уя   Консуэло   в   обе   щеки,
Вильгельмина подумала: "Должно быть, она потерпела крушение, сделала ка-
коенибудь безумство или, быть может, потеряла голос; давно что-то не бы-
ло слышно о ней. Теперь она в нашей власти. Вот подходящий момент  пожа-
леть ее, оказать поддержку, проверить ее дарование  и  извлечь  из  него
пользу".
   У Консуэло был кроткий, миролюбивый вид. Вильгельмина,  не  находя  в
ней больше того высокомерного удовлетворения, которое она приписывала ей
в Венеции, почувствовала себя легко и рассыпалась  в  любезностях.  Нес-
колько итальянцев, друзей посланника, находившихся в салоне  Вильгельми-
ны, присоединились к ней, забрасывая Консуэло комплиментами и вопросами,
которые она сумела ловко и  шутливо  обойти.  Но  вдруг  ее  лицо  стало
серьезным и на нем отразилось легкое волнение,  когда  на  другом  конце
гостиной, среди группы немцев, с интересом рассматривавших ее, она  уви-
дела лицо, уже однажды смутившее ее в другом месте. То  был  незнакомец,
друг каноника, который так упорно разглядывал и расспрашивал ее три  дня
тому назад у священника в деревне, где она вместе с Иосифом Гайдном пела
обедню. Незнакомец и теперь всматривался в нее  с  необыкновенным  любо-
пытством, и легко можно было догадаться, что он справляется относительно
нее у своих соседей. Озабоченность Консуэло не ускользнула  от  внимания
Вильгельмины.
   - Вы смотрите на господина Гольцбауэра, - сказала она. - Вы его знае-
те?
   - Я его не знаю и не подозревала, что смотрю на него, - ответила  де-
вушка.
   - Первый справа от стола, - сказала "посланница". - Теперь он  дирек-
тор придворного театра, а жена его - примадонна того же театра. Он злоу-
потребляет своим положением, угощая двор и венцев своими операми,  кото-
рые, между нами говоря, никуда не годятся, - прибавила Вильгельмина сов-
сем тихо. - Хотите, я вас с ним познакомлю? Он очень милый человек.
   - Тысячу раз благодарю вас, синьора, -  ответила  Консуэло,  -  но  я
слишком мало значу здесь, чтоб быть представленной такой особе, и  зара-
нее уверена, что он не пригласит меня в свой театр.
   - Почему же, дорогая моя? Разве ваш чудный голос, не имеющий  равного
в Италии, пострадал от пребывания в Богемии? Ведь говорят,  что  вы  все
время жили в Богемии, самой холодной и самой печальной стране на  свете.
Это очень вредно для легких, и я не удивлюсь, если вы на  себе  испытали
последствия такого климата. Но это не беда, голос к вам вернется на  на-
шем дивном венецианском солнце.
   Вильгельмина что-то очень спешила определить состояние голоса Консуэ-
ло, но девушка воздержалась от опровержения ее мнения, тем более что со-
беседница, задав вопрос, сама же на него ответила. Консуэло нисколько не
задело великодушное предположение "посланницы", - она мучилась тем,  что
может вызвать неприязнь Гольцбауэра  за  несколько  резкую  и  искреннюю
оценку его музыкальных произведений, вырвавшуюся у нее тогда за  завтра-
ком у священника. Придворный маэстро не преминет, конечно, отомстить ей,
рассказав, в каком обществе и при каких обстоятельствах он ее  встретил,
и Консуэло боялась, как бы этот рассказ, дойдя до ушей Порпоры, не  воо-
ружил учителя против нее, а главное - против бедного Иосифа.
   Все произошло иначе: Гольцбауэр не заикнулся о приключении по  причи-
не, о которой будет сказано впоследствии, и не  только  не  проявил  ка-
кой-либо враждебности к Консуэло, но подошел к ней и  посмотрел  на  нее
лукавым взглядом, в котором сквозило одно лишь доброжелательство. Консу-
эло притворилась, будто не понимает этого взгляда. Она боялась,  как  бы
он не подумал, что она просит его сохранить тайну, и была настолько гор-
да, что спокойно шла навстречу всем последствиям их  знакомства,  каковы
бы они ни были.
   Ее отвлекло от этого происшествия лицо старика с суровым и высокомер-
ным выражением, который, однако, усиленно стремился завязать разговор  с
Порпорой, но тот, верный своему дурному настроению, едва отвечал, ежеми-
нутно порываясь избавиться от собеседника под каким-нибудь предлогом.
   - Это прославленный маэстро Буонончини, - пояснила Вильгельмина,  ко-
торая была не прочь перечислить Консуэло всех знаменитостей,  украшавших
ее гостиную. - Он только что вернулся из Парижа, где в присутствии коро-
ля исполнял партию виолончели в мотете собственного сочинения.  Как  вам
известно, он долго гремел в Лондоне и после упорной борьбы  с  Генделем,
театр против театра, в конце концов одержал над ним победу в опере.
   - Не говорите так, синьора, - с живостью воскликнул Порпора,  который
только что отделался от Буонончини и, подойдя к  двум  женщинам,  слышал
последние слова Вильгельмины. - Не произносите  подобного  богохульства!
Никто не победил Генделя, никто не победит его! Я знаю моего Генделя,  а
вы еще не знаете его. Он первый среди нас, и я признаюсь в этом, хотя  в
дни безумной юности я тоже имел смелость бороться с ним. Я был побежден;
так и должно было случиться, это справедливо. Буонончини, более счастли-
вый, чем я, но не более скромный и не более знающий,  восторжествовал  в
глазах дураков и благодаря ушам варваров. Не верьте же тем, кто вам  го-
ворит об этом триумфе. Он навеки сделает моего собрата Буонончини  пред-
метом насмешек, и Англия когда-нибудь будет краснеть за то, что предпоч-
ла его оперы операм такого гения, такого  гиганта,  как  Гендель.  Мода,
fashion, - как там говорят, - дурной вкус, удачное местоположение  теат-
ра, знакомства в театральном мире, интриги и больше всего талант  чудес-
ных певцов, исполнявших его произведения, - все это, по-видимому,  взяло
верх. Но зато в духовной музыке Гендель одержал над ним колоссальную по-
беду... Что же касается господина Буонончини, его я не ставлю высоко. Не
люблю я мошенников и открыто говорю, что успех своей  оперы  он  так  же
"законно" украл, как и успех своей кантаты.
   Порпора намекал на скандальный случай, взволновавший весь музыкальный
мир. Буонончини, будучи в Англии, присвоил себе честь создания  произве-
дения, написанного Лотти за тридцать лет до этого, что последнему и уда-
лось доказать самым блестящим образом после долгих споров с  наглым  ма-
эстро. Вильгельмина пробовала было защищать  Буонончини,  но  ее  защита
только обозлила Порпору.
   - Я вам говорю и утверждаю, - воскликнул он, не думая о том, что  его
может услышать Буонончини, - что Гендель даже в оперных своих произведе-
ниях выше всех композиторов прошедшего и настоящего. Сейчас  докажу  вам
это. Консуэло, иди к клавесину и спой нам арию, которую я тебе укажу.
   - Я умираю от желания услышать дивную Порпорину, - сказала "посланни-
ца", - но умоляю вас, пусть она не исполняет в присутствии Буонончини  и
господина Гольцбауэра произведений Генделя - им не  польстит  такой  вы-
бор...
   - Ну конечно, - прервал Порпора, - это их  живое  осуждение,  это  их
смертный приговор!
   - В таком случае, маэстро, предложите ей спеть  что-нибудь  из  ваших
произведений, - попросила Вильгельмина.
   - Ну разумеется! Вы знаете, что это не возбудит ни в ком зависти!  Но
я хочу, чтоб она пропела именно Генделя. Я этого хочу!
   - Учитель, не заставляйте меня сегодня петь, - стала упрашивать  Кон-
суэло. - Я ведь только что с дальней дороги...
   - Конечно, это значило бы злоупотреблять любезностью вашей ученицы, и
я отказываюсь от своей просьбы, - вставила хозяйка дома. - В присутствии
находящихся здесь ценителей, в особенности господина Гольцбауэра, дирек-
тора императорского театра, не надо ее компрометировать. Будьте осторож-
ны!
   - Компрометировать! Да что вы говорите! - резко оборвал  ее  Порпора,
пожимая плечами. - Я слышал ее сегодня утром  и  знаю,  рискует  ли  она
скомпрометировать себя перед вашими немцами.
   Этот спор, к счастью, был прерван появлением нового лица. Все  поспе-
шили приветствовать его, и Консуэло, видевшая и слышавшая  в  детстве  в
Венеции этого тщедушного,  высокомерного  и  самодовольного  человека  с
женственным лицом, хотя и нашла его постаревшим,  увядшим,  подурневшим,
смешно завитым и одетым с  безвкусием  престарелого  селадона,  все-таки
сейчас же узнала в нем несравненного, неподражаемого сопраниста  Майора-
но, известного под именем Кафарелли, или, скорее, - Кафариэлло, как  его
звали везде, за исключением Франции.
   Невозможно было найти хлыща более дерзкого, чем этот милейший Кафари-
элло. Женщины избаловали его своим поклонением, а овации публики  вскру-
жили ему голову. В юности он был так красив, или, вернее, так  мил,  что
дебютировал в Италии в женских ролях. Теперь, когда ему было под пятьде-
сят (а на вид казалось гораздо  больше,  как  большинству  сопранистов),
трудно было без смеха представить себе его Дидоной или Галатеей; причуд-
ливость его облика дополняла манера корчить из себя храбреца и по всяко-
му поводу возвышать голос, тонкий и нежный, природу которого трудно было
изменить. Однако его жеманство и безграничное тщеславие имели и  хорошую
сторону. Кафариэлло слишком высоко ставил превосходство своего  таланта,
чтобы перед кем-либо рассыпаться в любезностях; он также слишком бережно
хранил свое достоинство артиста и никогда не раболепствовал. Безрассудно
смело держал он себя с знатнейшими особами, даже с монархами,  и  потому
его не любили пошлые льстецы, видя в его дерзости укор  себе.  Настоящие
ценители искусства прощали ему все, как гениальному виртуозу. Хотя его и
упрекали во многих подлостях, однако вынуждены были признать, что в  его
артистической жизни бывали поступки и мужественные и великодушные.
   Невольно и неумышленно выказывал он пренебрежение и  известного  рода
неблагодарность по отношению к Порпоре. Он хорошо помнил, что в  течение
восьми лет учился у него и был обязан ему всеми  своими  познаниями,  но
еще лучше помнил тот день, когда его учитель сказал ему: "Теперь я ниче-
му уже не могу тебя научить! Va, figlio mio, tu sei il primo musico  del
mondo" [31]. И с этого дня Кафариэлло, который действительно был  первым
(после Фаринелли) певцом мира, перестал интересоваться всем, что не было
им самим. "Раз я первый, - сказал он себе, - значит, я единственный. Мир
создан для меня. Небо даровало таланты поэтам и композиторам только  для
того, чтоб пел Кафариэлло. Порпора первый учитель пения  в  мире  только
потому, что ему было суждено отшлифовать талант Кафариэлло. Теперь  дело
Порпоры кончено, его миссия завершена, и для  славы,  для  счастья,  для
бессмертия Порпоры достаточно, чтобы Кафариэлло жил и пел".
   Кафариэлло жил и пел, он был богат и знаменит, а Порпора был беден  и
покинут. Но Кафариэлло этим нисколько не тревожился и говорил себе,  что
он достаточно собрал золота и славы, и это вполне вознаграждает его учи-
теля, давшего миру такое чудо.


   LXXXIV

   Кафариэлло, входя в гостиную, сделал едва заметный общий  поклон,  но
нежно и учтиво поцеловал руку Вильгельмины, после чего покровительствен-
но-любезно поговорил со своим директором Гольцбауэром и с небрежной  фа-
мильярностью потряс руку своему учителю Порпоре. Колеблясь между негодо-
ванием, вызванным фамильярностью бывшего ученика, и необходимостью  счи-
таться с ним (ведь потребуй Кафариэлло поставить его оперу и  возьми  на
себя главную роль, он мог поправить дела маэстро), Порпора принялся рас-
точать ему похвалы и расспрашивать о его недавних победах в Париже,  так
тонко иронизируя при этом, что самодовольный певец не мог  не  поддаться
обману.
   - Франция! - воскликнул Кафариэлло. - Не говорите мне о Франции!  Это
страна мелкой музыки, мелких музыкантов, мелких любителей музыки и  мел-
ких вельмож. Представьте себе, этот мужлан Людовик Пятнадцатый,  прослу-
шав меня в нескольких концертах духовной музыки, вдруг передает мне  че-
рез одного из своих знатнейших вельмож...  догадайтесь  что...  Какую-то
скверную табакерку!
   - Но, конечно, золотую и с ценными бриллиантами? -  заметил  Порпора,
нарочно вынимая свою табакерку из фигового дерева.
   - Ну конечно, - сказал тенор. - Но  подумайте,  какая  дерзость:  без
портрета! Преподнести мне простую табакерку, словно я нуждаюсь в коробке
для нюхательного табака. Фи! Какое мещанство! Я просто был возмущен!
   - И надеюсь, - сказал Порпора, набивая свой хитрый нос,  -  ты  хоро-
шенько проучил этого ничтожного короля?
   - Не преминул, черт побери! "Сударь, - сказал я важному придворному и
открыл перед его ослепленным взором ящик, - вот тридцать табакерок,  са-
мая плохая из них стоит в тридцать раз больше, чем та,  которую  вы  мне
подносите, и к тому же, как видите, другие монархи не  погнушались  поч-
тить меня своими миниатюрами. Скажите королю, вашему повелителю, у Кафа-
риэлло, слава богу, нет недостатка в табакерках".
   - Клянусь Бахусом! До чего, должно быть, смутился король! -  восклик-
нул Порпора.
   - Подождите, это еще не все! Вельможа имел дерзость мне ответить, что
среди иностранцев его величество дарует свой портрет только посланникам.
   - Этакий болван! Что ж ты ему на это ответил?
   - Послушайте, сударь, - сказал я, - знайте, что из посланников  всего
мира не сделаешь одного Кафариэлло...
   - Прекрасно! Чудесный ответ! О! Как я узнаю моего  Кафариэлло.  И  ты
так и не принял от него табакерки?
   - Нет, черт возьми! - ответил Кафариэлло, рассеянно вынимая из карма-
на золотую табакерку, усыпанную бриллиантами.
   - Не та ли это ненароком? - спросил Порпора, с равнодушным видом гля-
дя на табакерку. - А скажи, видел ты там нашу юную саксонскую принцессу?
Ту, которой я впервые поставил пальчики на клавесин  в  Дрездене,  в  те
времена, когда ее мать, польская королева,  оказывала  мне  честь  своим
покровительством. Это была милая маленькая принцесса.
   - Мария-Жозефина?
   - Да, жена наследного принца Франции.
   - Видал ли я ее? Даже в интимном кругу. Это добрейшая особа. Ах!  Ка-
кая прекрасная женщина! Мы с ней наилучшие друзья в мире, честное слово!
Вот что она мне подарила. - И он показал на своем пальце кольцо с огром-
ным бриллиантом.
   - Говорят, она смеялась от души над тем, как ты ответил королю по по-
воду его подарка.
   - Конечно, она нашла, что я прекрасно ответил и что король,  ее  све-
кор, поступил как последний сквалыга.
   - В самом деле? Она тебе это сказала?
   - Она на это намекнула, передавая мне паспорт, который заставила под-
писать самого короля.
   Все слушавшие этот диалог отвернулись, посмеиваясь исподтишка.  Всего
час тому назад Буонончини, рассказывая о пребывании Кафариэлло во  Фран-
ции, описывал эту его беседу с наследной принцессой, которая,  передавая
ему паспорт, украшенный штамповой подписью  монарха,  заметила,  что  он
действителен только в течение десяти дней, а это было равносильно прика-
зу покинуть Францию в самый короткий срок.
   Тут Кафариэлло, боясь, по-видимому,  дальнейших  расспросов  об  этом
происшествии, переменил разговор.
   - Ну как, маэстро, - обратился он к Порпоре, - много было у  тебя  за
последнее время в Венеции учеников, встречались ли  среди  них  подающие
надежды?
   - Уж и не говори! - ответил Порпора. - После тебя небо было скупо,  и
школа моя бесплодна. Бог, сотворив человека, опочил. А  Порпора,  с  тех
пор как создал Кафариэлло, сложил руки и тоскует.
   - Дорогой учитель, - продолжал Кафариэлло, в восторге от  комплимента
и принимая его за чистую монету. - Ты слишком снисходителен ко мне.  Од-
нако у тебя было несколько многообещающих учеников, когда  я  виделся  с
тобой в школе Мендиканти. Ты тогда уже выпустил Кориллу - ее,  помнится,
высоко оценила публика. Красивое существо, ей-богу!
   - Красивое, и больше ничего.
   - Правда? Больше ничего? -  спросил  Гольцбауэр,  прислушивавшийся  к
разговору.
   - Понятно, больше ничего, - авторитетным тоном повторил Порпора.
   - Это полезно знать, - прошептал ему на ухо Гольцбауэр. - Она приеха-
ла сюда вчера вечером почти совсем больная, как мне передавали, и, одна-
ко, уже сегодня утром я получил от нее предложение взять ее  на  импера-
торскую сцену.
   - Это не то, что вам нужно, - проговорил Порпора. - Ваша жена поет...
в десять раз лучше нее. - Он хотел было сказать "не так плохо", но сумел
вовремя сдержаться.
   - Благодарю вас за высокое мнение, - ответил директор.
   - Неужели у вас не было других учеников,  кроме  толстой  Кориллы?  -
вновь заговорил Кафариэлло. - Венеция, значит, иссякла? Мне хотелось  бы
побывать там будущей весной с Тези.
   - За чем же дело стало?
   - Тези увлечена Дрезденом. Но неужели я не найду в Венеции  ни  одной
мяукающей кошки? Я не очень требователен, да и публика бывает  снисходи-
тельна, когда на первых ролях такой певец, как  я,  способный  "вынести"
всю оперу на своих плечах. Красивый голос, гибкий и развитой - вот  все,
что мне надо для дуэтов. А кстати, учитель, что ты сделал  из  маленькой
чернушки, которую я у тебя видел?
   - Мало ли я учил чернушек!
   - О! У той был чудесный голос, и, помнится, прослушав ее, я тебе ска-
зал: "Этот маленький уродец далеко пойдет". Я даже тогда,  забавы  ради,
пропел ей коечто. Бедная девочка заплакала от восторга.
   - Ага! Ага! - сказал Порпора, глядя на  Консуэло,  покрасневшую,  как
нос маэстро.
   - Как ее звали, черт возьми?  -  проговорил  Кафариэлло.  -  Странное
имя... Ну, ты должен помнить, маэстро; она была уродлива,  как  смертный
грех!
   - То была я, - отозвалась поборовшая свое смущение Консуэло, с  улыб-
кой подходя к ним и почтительно приветствуя Кафариэлло.
   Такой пустяк не был способен привести Кафариэлло в смущение.
   - Вы! - воскликнул он игриво, беря ее за руку. - Лжете,  вы  прехоро-
шенькая девушка, а та, о которой я говорю...
   - О! Конечно, то была я, - перебила Консуэло. Посмотрите на меня  хо-
рошенько. Вы должны меня узнать - это та же самая Консуэло.
   - Консуэло! Да! Да! Дьявольски трудное имя. Но я вас совсем не  узнаю
и очень боюсь, что вас подменили. Дитя мое, если, приобретя красоту,  вы
потеряли голос и талант, так много обещавший, то было бы лучше  для  вас
остаться дурнушкой.
   - Я хочу, чтобы ты ее услышал, - сказал  Порпора,  горевший  желанием
показать свою ученицу Гольцбауэру.
   И он потащил Консуэло к клавесину несколько против ее воли,  так  как
она давно уже не выступала перед такими знатоками и вообще совсем не го-
товилась петь в тот вечер.
   - Вы меня дурачите, - заявил Кафариэлло. - Это не та девушка, которую
я видел в Венеции.
   - Сейчас будешь сам судить, - ответил ему Порпора.
   - Право, учитель, это жестоко: вы заставляете меня петь, когда у меня
в горле еще сидит пыль от пятидесяти миль пути, - застенчиво протестова-
ла Консуэло.
   - Все равно пой! - отрезал маэстро.
   - Не бойтесь меня, дитя мое, - обратился к ней Кафариэлло, -  я  умею
быть снисходительным. Чтобы вы не трусили, я буду петь с вами, если  же-
лаете.
   - При этом условии повинуюсь, - ответила она, -  счастье,  которое  я
испытаю, слыша вас, помешает мне думать о себе.
   - Что бы нам спеть вместе? - спросил Кафариэлло Порпора. - Выбери нам
дуэт.
   - Сам выбирай, - ответил тот, - нет ничего,  чего  она  не  могла  бы
спеть с тобой.
   - Ну, тогда что-нибудь твое, маэстро, мне  хочется  нынче  порадовать
тебя. И к тому же я знаю, у синьоры Вильгельмины имеются все твои произ-
ведения, переплетенные с восточной роскошью и украшенные позолотой.
   - Да, - проворчал сквозь зубы Порпора. - Произведения мои одеты бога-
че меня.
   Кафариэлло взял ноты, перелистал их и выбрал дуэт из "Эвмены" -  опе-
ры, написанной маэстро в Риме для Фаринелли. Он спел первое соло с  бла-
городством, совершенством, мастерством, которые мгновенно заставляли за-
быть все смешные стороны певца, поражали и приводили в восторг  слушате-
лей. Могучий талант этого необыкновенного человека  влил  новые  силы  в
Консуэло и настолько вдохновил ее, что она в свою очередь пропела  женс-
кое соло, как никогда не пела в жизни. Кафариэлло,  не  дожидаясь,  пока
она кончит, прервал ее пение бурными аплодисмента