ответила сивилла, - Ванда фон  Пра-
халиц, графиня Рудольштадт, была погребена в той же часовне и под той же
плитой, где в прошлом году был погребен Альберт Рудольштадт. Он  страдал
той же болезнью, был подвержен таким  же  припадкам  каталепсии  и  стал
жертвой такой же ошибки. Сын никогда не был бы извлечен из этой  ужасной
могилы, если бы мать, которая знала об угрожавшей ему опасности, не сле-
дила, оставаясь невидимой, за его агонией и не видела своими глазами его
погребение. Мать спасла это существо, еще полное сил  и  жизни,  от  мо-
гильных червей, на съедение которым его оставили. Мать  вырвала  его  из
рабства того мира, где он прожил слишком долго и где больше не мог жить,
и перенесла в другой, таинственный мир, в недоступное убежище,  где  она
сама вновь обрела если не физическое здоровье, то по крайней мере душев-
ный покой. Это необыкновенная история, Консуэло, и тебе надо узнать  ее,
чтобы понять историю Альберта, его безрадостную жизнь, его мнимую смерть
и чудесное воскресение. Сборище Невидимых, где  будет  происходить  твое
посвящение, начнется лишь в полночь. Слушай же меня, и  пусть  волнение,
которое ты испытаешь, узнав эту историю, подготовит тебя к тем  волнени-
ям, которые тебе предстоят.


   XXXIII

   - Я была богата, красива, принадлежала к знатному роду, когда в двад-
цать лет меня выдали замуж за сорокалетнего графа Христиана. Он  годился
мне в отцы и внушал чувство привязанности и уважения, но отнюдь не  люб-
ви. Я была воспитана в неведении того, что значит это  чувство  в  жизни
женщины. Мои родители, ревностные лютеране, вынужденные, однако, испове-
довать свою религию втайне, отличались чрезвычайной суровостью  взглядов
и огромной силой духа. Их ненависть ко всему чужеземному, их  внутреннее
возмущение против религиозного и политического ига Австрии,  их  фанати-
ческую любовь к прежней свободе родины я впитала с молоком матери, и эти
благородные страсти полностью удовлетворяли меня в годы моей  юности.  Я
не подозревала о том, что существует иная страсть, а моя  мать,  которая
никогда не знала ничего, кроме чувства долга, сочла бы  преступным  пре-
дупредить меня об этом. Император Карл, отец Марии-Терезии, долго  прес-
ледовал мою семью за еретические воззрения и поставил  под  угрозу  наше
состояние, нашу свободу и почти что самую нашу жизнь. Я могла спасти ро-
дителей замужеством с католическим вельможей,  приверженцем  империи,  и
принесла себя в жертву с гордостью, даже с восторгом. Из тех лиц, на ко-
торых мне указали, я выбрала графа Христиана, ибо его кроткий, спокойный
и, по-видимому, слабый характер давал надежду на  то,  что  мне  удастся
тайно склонить его к политическим взглядам моей семьи. Отец и мать  при-
няли это доказательство моей преданности и благословили меня. Я  думала,
что моя добродетель принесет мне радость. Но несчастье, если ты чувству-
ешь всю его силу и всю несправедливость, не есть та сфера, где  свободно
развиваются душевные силы. Вскоре я  поняла,  что  под  благожелательной
кротостью рассудительного и тихого  Христиана  скрываются  непреодолимое
упорство, упрямая преданность обычаям своего  сословия  и  предрассудкам
своей среды, а также нечто вроде сострадательной ненависти и  горестного
презрения к любой идее сопротивления и борьбы против установленного  по-
рядка вещей. Общение с сестрой его Венцеславой, любящей, деятельной, ве-
ликодушной, но еще более, чем он, порабощенной пустыми  обрядами  благо-
честия и высокомерием своего круга, было мне и приятно и мучительно. Эта
тирания ласкала, но и давила; эта дружба, хоть и непритворная, была в то
же время совершенно невыносима. Я смертельно  страдала  от  полного  от-
сутствия духовной близости с этими существами. И хоть я любила их,  соп-
рикосновение с ними меня убивало, и вся атмосфера их дома медленно иссу-
шала мою душу. Вам известна история юности  Альберта,  его  восторженные
порывы, которые всегда подавлялись, его религиозные идеи, которых не по-
нимали, его протестантские убеждения, за которые его обвинили в ереси  и
безумии. Моя жизнь была прелюдией к его жизни, и вам,  наверное,  случа-
лось слышать от когонибудь из Рудольштадтов восклицания, выражавшие ужас
и скорбь по поводу этого пагубного сходства между сыном и матерью как  в
нравственном, так и в физическом отношении.
   Отсутствие любви было величайшим несчастьем моей жизни, и  именно  от
него произошли все остальные беды. К Христиану я питала глубокую  привя-
занность, но ничто в нем не могло  вызвать  в  моей  душе  более  пылкое
чувство, а именно такое чувство было мне необходимо, чтобы смягчить рез-
кое различие наших взглядов. Строгое религиозное воспитание,  которое  я
получила, не позволяло мне разделять эти два понятия -  рассудок  и  лю-
бовь. Я без конца терзала себя. Здоровье мое пошатнулось, нервы расстро-
ились, у меня появились галлюцинации, приступы  исступленного  восторга.
Мои родные называли их припадками безумия и тщательно скрывали  от  всех
вместо того, чтобы лечить. Все же они сделали попытку  развлечь  меня  и
начали вывозить в свет, как будто балы, спектакли  и  празднества  могли
заменить мне симпатию, любовь и доверие. В Вене я занемогла так  серьез-
но, что меня отвезли обратно в замок Исполинов. И это Грустное  убежище,
заклинания капеллана и жестокая дружба канониссы все-таки были для  меня
приятнее, нежели увеселения при дворе наших тиранов.
   Смерть пятерых детей, которых я потеряла одного  за  другим,  нанесла
мне последние удары. Я решила, что само небо прокляло мой брак, и  стала
упорно мечтать о смерти. От жизни я уже не ждала ничего. Я  силилась  не
любить Альберта, последнего моего ребенка, ибо была убеждена, что он об-
речен, как и остальные и что мои заботы все равно не смогут его спасти.
   В довершение всего пришло последнее несчастье, окончательно подкосив-
шее мои силы. Я полюбила, была любима, но строгость моих взглядов заста-
вила меня задушить в себе даже мысль об этом  роковом  чувстве.  Доктор,
пользовавший меня во время частых и мучительных припадков,  был  на  вид
старше Христиана и не так красив, как он,  так  что  меня  привлекли  не
внешние его качества, а глубокая симпатия наших душ, соответствие взгля-
дов, религиозных и философских воззрений, а также поразительная гармония
характеров. Маркус - я могу назвать вам только его имя -  обладал  такой
же энергией, таким же деятельным умом, такой же горячей любовью к  роди-
не, как и я. К нему, как и ко мне, вполне  подошли  бы  слова  Шекспира,
вложенные им в уста Брута: "Я не из тех, кто безмятежно взирает на несп-
раведливость". Нищета и унижение бедняка, рабство, деспотические  законы
и чудовищные злоупотребления, которые они допускали, все эти  нечестивые
права завоевателей вызывали в нем бурю негодования. О, какие потоки слез
пролили мы вместе над невзгодами нашей родины и всего человечества,  по-
рабощенного, обманутого, отупевшего вследствие невежества в одном  конце
земли, разграбленного корыстолюбцами в другом, замученного и задавленно-
го опустошительными последствиями войны в третьем, приниженного  и  нес-
частного во всем мире! Однако Маркус, человек более просвещенный, чем я,
старался придумать средство против всех этих зол и часто говорил  мне  о
странных и таинственных проектах организации всемирного заговора  против
деспотизма и нетерпимости. Его замыслы казались мне фантастическими меч-
тами. Я уже ни на что не надеялась - я была  слишком  больна  и  слишком
надломлена, чтобы верить в будущее. Он пылко любил меня, я  это  видела,
чувствовала, я разделяла его страсть. И все-таки в течение пяти лет  на-
шей мнимой дружбы и целомудренной близости мы ни разу  не  открыли  друг
другу связывавшей нас роковой тайны. Он мало бывал в замке. Под  предло-
гом визитов к окрестным больным он часто отлучался куда-то, а в действи-
тельности занимался подготовкой заговора, о котором без конца  рассказы-
вал мне, не убедив меня, однако, в плодотворности его результатов.  Вся-
кий раз, как я снова видела Маркуса, меня все  больше  воспламеняли  его
ум, мужество, упорство. Возвращаясь, он всякий раз находил меня все  бо-
лее ослабевшей, все сильнее сжигаемой внутренним огнем, все более  изну-
ренной физическими страданиями.
   Во время одной из его отлучек у меня  появились  ужасные  конвульсии,
которые невежественный и тщеславный доктор Вецелиус, - вы знаете его,  -
пользовавший меня в отсутствие Маркуса, назвал злокачественной  лихорад-
кой. После припадка я впала в  полную  прострацию,  которую  приняли  за
смерть. Пульс не бился, дыхания не было слышно. И тем не менее я находи-
лась в полном сознании. Я слышала  молитвы  капеллана  и  стенания  моей
семьи, слышала душераздирающие крики моего единственного ребенка,  моего
бедного Альберта, но не могла сделать ни одного движения, не могла  даже
взглянуть на него. Мне закрыли глаза, и у меня не было сил открыть их. Я
думала, что, быть может, это смерть и что душа, лишенная воздействия  на
труп, сохранила во время кончины страдания жизни и ужас  перед  могилой.
Лежа на смертном одре, я услышала страшные вещи. Капеллан, пытаясь смяг-
чить искреннюю и острую скорбь канониссы, говорил ей, что надо  благода-
рить бога за все и что это великое благо для моего мужа - избавиться  от
вечных тревог из-за моей болезни и из-за вспышек моей заблудшей души. Он
употреблял не столь резкие выражения, но смысл их был  именно  таков,  и
канонисса, слушая его, понемногу успокаивалась. Она даже попыталась  по-
том теми же самыми доводами утешить и Христиана, еще более  смягчив  его
слова, но сохранив их жестокий для меня смысл. Я слышала и понимала  все
с ужасающей отчетливостью. Это воля божия, говорили они, что я  не  буду
воспитывать своего сына и что он с малых лет будет избавлен от яда  ере-
си, которым я была заражена. Вот что было сказано моему супругу,  когда,
прижимая к груди Альберта, он воскликнул: "Бедное дитя! Что  станется  с
тобой без матери!" - "Вы воспитаете его в духе божием!" - таков был  от-
вет капеллана.
   Наконец, после трех дней неподвижного и немого отчаяния, я была пере-
несена в склеп, так и не найдя в себе силы сделать хоть одно движение  и
ни на секунду не сомневаясь в ожидавшей меня страшной смерти. Меня  осы-
пали драгоценными камнями, надели на меня роскошное подвенечное  платье,
то самое, в котором вы видели меня на портрете. Голову мне украсили вен-
ком из живых цветов, на грудь повесили золотое распятие и положили  меня
в длинную нишу белого мрамора, высеченную в подземной части  часовни.  Я
не почувствовала ни холода, ни отсутствия воздуха - во мне  жила  только
мысль.
   Маркус приехал часом позже. Сперва отчаяние лишило его всякой способ-
ности рассуждать. Он бессознательно распростерся ниц на моей могиле. Его
увели насильно. Ночью он вернулся  вооруженный  молотком  и  ломом:  ему
пришла в голову страшная догадка. Он знал о моих  летаргических  припад-
ках. Правда, они никогда не бывали такими длительными, до такой  степени
напоминающими смерть, но несмотря на то, - что ему  случалось  наблюдать
это странное состояние лишь в течение нескольких минут, он  мог  сделать
вывод о возможности ужасной ошибки. Познания Вецелиуса не внушали ему ни
малейшего доверия. Я слышала его шаги над моей  головой,  я  узнала  их.
Звук железа, приподымавшего каменную плиту, заставил меня вздрогнуть, но
я не могла издать ни единого возгласа, ни единого стона. Когда он поднял
покрывало, закрывавшее мне лицо, я до такой степени изнемогла от  усилий
окликнуть его, что казалась более мертвой, чем когда бы то ни  было.  Он
долго колебался, он тысячу раз вопрошал мое угасшее дыхание, мое сердце,
мои оледеневшие руки. Я была застывшей и неподвижной, как труп. Я слыша-
ла, как он в отчаянии прошептал: "Это конец! Надежды нет! Умерла,  умер-
ла!.. О Ванда!" Он снова опустил покрывало, но не  закрыл  меня  камнем.
Снова воцарилась жуткая тишина. Быть может, он лишился чувств? Или  тоже
покинул меня, но, исполненный ужаса, внушенного зрелищем той,  кого  лю-
бил, забыл закрыть мой гроб?
   Однако, погруженный в мрачное раздумье, Маркус размышлял в это  время
над одним планом, трагическим, как его скорбь, необычным, как его харак-
тер. Он решил избавить мое тело от мерзости разложения. Он  решил  тайно
вынести его, набальзамировать, замуровать в металлическом гробу  и  нав-
сегда сохранить подле себя. Он спрашивал себя, хватит ли у него мужества
на это, и вдруг, в порыве экзальтации, сказал себе, что хватит. Он вынул
меня из гроба и, не зная еще, позволят ли ему силы донести труп  до  его
жилища, находившегося более чем в миле от замка, положил меня на  камен-
ный пол, а нишу закрыл плитой с тем нечеловеческим хладнокровием,  какое
часто сопровождает порывы безумия. Потом он плотно  закутал  меня  своим
плащом и вынес из замка: в то время замок не  запирался  так  тщательно,
как сейчас, ибо шайки преступников, появившихся после войны, еще не  по-
казывались в окрестностях. Я была так худа, что ноша оказалась не  слиш-
ком тяжелой. Выбирая самые безлюдные тропинки, Маркус  миновал  лес.  Он
много раз опускал меня на землю,  изнемогая  не  столько  от  усталости,
сколько от отчаяния и горя. Впоследствии он рассказывал мне, что мысль о
похищении трупа ужасала его и что были минуты, когда он готов был отнес-
ти меня обратно в могилу. Наконец он дошел до  своего  жилища,  бесшумно
проник в сад и тайком пронес меня в отдельный флигель, служивший ему ка-
бинетом для занятий. Только здесь радость, которую  я  испытала,  увидев
себя спасенной, первая радость за десять лет жизни, развязала мне  язык,
и я произнесла какое-то слово.
   На смену изнеможению пришел новый бурный припадок. У  меня  откуда-то
взялись непомерные силы - я кричала, вопила. Прибежали служанка и садов-
ник, думая, что Маркуса убивают. Но у него хватило присутствия духа  вы-
бежать им навстречу и сказать, что некая дама явилась к нему, чтобы тай-
но разрешиться от бремени, и что он убьет  каждого,  кто  попытается  ее
увидеть, а тот, кто проговорится об этом, будет немедленно уволен. Обман
увенчался успехом. Тяжело больная, я пролежала в этом флигеле  три  дня.
Не отходя ни на шаг, Маркус ухаживал за мной  с  умением  та  старанием,
равными силе его воли. Когда я начала выздоравливать  и  обрела  способ-
ность рассуждать, то со страхом приникла к нему, думая, что  теперь  нам
надо расстаться.
   "О, Маркус! - вскричала я. - Зачем вы не дали мне  умереть  здесь,  в
ваших объятиях? Если вы любите меня, то лучше убейте! Для меня возвраще-
ние в семью хуже смерти".
   "Сударыня, - ответил он твердо, - вы никогда не  вернетесь  домой,  я
дал эту клятву богу и самому себе. Отныне вы принадлежите одному  мне  и
покинете меня, только переступив через мой труп".
   Это страшное решение ужаснуло и в то же время восхитило меня. Я  была
слишком потрясена и слишком слаба, чтобы осознать всю  его  важность.  Я
слушала Маркуса с боязливой и доверчивой покорностью ребенка.  Он  забо-
тился обо мне, лечил меня, и постепенно я привыкла к  мысли  никогда  не
возвращаться в Ризенбург, не опровергать своей мнимой  смерти.  Стараясь
меня убедить, Маркус был необыкновенно красноречив. Он говорил, что  моя
супружеская жизнь немыслима и что я не имею права идти на верную смерть.
Он клялся, что найдет способ надолго укрыть меня от людей  и  сумеет  на
всю жизнь оградить от опасности видеть тех, кто знал меня  прежде.  Обе-
щал, что будет следить за здоровьем моего сына и найдет для меня возмож-
ность тайно видеть его. Он так твердо уверил меня в реальности этой нео-
быкновенной перспективы, что я позволила себя убедить. Я согласилась уе-
хать с ним и навсегда отказаться от имени графини Рудольштадт.
   Однако в ту ночь, когда мы собирались ехать, за  Маркусом  пришли  из
замка с известием, что Альберт опасно заболел. Материнская нежность, ка-
залось, заглушенная несчастьем, вновь вспыхнула в моей груди.  Я  решила
во что бы то ни стало сопровождать Маркуса в Ризенбург, и ни один  чело-
век в мире, даже сам Маркус, не смог бы меня разубедить. Я села с ним  в
карету и, покрытая длинной вуалью, стала с  мучительной  тревогой  ждать
невдалеке от замка возвращения Маркуса, чтобы получить известие  о  здо-
ровье сына. Вскоре Маркус вернулся, уверил меня, что мальчик  вне  опас-
ности, и предложил отвезти меня обратно, с тем чтобы самому  опять  пое-
хать в замок и провести ночь возле Альберта. Но я не  могла  согласиться
на это. Прячась за темными стенами замка, дрожа  и  волнуясь,  я  решила
ждать еще, а он ушел в дом ухаживать за моим сыном. Но не успела  я  ос-
таться одна, как ужасная тревога стала грызть мое сердце. Я  вообразила,
что Маркус скрыл от меня истинное положение Альберта, что,  быть  может,
он умирает, что он умрет без последнего материнского поцелуя. Под  влия-
нием этой ужасной мысли я бросилась в галерею замка.  Слуга,  попавшийся
мне навстречу, уронил факел и убежал крестясь. Вуаль закрывала мое лицо,
но появления женщины среди ночи было вполне  довольно,  чтобы  разбудить
суеверные догадки простодушных слуг. Они не сомневались, что я - призрак
несчастной и нечестивой графини Ванды. Благодаря счастливой  случайности
мне удалось проникнуть в спальню сына, не встретив никого более, а кано-
нисса как раз в эту минуту вышла оттуда за каким-то лекарством,  которое
велел дать ребенку Маркус. Муж мой, вместо того чтобы деятельно бороться
с опасностью, по своему обыкновению молился в  часовне.  Я  бросилась  к
Альберту и прижала его к груди. Он совершенно не испугался и отвечал  на
мои поцелуи - он не понимал тех, кто говорил ему, что я умерла.  В  этот
миг на пороге появился капеллан. Маркус решил, что все погибло. Однако с
редким присутствием духа он продолжал стоять неподвижно  и  делать  вид,
что не замечает меня. Капеллан прерывающимся голосом произнес  несколько
слов заклинания и, не посмев сделать ни шагу, упал без чувств.  Тогда  я
решилась бежать через другую дверь и в темноте добралась до  места,  где
прежде меня оставил Маркус. Я успокоилась - ведь я увидела, что Альберту
стало лучше; у него были теплые ручки, и на лице уже не играл лихорадоч-
ный румянец. Обморок и испуг капеллана были приписаны тому, что ему  по-
мерещился призрак. Он уверял, что видел меня с ребенком на руках рядом с
Маркусом. Маркус же уверял, что ничего не видел. Альберт быстро  заснул.
Но наутро он стал расспрашивать обо мне и потом, не веря, что я  умерла,
хоть ему и старались это внушить, стал часто видеть меня во  сне  и  без
конца призывал меня к себе. С этого дня детство Альберта  было  омрачено
неусыпным надзором, и суеверные души Ризенбурга без конца возносили  мо-
литвы, отгоняя роковой призрак матери от его колыбели.
   Маркус отвел меня домой до рассвета, и мы отложили наш отъезд еще  на
неделю, а когда мой сын поправился совершенно, покинули Чехию. С той по-
ры для меня началась кочевая, исполненная  таинственности  жизнь.  Вечно
скрываясь в случайных убежищах, вечно прячась под вуалью во время  путе-
шествий, нося вымышленное имя и не имея во всем мире ни одного наперсни-
ка, кроме Маркуса, я долгие годы провела с ним в чужих краях. Он  посто-
янно переписывался с одним своим другом, и тот подробно сообщал ему  обо
всем, что происходило в Ризенбурге, то есть о здоровье, характере и вос-
питании моего сына. Плачевное состояние моего собственного здоровья  да-
вало мне право вести самую замкнутую жизнь и никого не видеть. Я  счита-
лась сестрой Маркуса и много лет прожила в Италии на  уединенной  вилле,
тогда как он проводил часть года в путешествиях и  продолжал  добиваться
осуществления своих обширных замыслов.
   Я не стала любовницей Маркуса. Надо мной все еще тяготели религиозные
предрассудки, и мне понадобилось десять лет размышлений,  чтобы  постичь
право человеческого существа сбросить с себя иго безжалостных и неразум-
ных законов, управляющих человеческим обществом. Слывя у