бы я хоть на минуту уклонилась от должного к вам  уважения  и  приличий,
каких требует от меня порядочность. После долгого пути пешком  я  очути-
лась ночью на дороге, без крова, изнемогая от жажды и усталости.  Вы  не
отказали бы в гостеприимстве нищей. Мне вы оказали его во имя музыки,  и
я музыкой уплатила свой долг. Если я не ушла  от  вас  на  следующий  же
день, то это произошло благодаря непредвиденным обстоятельствам,  заста-
вившим меня выполнить долг, который я считала выше всякого другого.  Мой
враг, моя соперница, моя преследовательница упала словно с облаков у ва-
шей двери. Она оказалась в беспомощном положении, о ней некому было  по-
заботиться, и потому она имела право на  мое  участие.  Вы  помните  ос-
тальное, ваше преподобие, и прекрасно знаете, что если я воспользовалась
вашим доброжелательством, то не для себя. И вы, надеюсь, не забыли,  что
я удалилась тотчас же, как выполнила свой долг. А если сегодня я  верну-
лась, чтобы лично поблагодарить вас за милости, которыми вы осыпали  ме-
ня, то к этому побудила меня честность, обязывавшая вывести вас из  заб-
луждения и объясниться с вами, ибо это необходимо и для вашего и для мо-
его достоинства.
   - Все это очень таинственно и совершенно необычайно, - произнес напо-
ловину побежденный каноник, - вы говорите, что несчастная, ребенка кото-
рой я усыновил, была вашим врагом, вашей соперницей... А  кто  вы  сами,
Бертони, - простите, это имя все вертится у меня на  языке,  -  скажите,
как отныне я должен звать вас?
   - Меня зовут Порпорина, - ответила Консуэло, - я ученица Порпоры, пе-
вица. Из театра.
   - А! Прекрасно! - сказал каноник с глубоким вздохом. - Я  должен  был
сам об этом догадаться по тому, как вы сыграли свою роль. Что же до  ва-
шего дивного музыкального таланта, мне не приходится  больше  ему  удив-
ляться. Вы прошли хорошую школу. Могу ли я задать вам  вопрос:  господин
Беппо - ваш брат... или ваш муж?
   - Ни то, ни другое: он мой брат по духу, и только брат, господин  ка-
ноник. Поверьте, не будь я так же целомудренна душой, как ваше  преподо-
бие, я не осквернила бы своим присутствием святости вашего жилища.
   Надо сказать правду, голос у Консуэло был неотразимо привлекателен, и
каноник поддался его очарованию, как всегда поддаются  искренности  чис-
тые, правдивые сердца. Он почувствовал, как с души его  словно  скатился
тяжелый камень, и, медленно прогуливаясь со своими юными друзьями, крот-
ко попросил Консуэло рассказать ему о себе, не в силах бороться с возро-
дившимся расположением к обоим музыкантам. Она вкратце  рассказала  ему,
не называя имен, о главных обстоятельствах своей  жизни:  о  помолвке  с
Андзолето у постели умирающей матери, об измене жениха, о ненависти  Ко-
риллы, об оскорбительных замыслах Дзустиньяни,  о  советах  Порпоры,  об
отъезде из Венеции, о привязанности к ней Альберта, о предложении  семьи
Рудольштадт, о собственной своей нерешительности и сомнениях, о  бегстве
из замка Исполинов, о встрече с Иосифом Гайдном, об  их  путешествии,  о
своем ужасе и сочувствии у одра больной Кориллы, о  своей  благодарности
за покровительство, оказанное каноником  ребенку  Андзолето,  наконец  о
приезде в Вену и даже о встрече накануне с Марией-Терезией.
   Иосиф до этого не знал всей истории Консуэло. Она никогда не говорила
ему об Андзолето, и то немногое, что она сказала о своей бывшей любви  к
этому негодяю, не особенно задело его за живое, но ее великодушие по от-
ношению к Корилле и забота о ребенке произвели  на  него  такое  сильное
впечатление, что он отвернулся, скрывая слезы. Каноник также не  мог  не
прослезиться. Рассказ Консуэло, сжатый и искренний, произвел на него та-
кое впечатление, словно он прочел прекрасный роман; вообще же он никогда
не читал ни одного романа. Первый раз в жизни он услышал подлинную  дра-
му, приобщившую его к бурным  людским  переживаниям.  Чтобы  внимательно
слушать Консуэло, каноник сел на скамейку и, когда она кончила, восклик-
нул:
   - Если все рассказанное вами - истина, а я думаю и, как мне  кажется,
чувствую это в своем сердце по воле всевышнего, то вы  святая...  святая
Цецилия, вернувшаяся на землю! Откровенно признаюсь вам: у меня  никогда
не было предрассудков по отношению к театру, - прибавил он после  минут-
ного молчания и раздумья, - и вы убеждаете меня в том, что и  там  можно
спастись, как в любом другом месте. Несомненно, если вы останетесь такой
же целомудренной и великодушной, как были до сих пор,  то,  дорогой  мой
Бертони, заслужите царства божия! Говорю вам то, что думаю, дорогая  моя
Порпорина!
   - Теперь, ваше преподобие, - сказала, вставая, Консуэло, - прежде чем
я прощусь с вами, расскажите мне о маленькой Анджеле.
   - Анджела здорова и отлично себя чувствует, - ответил каноник. -  Моя
садовница чрезвычайно заботится о девочке, и я постоянно вижу,  как  она
гуляет с ней в цветнике. Девочка вырастет среди цветов, сама как цветок,
на моих глазах, а когда наступит время позаботиться о воспитании ее души
в христианском духе, я дам ей образование. Положитесь на меня, дети мои.
То, что мною было обещано перед лицом всевышнего, будет свято выполнено.
По-видимому, ее мать не станет оспаривать у меня этих забот, ибо, живя в
Вене, она ни разу даже не справилась о своей дочери.
   - Она могла это сделать и окольным путем, без вашего ведома, -  заме-
тила Консуэло. - Я не могу допустить, чтобы мать была до  такой  степени
равнодушна. Но Корилла домогается приглашения  на  императорскую  сцену.
Она знает, что ее величество очень строга и не оказывает покровительства
людям с запятнанной репутацией. И вот она старается  скрыть  свои  грехи
хотя бы до подписания контракта. Будем же хранить ее тайну!
   - Но ведь Корилла ваша соперница! - воскликнул Иосиф.  -  И  говорят,
она восторжествует над вами благодаря своим интригам и уже распускает по
городу слух, будто вы любовница графа Дзустиньяни. Об этом  шла  речь  в
посольстве; как рассказывал мне Келлер... Там негодовали на эту клевету,
но боялись, что Корилла сумеет убедить Кауница, который  охотно  слушает
скабрезные сплетни и не перестает восторгаться красотой Кориллы.
   - И она говорила такие вещи! - вырвалось у Консуэло, покрасневшей  от
негодования. Потом, успокоившись, она прибавила: - Так должно было быть,
этого следовало ожидать...
   - Но ведь стоит сказать одно слово, чтобы  рассеять  эту  клевету,  -
возразил Иосиф. - И это слово будет сказано мной. Я скажу, что...
   - Ты ничего не скажешь, Беппо: это и подло и бесчеловечно.  Вы  также
ничего не станете говорить, господин каноник, и, даже явись подобное же-
лание у меня, вы, конечно, удержите меня от этого. Не правда ли?
   - Истинно христианская душа! - воскликнул каноник. - Но подумайте са-
ми, это не может очень долго оставаться в тайне. Достаточно  кому-нибудь
из слуг или крестьян, знающих об этой истории, пустить слушок,  и  через
какие-нибудь две недели станет известно, что целомудренная Корилла  про-
извела на свет незаконного ребенка и в довершение всего еще бросила его.
   - Не позже двух недель я или Корилла подпишем контракт. Я  не  хотела
бы одержать победу с помощью мести. До тех пор, Беппо, ни слова,  или  я
лишаю тебя моего уважения и дружбы. А теперь прощайте, господин каноник.
Скажите, что простили меня, протяните мне еще раз по-отечески руку, и  я
удалюсь, прежде чем ваши слуги узнают меня в таком виде.
   - Пусть мои слуги говорят, что им угодно, а бенефиции пусть провалит-
ся к черту, если так угодно небу! Я получил недавно  наследство,  дающее
мне мужество пренебрегать громами епархиального епископа. Дети  мои,  не
принимайте меня за святого! Я устал повиноваться и принуждать себя. Хочу
жить честно, но без всяких дурацких страхов. С тех пор  как  подле  меня
нет призрака Бригиты, а особенно с тех пор, как  я  обладаю  независимым
состоянием, я чувствую себя храбрым, как лев. Ну, идемте теперь со  мной
завтракать, а там окрестим Анджелу и займемся музыкой до обеда.
   И он потащил их к себе в приорию.
   - Эй, Андреас! Иосиф! - крикнул он, входя в дом. - Идите поглядите на
синьора Бертони, превратившегося в даму. Что, не ожидали, не правда  ли?
И я также. Ну, скорее удивляйтесь вместе со мной и  живо  накрывайте  на
стол!
   Завтрак был превосходен, и наши юнцы убедились,  что  если  в  образе
мыслей каноника и произошли большие перемены, то это совершенно не  кос-
нулось его привычки хорошо покушать. Затем в монастырскую  часовню  при-
несли ребенка. Каноник сбросил свой стеганный на вате шлафрок, облачился
в рясу и стихарь и совершил обряд крещения. Консуэло и Иосиф были  восп-
риемниками и за девочкой утвердили имя Анджелы. Остаток дня был посвящен
музыке, а затем настало время распрощаться. Каноника очень огорчил отказ
его друзей пообедать с ним. Но он в конце концов согласился с их довода-
ми и утешил себя мыслью, что увидит их в Вене, куда вскоре собирался пе-
реехать на зиму.
   Пока запрягали лошадей, он повел их в оранжерею  полюбоваться  новыми
растениями, которыми он обогатил свою  коллекцию.  Надвигались  сумерки;
каноник, у которого было очень тонкое обоняние, не пройдя  и  нескольких
шагов под стеклянной крышей своего прозрачного дворца, воскликнул:
   - Я чувствую какое-то необычайное благоухание. Не зацвел ли уж  вани-
левый шпажник? Нет, это не его аромат. А стрелица совсем не пахнет...  У
цикламенов запах менее чистый, менее острый. Что же здесь  творится?  Не
погибни, увы, моя волкамерия, я сказал бы, что  вдыхаю  ее  благоухание.
Бедное растение! Уж лучше не думать о нем.
   Вдруг каноник вскрикнул от удивления и восторга: он увидел перед  со-
бой в ящике самую красивую волкамерию из всех когда-либо виденных  им  в
жизни, покрытую гроздьями белых с розовым маленьких роз,  нежный  аромат
которых наполнял всю оранжерею и заглушал  другие  запахи,  несшиеся  со
всех сторон.
   - Что за чудо? Откуда это предвкушение рая? Этот цветок из сада Беат-
риче? - воскликнул он в поэтическом восторге.
   - Мы со всевозможными предосторожностями привезли волкамерию с  собой
в экипаже, - ответила Консуэло, - позвольте вам преподнести ее  как  ис-
купление за ужасное проклятие, сорвавшееся однажды с моих уст, в  чем  я
буду раскаиваться всю жизнь.
   - О дорогая дочь моя! Что за дар! И с какой деликатностью  он  подне-
сен! - проговорил растроганный каноник. - О бесценная волкамерия, ты по-
лучишь особенное имя" как у меня в обычае давать великолепным  экземпля-
рам моей коллекции: ты будешь называться Бертони, чтоб  освятить  память
существа, уже не существующего, которое я полюбил с нежностью отца.
   - Дорогой мой отец, - сказала Консуэло, пожимая ему руку, - вы должны
привыкнуть любить своих дочерей  так  же,  как  и  сыновей.  Анджела  не
мальчик...
   - И Порпорина также моя дочь, - сказал каноник, - да, моя  дочь!  Да!
Да! Моя дочь! - повторял он, попеременно глядя то  на  Консуэло,  то  на
волкамерию Бертони полными слез глазами.
   В шесть часов Иосиф и Консуэло были уже дома. Экипаж они оставили при
въезде в предместье, и ничто не выдало их невинного приключения. Порпора
только удивился, почему у Консуэло не разыгрался аппетит после  прогулки
по прекрасным лугам, окружающим столицу империи.  Завтрак  каноника  был
так вкусен, что Консуэло наелась в тот день досыта, а  свежий  воздух  и
движение дали ей прекрасный сон, и на другой день она почувствовала себя
и в голосе и такой бодрой, какой ни разу еще не была в Вене.


   LXXXIX

   Неуверенность в будущем, а быть может, желание оправдать  или  объяс-
нить то, что творится в ее сердце, побудили  наконец  Консуэло  написать
графу Христиану и разъяснить ему свои отношения с Порпорой, сообщить  об
усилиях маэстро, стремящегося вернуть ее на сцену, и  о  своей  надежде,
что его хлопоты ни к чему не приведут. Она откровенно рассказала старому
графу, сколь многим обязана своему учителю, как должна быть ему  предана
и покорна. Затем, делясь своим беспокойством относительно Альберта,  она
настоятельно просила научить ее, что написать молодому графу, чтобы  ус-
покоить его и не лишить надежды. Письмо заканчивалось  так:  "Я  просила
Вас, граф, дать мне время проверить себя и принять решение. Так  вот,  я
решила сдержать свое слово: клянусь перед богом, что у меня хватит  силы
воли замкнуть свое сердце и разум для всякой вредной фантазии или  новой
любви. А между тем, если я вернусь на сцену, я как будто  нарушу  данное
мной обещание, откажусь от самой надежды его выполнить. Судите  же  меня
или скорее судьбу, мной управляющую, и  долг,  мной  руководящий.  Укло-
ниться - значит совершить преступление. Я жду от Вас совета более мудро-
го, чем мое собственное разумение; едва ли оно будет противоречить  моей
совести".
   Запечатав письмо, Консуэло поручила Иосифу отправить его; у нее стало
легче на душе, как это бывает всегда, когда человек, оказавшийся в тяже-
лом положении, находит способ выиграть время и отдалить решительную  ми-
нуту. И она собралась нанести вместе с Порпорой визит очень известному и
весьма восхваляемому придворному  поэту,  господину  аббату  Метастазио;
этому визиту ее учитель придавал огромное значение.
   Знаменитому аббату было тогда около пятидесяти лет. Он был очень кра-
сив собой, обходителен, чудесный собеседник, и Консуэло,  наверное,  по-
чувствовала бы к нему расположение, если бы перед тем как  они  направи-
лись к дому, где в разных этажах обитали придворный  поэт  и  парикмахер
Келлер, не произошел у нее с Порпорой следующий разговор.
   - Консуэло, - начал маэстро, - сейчас ты увидишь совершенно здорового
человека с живыми черными глазами, румяного, с розовыми, всегда  улыбаю-
щимися губами; но ему во что бы то ни стало хочется слыть человеком, ко-
торого гложет изнурительная, тяжелая и опасная болезнь;  он  ест,  спит,
работает и толстеет, как всякий другой, а уверяет, будто у него  бессон-
ница, отсутствие аппетита, угнетенное состояние духа, упадок сил. Смотри
же не попади впросак и, когда он начнет при тебе жаловаться на свои  не-
дуги, не вздумай говорить ему, что он не похож на больного, очень хорошо
выглядит или что-нибудь в этом роде, ибо он жаждет,  чтобы  его  жалели,
беспокоились о нем и заранее оплакивали. Упаси тебя бог также заговорить
с ним о смерти или о ком-нибудь умершем: он боится  смерти  и  не  хочет
умирать. Но вместе с тем не сделай глупости и не скажи ему уходя: "Наде-
юсь, что ваше драгоценное здоровье скоро поправится", - так как он жела-
ет, чтобы его считали умирающим, и будь он в состоянии уверить, что  уже
мертв, он был бы в восторге, при условии, однако, что сам этому не будет
верить.
   - Вот уж глупейшая мания у великого человека, - заметила Консуэло.  -
Но о чем же с ним говорить, если нельзя заикнуться ни  о  выздоровлении,
ни о смерти?
   - Говорить надо о его болезни, задавать ему тысячу вопросов, выслуши-
вать все подробности о его недомогании, о переносимых муках, а в  заклю-
чение сказать, что он недостаточно заботится о своей особе, не думает  о
себе, не щадит себя, слишком много работает. Таким способом мы  заслужим
его расположение.
   - Однако ведь мы идем к нему с просьбой написать либретто, которое вы
переложите на музыку, а я буду исполнять, не так ли? Как же мы можем со-
ветовать ему не писать и в то же время упрашивать как можно скорее напи-
сать для нас поэму?
   - Все устроится само собой во  время  разговора.  Надо  только  уметь
кстати ввернуть словечко.
   Маэстро хотел, чтобы его ученица понравилась поэту,  но  по  присущей
ему язвительности, как всегда, не мог удержаться и допустил ошибку, выс-
меяв Метастазио: у Консуэло сразу пробудилось предубеждение к  аббату  и
то внутреннее презрение, которое отнюдь не вызывает расположения  у  лю-
дей, жаждущих, чтобы им льстили и поклонялись.  Неспособная  к  лести  и
притворству, она положительно страдала, заметив, как Порпора потворству-
ет слабостям поэта и в то же время жестоко  издевается  над  ним,  делая
вид, будто благоговейно сочувствует его воображаемым недугам. Не раз она
краснела и хранила тягостное молчание, несмотря на знаки учителя, призы-
вавшего ученицу вторить ему.
   Консуэло начинала уже приобретать известность в Вене. Она выступила в
нескольких салонах, а предположение, что ее могут пригласить на  импера-
торскую сцену, несколько волновало музыкальный мир. Метастазио был  все-
могущ. Стоило Консуэло завоевать расположение поэта,  вовремя  польстить
его самолюбию, и он мог поручить Порпоре переложить на музыку свое  либ-
ретто "Attilio Regolo", [36] написанное за несколько лет до этого. Итак,
крайне необходимо было, чтобы ученица порадела за  своего  учителя,  ибо
сам учитель совсем был не по вкусу придворному поэту.
   Метастазио был итальянцем, а итальянцы редко  ошибаются  относительно
друг друга. Он в достаточной мере обладал чуткостью и проницательностью,
отлично знал, что Порпора очень умеренный поклонник  его  драматического
таланта и не раз сурово отзывался (основательно или нет) о его трусости,
эгоизме и притворной чувствительности. Ледяную сдержанность  Консуэло  и
отсутствие интереса к его болезни поэт истолковал посвоему, истинной  же
причины неприятного ощущения, вызванного почтительной  жалостью,  он  не
угадал. Он усмотрел в этом нечто почти оскорбительное  для  себя  и,  не
будь он рабом вежливости и обходительности, наотрез отказался бы  выслу-
шать ее пение. Однако, поломавшись, - ссылаясь на возбужденное состояние
своих нервов и боязнь чересчур взволноваться, -  он  все  же  согласился
прослушать певицу. Метастазио слышал уже Консуэло,  когда  та  исполняла
ораторию "Юдифь", но надо было дать ему представление о  ней  и  как  об
оперной певице. Поэтому-то Порпора и настаивал на ее пении.
   - Но как же быть, как петь, когда приходится опасаться, как бы музыка
не взволновала его? - прошептала ему Консуэло.
   - Наоборот, надо взволновать его, - также шепотом ответил маэстро.  -
Он очень рад, когда его выводят из апатии, так как после сильных пережи-
ваний на него находит поэтическое вдохновение.
   Консуэло спела арию из "Ахилла на  Скиросе",  лучшего  драматического
произведения Метастазио, положенного на музыку Кальдара в  1736  году  и
поставленного на сцене во время свадебных торжеств Марии-Терезии. Метас-
тазио был так же поражен ее голосом и умением петь, как и в первый  раз,
когда услышал ее, но он решил замкнуться в  натянуто-холодном  молчании,
как это сделала она, когда он говорил о своих недугах. Однако это ему не
удалось, ибо, вопреки всему, достойный поэт был истинным  художником,  а
прекрасное исполнение Консуэло задело самые  чувствительные  струны  его
сердца, пробудило воспоминания о больших триумфах, и здесь уже  не  было
места неприязни.
   Аббат Метастазио пробовал было  бороться  с  всемогущими  чарами  ис-
кусства. Он кашлял, ерзал в кресле, как человек, отвлекаемый болями,  но
тут ему, видимо, пришло на память нечто более волнующее, чем  воспомина-
ния о славе, и он разрыдался, закрыв  платком  лицо.  Порпора,  сидя  за
креслом Метастазио, делал знаки Консуэло не щадить его  чувствительности
и с лукавым видом потирал руки.
   Слезы, обильные и искренние, вдруг примирили девушку с малодушным аб-
батом. Едва окончив арию, она подошла к нему, поцеловала его руку и про-
говорила с искренней сердечностью:
   - Ах, сударь, как я была бы горда и  счастлива,  что  мое  пение  так
растрогало вас, если бы меня не мучила совесть. Я боюсь,  что  повредила
вам, и это отравляет мое счастье!
   - О! Дорогое дитя мое! - воскликнул совершенно покоренный аббат. - Вы
не представляете, не можете себе представить, какое благо  вы  доставили
мне и какое причинили зло! Никогда до сих пор я не слышал женского голо-
са, до того похожего на голос моей Марианны. А вы так напомнили  мне  ее
манеру петь, ее экспрессию, что мне казалось, будто я  слышу  ее  самое.
Ах! Вы разбили мое сердце!
   И он снова зарыдал.
   -