м деле? Ты это слышала? Кто говорил тебе это, Консуэло?
   - Во-первых, моя мать, которую никогда не смущала  моя  некрасивость.
Она не раз повторяла, что это пройдет и что сама она в детстве была  еще
хуже. А между тем я от многих знавших ее слыхала, что в двадцать лет она
была самой красивой девушкой в Бургосе. Помнишь, когда она пела в  кафе,
не раз приходилось слышать: "Как, должно быть, эта женщина была  красива
в молодости". Видишь ли, друг мой, для бедняков красота - это дело одно-
го мгновения: сегодня ты еще не красива, а  завтра  уже  перестала  быть
красивой. Быть может, и я еще буду хороша, только бы  мне  не  переутом-
ляться, высыпаться хорошенько да не очень голодать.
   - Консуэло, мы с тобой не расстанемся. Я скоро разбогатею,  ты  ни  в
чем не будешь нуждаться и сможешь хорошеть, сколько тебе угодно.
   - В добрый час! Да поможет нам господь в остальном!
   - Да, но все это не решает дела сейчас: важно знать, найдет  ли  тебя
граф достаточно красивой для сцены.
   - Проклятый граф! Только бы он не был слишком требователен.
   - Прежде всего, ты вовсе не дурнушка.
   - Да, я не некрасива. Еще недавно я слышала, как стекольщик,  который
живет напротив нас, сказал своей жене: "А знаешь, Консуэло совсем недур-
на: у нее прекрасная фигура, а когда она смеется, так просто сердце  ра-
дуется; когда же запоет - делается и вовсе красивой".
   - А что ответила на это его жена?
   - Она ответила: "А тебе что до этого, дурак?  Лучше  занимайся  своим
делом: женатому человеку нечего заглядываться на девушек".
   - И скажи, видно было, что она сердится?
   - Еще как!
   - Да, это хороший признак. Она считала, что муж ее не ошибся.  Ну,  а
еще что?
   - А потом графиня Мочениго, - я шью на нее, и она всегда  интересова-
лась мною, - так вот на прошлой неделе вхожу я к ней, а  она  и  говорит
доктору Анчилло: "Посмотрите, доктор, как эта девочка выросла, побелела,
какая у нее прелестная фигура".
   - А доктор что ответил?
   - Он ответил: "Да, действительно, я не узнал бы ее, клянусь вам!  Она
из тех флегматичных натур, которые белеют, когда начинают полнеть;  уви-
дите, из нее выйдет красавица".
   - Не слыхала ли ты еще чего?
   - Еще настоятельница монастыря Санта-Кьяра, - она заказывает мне  вы-
шивки для своих алтарей, - тоже сказала одной из монахинь: "Разве я была
не права, говоря, что Консуэло похожа на  нашу  святую  Цецилию?  Каждый
раз, молясь перед образом, я невольно думаю об  этой  девочке,  думаю  и
прошу бога спасти ее от греха и от светского пения".
   - А что ответила сестра?
   - Она ответила: "Ваша правда,  мать  настоятельница,  сущая  правда".
Сейчас же после этого я побежала в их церковь поглядеть на святую  Цеци-
лию. Это работа великого художника, и она такая красавица!
   - И она похожа на тебя?
   - Немножко.
   - Почему же ты мне никогда об этом не говорила?
   - Да я как-то не думала об этом.
   - Милая моя Консуэло, так, значит, ты красива?
   - Этого я не думаю, но я уже не так дурна собой, как говорили раньше.
Во всяком случае, о своем безобразии я больше не  слышу.  Правда,  может
быть, причина в том, что люди не хотят меня  огорчать  теперь,  когда  я
стала взрослой.
   - Ну, Консуэло, посмотри-ка на меня хорошенько! Начать с того, что  у
тебя самые красивые в мире глаза.
   - Зато рот слишком велик, - вставила, смеясь,  Консуэло,  разглядывая
себя в осколок разбитого зеркала.
   - Рот не мал, но какие чудесные зубы, - продолжал Андзолето, - просто
жемчужины! Так и сверкают, когда ты смеешься.
   - В таком случае, когда мы с тобой будем у графа, ты должен непремен-
но рассмешить меня.
   - А волосы какие чудесные, Консуэло!
   - Вот это правда. На, посмотри...
   Она вытащила шпильки, и целый поток черных волос,  в  которых  солнце
отразилось, как в зеркале, спустился до земли.
   - У тебя широкая грудь, тонкая талия, а плечи... До чего они  хороши!
Зачем ты прячешь их от меня, Консуэло? Ведь я хочу видеть только то, что
тебе неизбежно придется показывать публике.
   - Нога у меня довольно маленькая, - желая переменить разговор, сказа-
ла Консуэло, выставляя свою крошечную, чудесную ножку - ножку  настоящей
андалузки, какую почти невозможно встретить в Венеции.
   - Ручка - тоже прелесть, - прибавил Андзолето, впервые целуя ей руку,
которую до сих пор только потоварищески пожимал. - Ну, покажи  мне  свои
руки повыше!
   - Ты ведь их сто раз видел, - возразила она, снимая митенки.
   - Да нет же! Я никогда еще их не видел, - сказал Андзолето.
   Это невинное и вместе с тем опасное расследование  начинало  странным
образом волновать юношу. Он както сразу умолк и все глядел на девушку, а
та под влиянием его взглядов с каждой минутой преображалась, делаясь все
красивее и красивее.
   Быть может, он был не совсем слеп и раньше, быть может, впервые  Кон-
суэло, сама того не сознавая, сбросила с себя выражение равнодушия,  до-
пустимое лишь при безупречной правильности  линий.  В  эту  минуту,  еще
взволнованная ударом, поразившим ее в самое сердце,  уже  ставшая  вновь
простодушной и доверчивой, но еще испытывая легкое смущение, проистекав-
шее не от проснувшегося кокетства, а от чувства стыдливости,  пережитого
и понятого ею, она прозрачной белизной лица и  чистыми,  ясными  глазами
действительно напоминала святую Цецилию из монастыря Санта-Кьяра.
   Андзолето не в силах был  оторвать  от  нее  глаз.  Солнце  зашло.  В
большой комнате с одним маленьким окном быстро темнело, и в этом  полус-
вете Консуэло стала еще красивее, - казалось, будто вокруг нее реет  ды-
хание неуловимых наслаждений. В  голове  молодого  Андзолето  пронеслась
мысль отдаться страсти, пробудившейся в нем с неведомой до сих  пор  си-
лой, но тотчас же холодный рассудок взял верх над этим порывом. Ему  хо-
телось своим пылким восторгом взволновать Консуэло и проверить, может ли
ее красота пробудить в нем такую  же  страсть,  какую  пробуждали  всеми
признанные красавицы, которыми он уже обладал. Но он не посмел поддаться
этому искушению, недостойному той, что вызвала в нем такие мысли. Волне-
ние его все росло, а боязнь потерять новое для него наслаждение  застав-
ляла желать, чтобы этот миг длился как можно дольше.
   Вдруг Консуэло, которой стало невмоготу выносить дольше охватившее ее
смущение, сделала над собою усилие и, чтобы снова вернуться к их прежней
беззаботной веселости, принялась расхаживать по комнате, напевая с преу-
величенной экспрессией отрывки из лирической драмы и сопровождая  пение,
словно на сцене, трагическими жестами.
   - Да ведь это великолепно! - восторженно воскликнул Андзолето,  видя,
что она способна прибегать к сценическим эффектам, чего он в ней никогда
не подозревал.
   - Совсем не великолепно! - сказала Консуэло, садясь.  -  Надеюсь,  ты
это говоришь в шутку?
   - Уверяю тебя, это было бы великолепно на сцене.  Поверь,  здесь  нет
ничего лишнего. Корилла лопнула бы от зависти: это так же эффектно,  как
то, за что ей аплодируют с таким неистовством.
   - Мой милый Андзолето, я вовсе не хочу, чтобы она лопнула от  зависти
к такому фиглярству. И если бы публика вздумала аплодировать мне  только
потому, что я умею передразнивать Кориллу, то  перед  такой  публикой  я
больше не захотела бы и появляться.
   - Ты, значит, надеешься ее превзойти?
   - Да, надеюсь или откажусь от всего.
   - Как же ты это сделаешь?
   - Пока еще не знаю...
   - Попробуй.
   - Нет, все это одни мечты; и пока не будет решено, дурна я собой  или
хороша, нам нечего строить воздушные замки. Может быть, мы оба  с  тобой
не в своем уме и, как выразился господин  граф,  Консуэло  действительно
уродлива.
   Это последнее предположение дало Андзолето силы уйти.


   IX

   В эту полосу своей жизни, почти неизвестную  его  биографам,  Никколо
Порпора, один из лучших композиторов Италии и величайший профессор пения
XVIII века, ученик Скарлатти, учитель певцов Гассе, Фаринелли,  Кафарел-
ли, Салимбени, Уберто (известного под именем "Порпорино") и  певиц  Мин-
готти, Габриэлли, Мольтени, -  словом,  родоначальник  самой  знаменитой
школы пения своего времени, Никколо Порпора прозябал в Венеции, в состо-
янии, близком к нищете и отчаянию. А между тем некогда он стоял во главе
консерватории Оспедалетто в этом самом городе, и то был самый  блестящий
период его жизни. Именно в ту пору им были  написаны  и  поставлены  его
лучшие оперы, лучшие кантаты и все его главные произведения духовной му-
зыки. Вызванный в 1728 году в Вену, он, правда не без некоторых  усилий,
добился там покровительства императора Карла VI.  Он  пользовался  также
благоволением саксонского двора [10], а затем был  приглашен  в  Лондон,
где в течение девяти или десяти лет имел честь соперничать с самим вели-
ким Генделем, звезда которого как раз в эту пору  несколько  потускнела.
Но в конце концов гений Генделя восторжествовал, и Порпора, уязвленный в
своей гордости, очутившись в тяжелом материальном положении, возвратился
в Венецию, где не без труда занял место директора уже другой консервато-
рии, а не Оспедалетто. Он написал здесь еще несколько опер и поставил их
на сцене, но это было нелегко; последняя же опера, хотя и  написанная  в
Венеции, шла только в лондонском театре, где не имела  никакого  успеха.
Гению его был нанесен жестокий удар; слава и успех могли бы  еще  возро-
дить его, но неблагодарность Гассе, Фаринелли и Кафарелли, все  более  и
более забывавших своего учителя, окончательно разбила его сердце,  ожес-
точила его, отравила ему старость. Известно, что он скончался в  Неаполе
на восьмидесятом году жизни в нищете и горе.
   В то время, когда граф Дзустиньяни, предвидя уход Кориллы и почти же-
лая его, подыскивал ей заместительницу, Порпора переживал как  раз  один
из припадков озлобления, и его раздражение  имело  некоторое  основание.
Если в Венеции любили и исполняли музыку Йомелли, Лотти, Кариссими, Гас-
парини и других превосходных мастеров, то это не мешало публике одновре-
менно увлекаться без разбора легкой  музыкой  Кокки,  Буини,  Сальваторе
Аполлини и других более или менее бездарных композиторов, льстивших пос-
редственности своим легким и вульгарным стилем.  Оперы  Гассе  не  могли
нравиться его учителю, справедливо разгневанному  на  него.  Маститый  и
несчастный Порпора, закрывший сердце и уши для современной  музыки,  пы-
тался задушить ее славою и авторитетом стариков. С чрезмерной суровостью
он порицал грациозные произведения Галуппи и даже оригинальные  фантазии
Кьодзетто - популярного в Венеции композитора. С ним можно было разгова-
ривать лишь о падре Мартини, о Дуранте, о Монтеверди, о  Палестрине;  не
знаю, благоволил ли он даже к Марчелло и Лео. Вот почему первые  попытки
графа Дзустиньяни пригласить на сцену его  неизвестную  ученицу,  бедную
Консуэло, которой он желал, однако, и славы и  счастья,  были  встречены
Порпорой холодно и с грустью. Он  был  слишком  опытным  преподавателем,
чтобы не знать цены своей ученице, не знать, чего она заслуживает.  Одна
мысль, что этот истинный талант, выращенный на шедеврах старых  компози-
торов, будет профанирован, приводила старика в ужас.
   Опустив голову, подавленным голосом он ответил графу:
   - Ну что ж, берите эту незапятнанную душу, этот чистый разум, бросьте
его собакам, отдайте на съедение зверям, раз уж такова в наши дни судьба
гения.
   Эта серьезная, глубокая и вместе с тем комическая печаль старого  му-
зыканта возвысила Консуэло в глазах графа: если этот суровый учитель так
ценит ее, значит есть за что.
   - Это действительно ваше мнение, дорогой маэстро? В самом деле Консу-
эло такое необыкновенное, божественное существо?
   - Вы ее услышите, - проговорил Порпора с видом человека, покорившего-
ся неизбежному, и повторил: - Такова ее судьба.
   Граф все же сумел рассеять уныние маэстро,  обнадежив  его  обещанием
серьезно пересмотреть оперный репертуар своего театра. Он обещал  исклю-
чить из репертуара, как только ему удастся избавиться от Кориллы, плохие
оперы, ставившиеся, по его словам, лишь по ее капризу и ради ее  успеха.
Он намекнул весьма ловко, что будет очень сдержан в отношении постановок
опер Гассе, и даже заявил, что в случае, если Порпора пожелает  сочинить
оперу для Консуэло, то день, когда ученица покроет своего учителя  двой-
ною славой, передав его мысли в соответствующем стиле, будет  торжеством
для оперной сцены Сан-Самуэле и счастливейшим днем в жизни самого графа.
   Порпора, убежденный его доводами, начал смягчаться и втайне  уже  же-
лал, чтобы дебют его ученицы, которого он сначала побаивался, думая, что
она могла бы придать новый блеск творениям его соперника, состоялся. Од-
нако, поскольку граф выразил опасение насчет наружности Консуэло, он на-
отрез отказался дать ему возможность прослушать ее в узком кругу  и  без
подготовки. На все настояния и вопросы графа он отвечал:
   - Я не стану утверждать, что она красавица. Девушка, столь бедно оде-
тая, естественно, робеет перед таким вельможей  и  ценителем  искусства,
как вы; дитя народа, она не встречала в жизни никакого внимания  и,  по-
нятно, нуждается в том, чтобы немного заняться своим туалетом и подгото-
виться. К тому же Консуэло принадлежит к числу людей,  чьи  лица  удиви-
тельно преображаются под влиянием вдохновения. Надо одновременно  и  ви-
деть и слышать ее. Предоставьте это мне; если вам  она  не  подойдет,  я
возьму ее к себе и найду способ сделать из нее хорошую монахиню, которая
прославит школу, где будет преподавать.
   Такова была действительно та будущность, о которой до сих пор  мечтал
Порпора для Консуэло.
   Повидав затем свою ученицу, он объявил, что ей предстоит петь в  при-
сутствии графа Дзустиньяни. Когда девушка наивно выразила опасение,  что
граф найдет ее некрасивой, учитель, убедив ее в том, что  граф,  сидя  в
церкви на богослужении, не увидит ее за решеткой органа, все же  посове-
товал одеться поприличней, ибо после службы он представит ее графу.  Как
ни был беден сам благородный старик, он дал ей для этой  цели  небольшую
сумму, и Консуэло, взволнованная и растерянная, впервые  занялась  своей
особой и наскоро подготовила свой туалет. Она решила  также  испытать  и
свой голос и, запев, нашла его таким сильным, свежим и гибким, что  нес-
колько раз повторила очарованному и тоже взволнованному Андзолето:
   - Ах! Зачем нужно певице еще что-то, кроме умения петь?


   X

   Накануне торжественного дня Андзолето нашел  дверь  в  комнату  своей
подруги запертою на задвижку, и, только прождав на лестнице  около  чет-
верти часа, он смог наконец войти и взглянуть на Консуэло в  праздничном
одеянии, которое ей хотелось ему показать. Она надела хорошенькое ситце-
вое платье в крупных цветах, кружевную косынку и напудрила  волосы.  Это
так изменило ее облик, что Андзолето простоял в недоумении несколько ми-
нут, не понимая, выиграла ли она, или потеряла  от  такого  превращения.
Нерешительность, которую Консуэло прочла в его глазах, сразила ее, слов-
но удар кинжала.
   - Ну вот! - воскликнула она. - Я вижу, что не нравлюсь  тебе  в  этом
наряде. Кто сможет найти меня хотя бы сносной, если даже тот,  кто  меня
любит, не испытывает, глядя на меня, ни малейшего удовольствия.
   - Погоди немножко, - возразил Андзолето, -  прежде  всего  я  поражен
твоей прелестной фигурой в этом длинном лифе; к тому же кружевная косын-
ка придает тебе такой благородный вид. И  юбка  падает  такими  изящными
складками... Однако мне жаль твоих черных волос... Но что поделаешь! Они
хороши для плебейки, а завтра ты должна быть синьорой.
   - А зачем мне нужно быть синьорой? Я ненавижу эту пудру, она обесцве-
чивает и старит самых красивых, а под всеми этими оборками я кажусь себе
чужой. Словом, я сама себе не нравлюсь и вижу, что и ты такого  же  мне-
ния. Знаешь, сегодня я была на репетиции, и при мне Клоринда тоже приме-
ряла новое платье. Какая она нарядная, смелая, красивая! (Вот счастливи-
ца, на нее не нужно смотреть два раза, чтобы убедиться  в  ее  красоте.)
Мне очень страшно появиться перед графом рядом с ней.
   - Будь спокойна, граф не только видел ее, но и слышал.
   - И она пела плохо?
   - Так, как поет всегда.
   - Ах, друг мой, соперничество портит душу. Еще недавно, если бы  Кло-
ринда - при всем своем тщеславии она ведь совсем не плохая девушка - по-
терпела фиаско перед знатоком музыки, я от всей души пожалела  бы  ее  и
разделила с ней ее горе. А сегодня я ловлю себя на том, что могла бы по-
радоваться ее провалу. Борьба, зависть, стремление  погубить  друг  дру-
га... И все из-за кого? Из-за человека, которого не только не любишь, но
даже не знаешь! Как это грустно, любимый мой! И мне кажется, что я  оди-
наково боюсь и успеха и провала. Мне кажется, что пришел конец нашему  с
тобой счастью и что завтра, каков бы ни был исход испытания, я вернусь в
эту убогую комнату совсем иной, чем жила в ней до сих пор.
   Две крупные слезы скатились по щекам Консуэло.
   - Плакать теперь? Как можно! - воскликнул Андзолето. - У тебя потуск-
неют глаза, распухнут веки! А твои глаза, Консуэло... Смотри не порти их
- они самое красивое, что у тебя есть.
   - Или менее некрасивое, чем все остальное, - произнесла  она,  утирая
слезы. - Оказывается, когда отдаешь себя сцене, то не имеешь права  даже
плакать.
   Андзолето пытался ее утешить, но она была печальна  в  течение  всего
дня. А вечером, оставшись одна, она стряхнула пудру со своих прекрасных,
черных как смоль волос, пригладила их, примерила еще  не  старое  черное
шелковое платьице, которое обычно надевала по  воскресеньям,  и,  увидав
себя в зеркале такой, какой привыкла себя  видеть,  успокоилась.  Затем,
пламенно помолившись, стала думать о своей матери, растрогалась и засну-
ла в слезах. Когда Андзолето на следующее утро зашел за ней, чтобы вмес-
те идти в церковь, он застал ее у спинета,  одетую  и  причесанную,  как
обычно по воскресеньям, - она репетировала арию, которую должна была ис-
полнять.
   - Как! Еще не причесана, не одета! Ведь скоро идти, о чем ты думаешь,
Консуэло?
   - Друг мой, я одета, причесана и спокойна. И я хочу остаться в  таком
виде, - сказала она решительным тоном. - Все эти красивые платья  совсем
мне не к лицу. Мои черные волосы тебе больше нравятся, чем  напудренные.
Этот лиф не мешает мне дышать. Пожалуйста, не противоречь: это дело  ре-
шенное. Я просила бога вдохновить меня, а матушку наставить, как мне се-
бя вести. И вот господь внушил мне быть скромной и  простой.  А  матушка
сказала мне во сне то, что говорила всегда: "Постарайся хорошо спеть,  а
все остальное в руках божьих". Я видела,  как  она  взяла  мое  красивое
платье, мои кружева, ленты и спрятала их в шкаф, а мое черное платьице и
белую кисейную косынку положила на стул у моей кровати.  Проснувшись,  я
спрятала свои наряды в шкаф, как сделала это она  во  сне,  надела  свое
черное платьице, косынку, и вот я готова. И чувствую себя куда храбрее с
тех пор, как стала опять сама собой. Послушай лучше мой голос, - все за-
висит от него.
   И она исполнила руладу...
   - О господи! Мы погибли! - воскликнул Андзолето. - Голос твой  звучит
глухо, и глаза совсем красные. Ты, наверно, вчера вечером плакала! Хоро-
ша, нечего сказать! Повторяю тебе: мы погибли! Ты просто  с  ума  сошла!
Облечься в траур в праздничный день! Это и несчастье приносит  и  делает
тебя гораздо хуже, чем ты есть. Скорей, скорей переодевайся,  а  я  пока
сбегаю за румянами. Ты бледна, как мертвец.
   Тут загорелся между ними жаркий спор. Андзолето  был  даже  несколько
груб. Бедная девушка опять огорчилась и расплакалась. Это еще более  вы-
вело из себя Андзолето, и спор был в полном разгаре, когда на часах про-
било без четверти два: оставалось ровно столько времени, чтобы, запыхав-
шись, добежать до церкви. Андзолето  разразился  проклятиями.  Консуэло,
бледнее утренней звезды, глядящей в воду лагун, в последний раз  посмот-
релась в свое разб