и  говоря  с  такою  убеди-
тельностью, что его обычно согнутая и мрачная фигура как-то сразу  стала
и выше и благороднее, - не унижайся никогда до лести даже перед высшими,
а тем более перед человеком, мнением которого ты, в сущности,  пренебре-
гаешь. Какой-нибудь час назад ты сидел там, в углу, бедный, неизвестный,
боязливый; вся твоя будущность держалась на  волоске,  все  зависело  от
звучности твоего голоса, от мгновенного промаха, от каприза твоих слуша-
телей. И вот случай и порыв в одно мгновение сделали тебя богатым,  зна-
менитым, заносчивым. Артистическая карьера открылась перед  тобой.  Беги
же вперед, пока хватит сил! Но выслушай меня хорошенько, так как в  пер-
вый, а быть может, и в последний раз ты услышишь правду.  Ты  на  плохой
дороге, поешь плохо и любишь плохую музыку. Ты ничего не знаешь, ты  ни-
чего не изучил основательно. У тебя есть только техника и легкость. Про-
являя страсть, ты остаешься холодным. Ты воркуешь  и  чирикаешь  подобно
хорошеньким, кокетливым девицам, которым прощают плохое  пение  ради  их
жеманства.  Ты  не  умеешь  фразировать,  у  тебя  плохое  произношение,
вульгарный выговор, фальшивый, пошлый стиль. Однако не отчаивайся:  хотя
у тебя есть все эти недостатки, но есть и то, с помощью чего  ты  можешь
их преодолеть. Ты обладаешь качествами, которые не зависят ни от  обуче-
ния, ни от работы, в тебе есть то, чего не в силах у тебя отнять ни дур-
ные советы, ни дурные примеры: у тебя  есть  божественный  огонь,  гени-
альность... Но, увы, огню этому не суждено озарить ничего великого,  ге-
ниальность твоя будет бесплодна... Я прочитал это в  твоих  глазах,  по-
чувствовал в твоей груди; у тебя нет преклонения перед искусством, у те-
бя нет веры в великих учителей, нет уважения к великим творениям; ты лю-
бишь славу, только славу, и любишь ее исключительно для себя самого.  Ты
бы мог... ты смог бы... но нет...  слишком  поздно.  Твоя  судьба  будет
судьбой метеора, подобно...
   Тут профессор, быстро надвинув на голову шляпу, повернулся  и  вышел,
ни с кем не простившись, занятый, очевидно, дальнейшим развитием  своего
загадочного приговора.
   Хотя все присутствовавшие и пытались поднять на смех выходку  профес-
сора, тем не менее на несколько мгновений у всех осталось тягостное впе-
чатление чегото печального, тревожного... Андзолето, по-видимому, первый
перестал думать об этом, хотя слова профессора и вызвали в нем  радость,
гордость, гнев и смятение чувств, которым суждено было наложить  отпеча-
ток на всю его дальнейшую жизнь. Казалось, он был всецело поглощен одной
только Кориллой и так успел убедить ее в этом, что она не на шутку  влю-
билась в него с первой же встречи. Граф Дзустиньяни  не  очень  ревновал
ее: быть может, у него были основания не особенно  ее  стеснять.  Больше
всего он интересовался блеском и славой своего театра, - не потому,  что
был жаден к богатству, а потому, что был, как говорится, истым фанатиком
изящных искусств. По-моему, это слово определяет весьма распространенное
среди итальянцев чувство, отличающееся большой страстностью, но не всег-
да умением разграничить хорошее и дурное... Культ искусства -  выражение
слишком современное, неизвестное сто лет тому назад, -  означает  совсем
не то, что вкус к изящным искусствам. Граф был человек  с  артистическим
вкусом в том смысле, как это тогда понимали: любитель, и  только.  Удов-
летворение этого вкуса и было главным делом его жизни. Он  интересовался
мнением публики и стремился заинтересовать ее собою, любил иметь дело  с
артистами, быть законодателем мод, заставить говорить о своем театре,  о
своей роскоши, о своей любезности и щедрости. Одним словом, у него  была
страсть, преобладающая у провинциальной  знати,  -  показное  тщеславие.
Быть владельцем и директором театра - это был наилучший  способ  угодить
всему городу и доставить ему развлечение. Еще большее удовлетворение по-
лучил бы граф, если бы смог угощать за своим столом всю республику. Ког-
да иностранцам случалось расспрашивать профессора Порпору о графе  Дзус-
тиньяни, он обыкновенно отвечал: "Это человек, чрезвычайно любящий  уго-
щать: в своем театре он подает музыку совершенно так же, как фазанов  за
своим столом".
   Около часа ночи гости начали расходиться.
   - Андзоло, где ты живешь? - спросила дебютантка Корилла, оставшись  с
ним вдвоем на балконе.
   При этом неожиданном вопросе Андзолето покраснел и тут же  побледнел.
Как признаться этой блестящей, пышной красавице, что у него  нет  своего
угла? Хотя в этом ему, пожалуй, легче было бы сознаться, чем назвать  ту
жалкую лачугу, где он ночевал тогда, когда не спал под открытым небом по
собственной охоте или по необходимости.
   - Что ты находишь удивительного в моем вопросе? - смеясь над его сму-
щением, спросила Корилла.
   С необыкновенной находчивостью Андзолето поспешил ответить:
   - Я спрашиваю себя, какой королевский дворец, дворец какой волшебницы
достоин принять гордого смертного, который принес бы туда воспоминания о
нежном взгляде Кориллы?
   - Что ты, льстец, хочешь этим сказать? - возразила она, устремляя  на
него взгляд, самый жгучий из всего ее дьявольского арсенала.
   - Что это счастье мне еще не дано, но что если б я был этим счастлив-
цем, то, упоенный гордостью, жаждал бы жить между небом и морями, подоб-
но звездам.
   - Или подобно cuccali! - громко смеясь, воскликнула певица.
   Известно, что морские чайки крайне неприхотливы, и венецианская пого-
ворка приравнивает к ним  легкомысленного,  взбалмошного  человека,  как
французская - к жуку: "Легкомыслен, как жук".
   - Насмехайтесь надо мной, презирайте меня,  -  ответил  Андзолето,  -
только не отнимайте у меня вашего расположения.
   - Ну, раз ты хочешь говорить со мной одними метафорами,  -  возразила
она, - то я увожу тебя в своей гондоле; и если ты  очутишься  далеко  от
своего дома, пеняй на себя.
   - Так вот почему вы интересовались, где я живу, синьора! В таком слу-
чае мой ответ будет короток и ясен: я живу на ступеньках вашего дворца.
   - Ну, так ступай и жди меня на ступеньках того дворца, в  котором  мы
находимся сейчас, - проговорила Корилла, понизив голос, - а  то  как  бы
Дзустиньяни не остался недоволен снисходительностью, с какой я  выслуши-
ваю твой вздор.
   В порыве удовлетворенного тщеславия Андзолето тут же бросился к прис-
тани дворца, а оттуда прыгнул на нос гондолы Кориллы, отсчитывая секунды
по быстрому биению своего опьяненного сердца. Но еще до того, как Корил-
ла появилась на лестнице дворца, много мыслей пронеслось  в  лихорадочно
работавшем мозгу честолюбивого дебютанта. "Корилла всемогуща, -  говорил
он себе, - но что, если, понравившись ей, я тем самым  навлеку  на  себя
гнев графа? Что, если вследствие моей слишком быстрой победы  он  бросит
свою легкомысленную любовницу и она потеряет свое могущество?"
   И вот, когда раздираемый сомнениями Андзолето, измеряя взглядом лест-
ницу, по которой он мог бы еще уйти,  помышлял  уже  о  бегстве,  портик
вдруг озарился факелами и красавица Корилла в горностаевой пелерине  по-
казалась на верхних ступеньках,  окруженная  кавалерами,  состязавшимися
между собою из-за чести проводить ее, по венецианскому обычаю, до гондо-
лы, поддерживая под круглый локоть.
   - А вы что тут делаете? - обратился к растерявшемуся  Андзолето  гон-
дольер примадонны. - Входите скорее в гондолу, если это вам дозволено, а
не то бегите по берегу: с синьорой идет сам граф.
   Андзолето, не сознавая хорошенько, что он делает, забился внутрь гон-
долы. Он совсем потерял голову. Опомнившись, он представил себе, до чего
будет удивлен и рассержен граф, когда, войдя с возлюбленной  в  гондолу,
увидит там своего дерзкого питомца. Его страх был тем  мучительнее,  что
длился более пяти минут. Синьора, остановившись  на  середине  лестницы,
разговаривала, смеялась, спорила со своей свитой  относительно  какой-то
рулады, причем даже громко исполняла ее на  разные  лады.  Ее  чистый  и
звонкий голос реял среди дворцов и куполов канала, подобно тому как крик
петуха, пробудившегося перед зарей, разносится в сельской тиши.
   Андзолето, не в силах переносить дольше такое напряжение, решил прыг-
нуть в воду со стороны, противоположной лестнице. Он  уже  опустил  было
стекло в бархатной черной раме, уже занес ногу  за  борт,  когда  второй
гондольер, сидевший на корме, нагнулся к нему и прошептал:
   - Раз поют, значит, вам надо сидеть смирно и ждать безбоязненно.
   "Я еще не знаю этих обычаев", - подумал про  себя  Андзолето  и  стал
ждать, не совсем, впрочем, отделавшись от  своего  мучительного  страха.
Корилла доставила себе удовольствие заставить графа проводить ее до  са-
мой гондолы. Стоя уже на носу, она не переставала посылать ему пожелания
felicissima notte [8] до тех пор, пока гондола не отчалила от своего бе-
рега. Затем она уселась возле своего нового возлюбленного так спокойно и
просто, словно не рисковала ни его жизнью, ни своей судьбой в этой дерз-
кой игре.
   - Какова Корилла? - говорил в это время Дзустиньяни графу  Барбериго.
- Даю голову на отсечение: она не одна в гондоле.
   - А почему вам могла прийти в голову такая мысль? - спросил  Барбери-
го.
   - Потому что она всячески настаивала, чтобы я проводил ее до ее двор-
ца.
   - И вы не ревнуете?
   - Я давно уже излечился от этой слабости и дорого бы дал, если бы на-
ша примадонна серьезно увлеклась кем-нибудь, кто заставил бы ее  предпо-
честь пребывание в Венеции мечтам о путешествии, которым она мне угрожа-
ет. Утешиться в ее измене мне нетрудно, а вот заменить ее, найти  другой
такой голос, талант - это потруднее: кто, кроме  нее,  в  состоянии  так
привлекать публику в Сан-Самуэле и доводить ее до неистовства?
   - Понимаю. Но кто же, однако, счастливый обладатель этой  взбалмошной
принцессы, на сегодняшний вечер?
   Тут граф с приятелем стали перебирать всех, на ком Корилла в  течение
вечера могла остановить свой выбор. Андзолето был  единственный,  о  ком
они не подумали.


   V

   Между тем жестокая борьба происходила в душе этого счастливого любов-
ника в то время, как ночь и волны в своем тихом мраке несли его в гондо-
ле, растерянного и трепещущего, рядом со знаменитейшей красавицей  Вене-
ции. С одной стороны, Андзолето чувствовал нарастание страсти, еще более
разжигаемой удовлетворенной гордостью; с другой стороны его  пыл  охлаж-
дался страхом быстро попасть в немилость, быть осмеянным, выпровоженным,
предательски выданным графу. Осторожный и хитрый как  истый  венецианец,
он, стремясь целых шесть лет попасть на сцену, был хорошо  осведомлен  о
сумасбродстве и властолюбии женщины, стоявшей во главе всех  театральных
интриг. У него было полное основание предполагать, что его  царствованию
подле нее скоро придет конец; и если он  сейчас  не  уклонился  от  этой
опасной чести, то только потому, что не предполагал ее такой  близкой  и
был покорен и похищен внезапно. Он думал, что его будут лишь терпеть  за
его учтивость, а его уже полюбили - за молодость, красоту, за  нарождаю-
щуюся славу! "Теперь, чтобы избежать  тяжелого  и  горького  пробуждения
после моего торжества, мне ничего больше не остается, как  заставить  ее
бояться меня, - решил Андзолето с той быстротой соображения и  умозаклю-
чения, которыми обладают иные удивительно устроенные головы. - Но как я,
ничтожный юнец, умудрюсь внушить страх этой воплощенной  царице  ада?  -
думал он. Однако он скоро нашелся: разыграл недоверие, ревность,  обиду,
и с таким увлечением, с такой страстью, что  примадонна  была  поражена.
Всю их пылкую и легкомысленную беседу можно свести к следующему:
   Андзолето. Я знаю, что вы меня не любите и любить никогда не  будете.
Вот почему я так грустен и сдержан подле вас.
   Корилла. А если б я вдруг тебя полюбила?
   Андзолето. Я был бы в полном отчаянии, потому что  рисковал  бы  сва-
литься с неба прямо в пропасть и, завоевав вас ценою всего моего будуще-
го счастья, потерять вас через какой-нибудь час.
   Корилла. Что же заставляет тебя предполагать  такое  непостоянство  с
моей стороны?
   Андзолето. Во-первых, мое собственное ничтожество, а  во-вторых,  все
то дурное, что про вас говорят.
   Корилла. Кто же так злословит обо мне?
   Андзолето. Все мужчины, так как все они обожают вас.
   Корилла. Значит, если б я имела глупость влюбиться  в  тебя  и  приз-
наться тебе в этом, ты, пожалуй, оттолкнул бы меня?
   Андзолето. Не знаю, найду ли я в себе силы бежать от вас, но  если  б
нашел, то, конечно, никогда не стал бы больше с вами встречаться.
   - В таком случае, - заявила Корилла, - мне хочется  просто  из  любо-
пытства сделать этот опыт... Андзолето, мне кажется, что я тебя люблю.
   - А я этому не верю. И если не бегу от вас,  то  только  потому,  что
очень хорошо понимаю, что надо мной смеются. Но вы не смутите  меня  по-
добной игрой и даже не обидите.
   - Ты, кажется, хочешь одолеть хитростью?
   - А почему бы нет? Но я не так страшен, раз даю вам средство победить
меня.
   - Какое же?
   - Попробуйте повторить серьезно то, что вы сказали в шутку. Я испуга-
юсь насмерть и обращусь в бегство.
   - Какой ты странный! Я вижу, что с тобой надо держать ухо востро.  Ты
из тех, кому мало аромата розы, а нужно ее сорвать да еще  спрятать  под
стекло. Я не ожидала, что в твои годы ты так смел и своеволен!
   - И вы меня за это презираете?
   - Напротив, ты мне так больше нравишься. Покойной ночи, Андзолето, мы
еще увидимся.
   Она протянула ему свою красивую руку, которую он страстно поцеловал.
   "Ловко же я отделался", - думал он, мчась по галереям вдоль канала.
   Не надеясь в такой поздний час достучаться в лачугу,  где  он  обычно
ночевал, Андзолето решил растянуться у первого попавшегося порога и нас-
ладиться тем ангельским покоем, который знают лишь дети и бедняки. Но  в
первый раз в жизни он не смог найти ни одной плиты,  достаточно  чистой,
чтоб решиться на нее лечь. Хотя мостовая Венеции и чище и  белее  всякой
другой на свете, все-таки она слишком  пыльна  для  элегантного  черного
костюма из самого тонкого сукна. А тут еще одно  соображение:  те  самые
лодочники, которые обыкновенно  утром  осторожно  шагали  по  ступенькам
лестниц, стараясь не задеть лохмотьев  юного  плебея,  теперь,  попадись
только он им под ноги, могли подшутить над ним сонным и  нарочно  испач-
кать роскошную ливрею "паразита". Действительно, что бы подумали эти ло-
дочники о человеке, спящем под открытым небом в шелковых чулках, в  тон-
ком белье, в кружевном жабо и кружевных манжетах? В эту минуту Андзолето
пожалел о своем милом плаще из коричневой и красной шерсти, правда  выц-
ветшем, потертом, но еще плотном и отлично защищающем от нездоровых  ту-
манов, поднимающихся по утрам над каналами Венеции. Был конец февраля, и
хотя в здешних краях в такое время солнце уже светит и греет по-весенне-
му, ночи бывают еще очень холодны. Андзолето пришло в голову забраться в
одну из гондол, стоявших у берега; на беду, все они оказались запертыми.
Наконец ему удалось открыть дверь одной из них, но, пролезая внутрь,  он
наткнулся на ноги спящего лодочника и свалился на него.
   - Какого дьявола! - послышался грубый, охрипший голос из  глубины.  -
Кто вы и что вам надо?
   - Это ты, Дзането? - отвечал Андзолето, узнав голос гондольера, обык-
новенно относившегося к нему довольно дружелюбно.  -  Позволь  мне  лечь
подле тебя и выспаться под твоим навесом.
   - А ты кто?
   - Андзолето. Разве ты не узнаешь меня?
   - Нет, черт возьми, не узнаю! На тебе такая одежда, какой у Андзолето
быть не может, если только он ее не украл. Проваливай, проваливай!  Будь
это сам дож, я бы не открыл дверцы своей гондолы  человеку,  у  которого
нарядная одежда и нет угла, где спать.
   "Пока что, - подумал Андзолето, -  покровительство  и  милости  графа
Дзустиньяни принесли мне больше неприятностей, чем пользы.  Надо,  чтобы
мои денежные средства соответствовали моим успехам;  пора  мне  иметь  в
кармане несколько цехинов, чтобы выполнять ту роль, которую меня застав-
ляют разыгрывать".
   Сильно не в духе, он пошел бродить по пустынным улицам,  боясь  оста-
навливаться, чтобы не простудиться, - от усталости и гнева он был весь в
испарине.
   "Только бы мне не охрипнуть из-за всего этого, - думал он,  -  завтра
господин граф пожелает, чтобы его юного феноменального  певца  прослушал
какой-нибудь глупый и строгий критик, и если  я  после  бессонной  ночи,
проведенной без отдыха и крова, буду хоть немного  хрипеть,  тот  заявит
немедленно, что у меня нет голоса. А граф, которому хорошо известно, что
это не так, возразит: "Ах, если б вы слышали его вчера!  -  "Так  он  не
всегда одинаков? - спросит другой. - Не слабого ли он здоровья? - "А мо-
жет быть, он переутомился вчера? - добавит третий.  "В  самом  деле,  он
слишком молод для того, чтобы петь несколько дней  подряд.  Вам,  знаете
ли, прежде чем выпускать его на сцену, следовало бы подождать, чтобы  он
окреп и возмужал". На это граф, пожалуй, еще скажет: "Черт возьми!  Если
он может охрипнуть от двух арий, то он мне совсем не нужен". И вот  тог-
да, чтобы убедиться, что я силен и здоров, меня изо дня в день  заставят
упражняться до изнеможения и, желая удостовериться, что у меня  здоровые
легкие, надорвут мне голос. К черту покровительство знатных вельмож! Ах,
когда только я смогу избавиться от него и, сопутствуемый славой,  распо-
ложением публики, конкуренцией театров, стану  петь  в  их  салонах  уже
только из любезности и держать себя с ними на равной ноге".
   Так, рассуждая сам с собой, Андзолето дошел  до  одной  из  маленьких
площадей, которые в Венеции называют corti, хотя это вовсе не  дворы,  а
скопище домов, выходящих на общую площадку, - то, что  теперь  в  Париже
называется cite. Однако что касается правильности расположения, изящест-
ва и благоустройства, то этим "дворам" далеко до наших современных  пло-
щадей. Это скорее маленькие темные площадки, иногда представляющие собой
тупики, а иногда служащие проходом из одного квартала в другой; они  ма-
лолюдны, населяют их обычно бедняки низкого  происхождения,  все  больше
простой народ - рабочие и прачки, развешивающие белье на веревках,  про-
тянутых через дорогу, - неудобство, которое прохожий  терпеливо  перено-
сит, зная, что его самого только терпят, а права на проход он собственно
не имеет. Горе бедному артисту, вынужденному, отворив окна своей  комна-
тушки, вдыхать воздух этих закоулков, - в самом центре Венеции,  в  двух
шагах от больших каналов и  роскошных  зданий  перед  вами  раскрывается
вдруг жизнь неимущего класса с ее шумными деревенскими и не всегда  чис-
топлотными привычками. Горе артисту, если для размышлений ему нужна  ти-
шина: от самой зари до ночи шум, производимый курами, собаками,  детьми,
играющими и орущими в этом тесном закоулке, бесконечная болтовня  женщин
на порогах домов, песни рабочих в мастерских - все это не  даст  ему  ни
минуты покоя. Хорошо еще, если не явится импровизатор и не начнет горла-
нить свои сонеты и дифирамбы до тех  пор,  пока  не  соберет  по  одному
сольдо с каждого окна. А то придет еще Бригелла, расставит среди площади
свой балаганчик и терпеливо примется за повторение  своих  разговоров  с
адвокатом, с немцем, с дьяволом, пока не истощит впустую все свое  крас-
норечие перед ободранными ребятишками - счастливыми зрителями, не  имею-
щими ни гроша в кармане, но никогда не стесняющимися поглазеть и  послу-
шать.
   Зато ночью, когда все смолкает и кроткая луна струит  свой  беловатый
свет на каменные плиты, все эти дома разных эпох, прилепившиеся  друг  к
другу без всякой симметрии и без претензии, с таинственными тенями в уг-
лублениях, являют собой бесконечно живописную картину. Все хорошеет  под
лунными лучами: малейший архитектурный эффект усиливается и  приобретает
монументальность, каждый балкон, увитый виноградом, переносит вас в  ро-
мантическую Испанию,