказала  она,
горько усмехнувшись, и слезы так и потекли у нее из глаз. -  Скажи,  что
ты думаешь о нашем счастье?
   - Я думаю, Консуэло, - ответил он с горестной  усмешкой,  хотя  глаза
его при этом оставались сухи, - что нам было не особенно легко  на  него
согласиться, но что в конце концов мы с ним свыкнемся.
   - Мне кажется, ты прекрасно свыкся с будуаром Кориллы.
   - А ты, я нахожу, совершенно освоилась с гондолой господина графа.
   - Господина графа? Тебе, значит, было известно, Андзолето, что госпо-
дин граф хочет сделать меня своей любовницей?
   - И чтобы не мешать тебе, моя милая, я скромно удалился.
   - Ах, ты знал это? И выбрал этот момент, чтоб меня бросить?
   - Разве я нехорошо поступил? Разве ты недовольна своей судьбой?  Граф
- великолепный любовник! Куда же было  соперничать  с  ним  несчастному,
провалившемуся дебютанту!
   - Порпора был прав: вы низкий человек! Уйдите отсюда! Вы  не  стоите,
чтобы я перед вами оправдывалась, и, мне кажется, я была  бы  осквернена
вашим сожалением. Слышите? Уходите! Но, уходя, знайте, что вы можете де-
бютировать в Венеции и даже вернуться с Кориллой в Сан-Самуэле:  никогда
дочь моей матери не появится больше в этом гнусном балагане,  величаемом
театром!..
   - Значит, дочь вашей матери, цыганки, будет изображать  знатную  даму
на вилле Дзустиньяни, на берегу Бренты? Что ж, это блестящее существова-
ние, и я очень рад за вас!
   - О, моя дорогая матушка! - воскликнула Консуэло, бросаясь на  колени
около своей кровати и пряча лицо в одеяло, в свое время служившее смерт-
ным покрывалом цыганке.
   Андзолето был испуган и потрясен отчаянием Консуэло, ужасными рыдани-
ями, разрывавшими ей грудь. Угрызения совести внезапно проснулись в  нем
с бурной неудержимостью, и он бросился к своей подруге, чтобы обнять  ее
и поднять с пола; но тут она сама вскочила на ноги и,  отбросив  его  от
себя с несвойственной ей силой, вытолкала за дверь, крича ему вслед:
   - Прочь отсюда! Прочь из моего сердца! Прочь из моей памяти!  Прощай!
Прощай навсегда!
   Андзолето пришел к ней с жестокими и эгоистическими намерениями.  Это
было лучшее, что он мог придумать. Не чувствуя в себе сил  расстаться  с
Консуэло, он нашел способ все примирить: рассказать ей об опасности, уг-
рожающей со стороны влюбленного Дзустиньяни, и тем самым вынудить ее по-
кинуть театр. Его план, конечно, воздавал  должное  чистоте  и  гордости
Консуэло. Жених ее прекрасно знал, что она не способна ни на какие комп-
ромиссы, не способна пользоваться покровительством, из-за которого могла
бы краснеть. В его преступной и порочной душе все-таки жила  непоколеби-
мая уверенность в невинности Консуэло; он знал, что найдет ее  такой  же
целомудренной, верной и преданной, какою оставил несколько дней тому на-
зад. Но как совместить это преклонение перед нею, желание оставаться  ее
женихом и другом с твердым намерением продолжать свою связь с  Кориллой?
Дело в том, что он хотел вместе с любовницей вернуться на сцену. И,  ко-
нечно, в такой момент, когда его успех всецело был в руках  Кориллы,  не
могло быть и речи о том, чтобы расстаться с нею. Этот дерзкий  и  подлый
план окончательно созрел в его голове, а к Консуэло  он  относился  так,
как итальянские женщины относятся к мадоннам: в часы раскаяния они молят
их о прощении, а когда грешат, завешивают их лик занавеской.
   Когда он увидел ее в комической роли на сцене, такою блестящей  и  на
вид такой веселой, в душу его закрался страх,  что  он  потерял  слишком
много времени на обдумывание своего плана. Увидев, что она вошла в  гон-
долу графа, а потом услышав ее смех и не почувствовав в нем всего отчая-
ния измученной души, он решил, что опоздал, - и в нем закипела  страшная
досада. Но когда она, возмущенная его оскорблениями, с презрением выгна-
ла его, он снова почувствовал к ней уважение и даже страх. Долго  бродил
он по лестнице и по берегу, все ожидая, что она его позовет. Он отважил-
ся даже постучаться к ней и, стоя за дверью, молить о прощении; но  гро-
бовое молчание царило в комнате, куда ему уже никогда  не  суждено  было
войти вместе с Консуэло. Смущенный и удрученный, ушел он к себе, намере-
ваясь на следующий день вернуться снова и добиться большего успеха.
   "Во всяком случае, - говорил он себе, - план мой  будет  осуществлен:
она знает о любви графа, дело наполовину сделано".
   Сильно утомившись, Андзолето долго спал на следующее  утро,  а  после
полудня отправился к Корилле.
   - Потрясающая новость! - воскликнула она, раскрывая  ему  объятия.  -
Консуэло уехала!
   - Уехала? С кем? Куда?
   - В Вену, куда ее отправил Порпора и куда сам он собирается ехать  за
ней следом. Всех нас провела эта хитрая девчонка: она была приглашена на
императорскую сцену, где Порпора ставит свою новую оперу.
   - Уехала! Уехала, не сказав мне ни слова! - закричал Андзолето,  бро-
саясь к двери.
   - О! Теперь тебе уже не найти ее в Венеции! - злобно  смеясь  и  тор-
жествующе глядя на него, проговорила Корилла. - С рассветом она села  на
корабль и отправилась в Пеллестрину. Сейчас она уже далеко. Дзустиньяни,
которого она провела (он воображал, что пользуется у нее успехом), прос-
то в бешенстве, захворал даже. Только что по его поручению  был  у  меня
Порпора, он просил меня петь сегодня вечером. Стефанини, которого  театр
страшно утомил и который жаждет отдохнуть, наконец, в своей вилле,  меч-
тает, чтобы ты возобновил свои дебюты. Итак, знай: завтра тебе предстоит
снова выступить в "Гипермнестре". Сейчас я иду на репетицию, меня  ждут.
Если ты мне не веришь, пойди прогуляйся по городу - сам убедишься в  ис-
тине моих слов.
   - О фурия! Ты победила! - вскричал Андзолето. - Но ты убиваешь меня!
   И он упал без чувств на персидский ковер куртизанки.


   XXI

   В самом неловком положении после бегства Консуэло очутился граф Дзус-
тиньяни. Дав повод думать и говорить всей Венеции, будто  дебютировавшая
дива - его любовница, как мог он без ущерба для своего самолюбия  объяс-
нить ее молниеносное, таинственное исчезновение теперь - едва  он  приз-
нался ей в любви? Правда, некоторым приходило в голову, что граф, ревнуя
свое сокровище, запрятал певицу в одной из  своих  загородных  вилл.  Но
когда Порпора со свойственной ему суровой  правдивостью  рассказал,  что
его ученица в Германии и ждет там его приезда, оставалось только  ломать
себе голову над причинами такого странного поступка. Граф,  чтобы  обма-
нуть окружающих, делал вид, будто нисколько не удивлен и  не  задет,  но
огорчение, помимо его воли, прорывалось наружу, и всем стало  ясно,  что
успех у Консуэло, с которым его  поздравляли,  никогда  не  существовал.
Вскоре большая часть истины выплыла наружу: узнали и об измене  Андзоле-
то, и о соперничестве Кориллы, и об отчаянии бедной испанки, которую все
принялись горячо и искренне жалеть.
   Первым побуждением Андзолето было бежать к Порпоре, но старик  сурово
оттолкнул его.
   - Перестань меня допытывать, тщеславный юноша, бессердечный и  невер-
ный, - ответил ему с негодованием профессор, - ты никогда не стоил любви
этой благороднейшей девушки и никогда не узнаешь от меня, что с ней ста-
лось. Я приложу все усилия, чтобы скрыть от тебя ее след; если  же  ког-
да-нибудь вы случайно встретитесь - надеюсь, что  образ  твой  настолько
изгладится из ее сердца и памяти, насколько я этого хочу и добиваюсь.
   От Порпоры Андзолето отправился на  Корте-Минелли.  Комната  Консуэло
была уже сдана новому жильцу и вся заставлена принадлежностями его  про-
изводства. Это был рабочий, изготовлявший мелкие изделия из  стекла.  Он
давно жил в этом доме и теперь весело перетаскивал сюда свою мастерскую.
   - А, это ты, сынок! - обратился он к юному тенору. - Верно, зашел на-
вестить меня в новом помещении? Славно тут у меня будет, и жена рада-ра-
дешенька, что теперь сможет разместить внизу детвору. Ты  что  смотришь?
Уж не забыла ли чего Консуэлина? Ищи, милый, смотри хорошенько! Я за это
в обиде не буду.
   - А куда же дели ее мебель? -  спросил  Андзолето.  У  него  защемило
сердце, когда он увидел, что в этом месте, связанном с  самыми  лучшими,
самыми чистыми радостями его прошлой жизни, не осталось от Консуэло  ни-
какого следа.
   - Мебель внизу, во дворе. Она подарила ее  старухе  Агате.  И  хорошо
сделала: старуха бедна и хоть немножко  выручит  за  это.  Да,  Консуэло
всегда была добрая. Она не только никому не осталась должна, но, уезжая,
еще всех понемногу одарила. Только одно распятие и  взяла  с  собой.  Но
все-таки как-то странно она уехала: среди ночи, никого  не  предупредив.
Едва рассвело, явился господин Порпор