вокруг нас? Ты видишь это на моем печальном примере: одного страха перед
неизвестной мне соперницей, страха, который ты хотел во  мне  вытравить,
было достаточно, чтобы я целый месяц была словно парализована.  По  мере
приближения дня ее торжества я чувствовала, как все  более  угасает  мой
голос, как с каждым днем падают мои силы. А ведь я  почти  не  допускала
возможности ее торжества! Что же будет теперь, когда я собственными гла-
зами видела это торжество  -  несомненное,  поразительное,  неоспоримое?
Знаешь, я уже не могу появиться на сцене в Венеции, а  пожалуй,  даже  и
нигде в Италии: я пала духом. Чувствую, что я буду дрожать, что буду  не
в состоянии издать ни одного звука... И куда уйти от воспоминаний о  пе-
режитом? И есть ли место, откуда мне не придется бежать от моей торжест-
вующей соперницы? Да, я погибла, но и ты тоже погиб, Андзолето! Ты умер,
не успев насладиться жизнью. И будь я так зла, как ты уверяешь, я бы ли-
ковала, толкала бы тебя к твоей гибели, была б отомщена, а я с отчаянием
говорю тебе: если ты еще хоть раз появишься здесь с нею, для тебя в  Ве-
неции нет будущности! Если ты будешь сопутствовать ей в поездках,  всюду
позор и унижение пойдут за тобой по пятам. Если ты  будешь  жить  на  ее
средства, делить с нею роскошь, прятаться за ее имя, ты  будешь  влачить
самое жалкое и тусклое существование. Хочешь знать, как к тебе будет от-
носиться публика? Люди будут спрашивать: "Скажите, кто этот красивый мо-
лодой человек, которого всегда можно видеть с ней?" И  им  ответят:  "Да
никто, даже меньше, чем никто, - это или муж, или любовник  божественной
певицы".
   Андзолето стал мрачен, как грозовые тучи, собиравшиеся в это время на
востоке небосклона.
   - Ты сошла с ума, моя милая Корилла! - ответил он. -  Консуэло  вовсе
не так страшна для тебя, как это рисует тебе сейчас твое больное вообра-
жение. Что до меня, то я тебе уже говорил: я не любовник ее и,  конечно,
никогда не буду ее мужем. Так же как никогда не буду жить в тени ее  ши-
роких крыльев, точно жалкий птенец. Предоставь ей парить! В небесах  до-
вольно воздуха и пространства для всех, кого могучая сила поднимает  вы-
соко над землей. Взгляни на эту птичку, не так ли она  привольно  летает
над каналом, как чайка над морем? Ну,  довольно  этих  бредней!  Дневной
свет гонит меня из твоих объятий. До завтра! И если хочешь, чтобы я вер-
нулся к тебе, будь по-прежнему кротка и терпелива. Ты пленила меня имен-
но кротостью и терпением. Поверь, это гораздо больше идет твоей красоте,
чем крики и бешенство ревности!
   Все-таки Андзолето вернулся к себе в  мрачном  расположении  духа.  И
только в постели, почти засыпая, он задал себе вопрос: кто мог проводить
Консуэло домой из графского дворца? Это всегда было его обязанностью,  и
он ее никогда никому не уступал.
   - В конце концов, - сказал он себе, кулаком  взбивая  подушку,  чтобы
устроиться поудобнее, - если графу суждено добиться своего,  так,  пожа-
луй, для меня же лучше, чтобы это случилось поскорее.


   XVIII

   Когда Андзолето проснулся, он почувствовал, что  проснулась  также  и
его ревность к графу Дзустиньяни. Тысячи противоречивых чувств  бушевали
в его душе, и прежде всего новое чувство - зависть к  таланту  и  успеху
Консуэло, которую накануне пробудила в нем Корилла. Зависть эта  возрас-
тала в нем по мере того, как он снова и снова переживал торжество  своей
невесты и собственный, как казалось его оскорбленному самолюбию, провал.
Затем его стала мучить мысль, что не только в глазах общества, но  и  на
самом деле он может быть оттеснен от этой женщины, ставшей сразу и  зна-
менитой и блестящей, женщины, чьей единственной великой любовью  он  был
еще вчера. Зависть и ревность боролись в нем, и он не  знал,  какому  из
этих чувств отдаться, чтобы заглушить другое. Ему представлялись два ис-
хода: либо увезти Консуэло из Венеции и тем самым от графа и отправиться
вместе с ней искать счастья, либо, уступив ее сопернику,  самому  бежать
как можно дальше и там добиваться для себя успеха, который Консуэло  уже
не будет оспаривать. Все более и более  мучаясь  этой  нерешительностью,
Андзолето, вместо того чтобы найти успокоение у своего настоящего  друга
- Консуэло, ринулся опять в омут, отправившись к Корилле. Та еще  больше
взбудоражила его, доказывая даже энергичнее, чем накануне, всю  невыгод-
ность его положения.
   - Никто не может быть пророком в своем отечестве, - говорила она, - и
тебе совсем не полезно жить в городе, где ты родился,  где  тебя  видели
оборвышем, бегавшим по площадям, где всякий может сказать (ведь аристок-
раты страх как любят хвастаться благодеяниями, подчас даже  воображаемы-
ми, которые они оказывают артистам): "Я ему покровительствовал"; "я пер-
вый заметил в нем талант"; "это я порекомендовал его такому-то"; "это  я
предпочел его тому-то". Слишком долго жил ты здесь на улице, мой  бедный
Андзолето, и потому, раньше чем узнать о твоем таланте, все уже заметили
твое красивое лицо. Не так-то легко привести в восторг людей, у  которых
ты за гроши греб на гондолах, распевая отрывки из Тассо,  или  бегал  по
поручениям, чтобы заработать себе на ужин. Консуэло, некрасивая,  ведшая
уединенную жизнь, представляется здесь чужеземным дивом. К тому  же  она
испанка, и у нее не венецианский выговор. Ее прекрасное, хотя  несколько
странное произношение понравилось бы всем, даже будь оно  отвратительно,
потому что оно ново для слуха. Три четверти твоего небольшого  успеха  в
первом акте тебе дала красота, а в последнем акте к  ней  уже  пригляде-
лись.
   - Прибавьте к этому, что шрам под глазом, которым вы меня наградили и
которого мне не следовало бы никогда вам прощать,  немало  уменьшил  это
мое последнее, ничтожное преимущество.
   - Это преимущество, быть может, и ничтожно в глазах  мужчин,  но  оно
очень велико в глазах женщин. Благодаря женщинам ты будешь царить в  са-
лонах; без помощи мужчины ты провалишься на сцене. А как можешь ты  зах-
ватить, увлечь мужчин, когда твоим соперником является женщина, и  какая
женщина! Покоряющая не только серьезных любителей пения,  но  опьяняющая
своей грацией, своей женственностью даже и тех мужчин, которые ничего не
понимают в музыке. О, сколько нужно было таланта и знания Стефанини, Са-
верио и всем, кто появлялся со мною на сцене, чтобы бороться со мной!
   - В таком случае, дорогая Корилла, мне было бы так же рискованно  по-
являться с тобой, как и с Консуэло. И  если  бы  я  надумал  отправиться
вслед за тобой во Францию, твои слова явились бы для меня  хорошим  пре-
достережением.
   Эта фраза, вырвавшаяся у Андзолето, была лучом света для Кориллы. Она
поняла, что добилась большего, чем ожидала, так как мысль покинуть Вене-
цию уже, очевидно, созревала в уме ее возлюбленного. Как  только  у  нее
блеснула надежда увезти его с собой, она пошла на все, чтобы  соблазнить
его этим планом. Она умалила, насколько могла, свои достоинства, с безг-
раничной скромностью уверяя, что она гораздо ниже своей  соперницы,  что
она вообще не настолько крупная артистка, не настолько красивая женщина,
чтобы воспламенять публику. А так как это было, в сущности, более верно,
чем она думала, то ей и нетрудно было убедить в этом Андзолето: он  ведь
никогда не заблуждался на ее счет и всегда  считал  Консуэло  неизмеримо
выше ее. Итак, в это свидание их совместная работа и  побег  были  почти
решены. Андзолето действительно серьезно подумывал об этом, хотя на вся-
кий случай и оставлял себе лазейку для отступления.
   Корилла, видя, что у Андзолето еще остаются какието  сомнения,  стала
настаивать на продолжении дебютов, предсказывая, что в этих  новых  выс-
туплениях он добьется большего успеха. В душе она была убеждена в обрат-
ном и рассчитывала, что неудачи окончательно отвратят его и от Венеции и
от Консуэло...
   Выйдя от любовницы, Андзолето направился к своей подруге; его неудер-
жимо влекло к ней. Впервые он начал и кончил день без ее чистого поцелуя
в лоб. Но после того, что произошло у него с Кориллой, ему  было  стыдно
видеть свою невесту, и он старался уверить себя, будто идет к  ней  лишь
затем, чтобы убедиться в ее измене, увериться в том, что  она  разлюбила
его. "Вне всякого сомнения, - говорил он  себе,  -  граф  воспользовался
удобным случаем, а тут еще досада самой Консуэло, вызванная моим  исчез-
новением! Просто невероятно, чтобы такой развратник, как он,  проведя  с
бедняжкой ночь наедине, не соблазнил ее". Однако при одной мысли об этом
на лбу у него выступал холодный пот, душа разрывалась на части, и он ус-
корял шаг, не сомневаясь в том, что Консуэло, должно быть,  в  отчаянии,
мучиться угрызениями совести, рыдает... Но тут некий  внутренний  голос,
заглушая все остальное, подсказывал ему, что такое  чистое,  благородное
существо не может столь внезапно и позорно пасть, и,  замедляя  шаг,  он
думал о себе самом, о гнусности своего поведения, о своем эгоизме, тщес-
лавии, лживости, о всем дурном, чем полны были его жизнь и совесть.
   Он застал Консуэло сидящей за столом. Она была в черном платьице, та-
кая же, как всегда; и во взгляде и во  всем  существе  ее  чувствовались
спокойствие, святость. С обычной радостью она кинулась ему  навстречу  и
стала расспрашивать с беспокойством, но без малейшего упрека или недове-
рия, как он провел время без нее.
   - Мне нездоровилось, - ответил Андзолето, подавленный сознанием свое-
го унижения. - Помнишь, я ударился головой о декорацию, я еще  показывал
тебе след? Тогда я сказал тебе, что это пустяки, но  потом  у  меня  так
разболелась голова, что мне пришлось уйти из дворца Дзустиньяни - я  бо-
ялся упасть там в обморок - и все утро пролежал в постели.
   - Ах, боже мой! - воскликнула Консуэло, целуя рубец,  оставленный  ее
соперницей. - Скажи, тебе было больно? Больно и теперь?
   - Нет, сейчас мне гораздо лучше. Не стоит думать об этом. Лучше скажи
мне, как же ты одна вернулась ночью домой?
   - Одна? О нет, граф проводил меня до дому в своей гондоле.
   - Так я и знал! - воскликнул Андзолето каким-то странным  голосом.  -
И, конечно... будучи наедине с тобой, чего только он  не  наговорил  те-
бе... каких только любезностей не напел!
   - А что бы он мог сказать мне такого, чего не говорил уже сто раз при
всех? Граф, правда, балует меня и, пожалуй, мог бы развить во мне  тщес-
лавие, если бы я не остерегалась этого порока... К тому же мы не были  с
ним наедине: мой добрый учитель тоже захотел проводить меня. О, это  чу-
десный друг!
   - Какой учитель, какой чудесный друг? - переспросил рассеянно  Андзо-
лето, уже успокоившись и думая о другом.
   - Как какой? Да Порпора, конечно! О чем это ты вдруг задумался?
   - Я думаю о твоем вчерашнем триумфе. Конечно, и ты думаешь о нем?
   - Клянусь тебе, меньше, чем о твоем!
   - О моем! Не издевайся надо мной, милая Консуэло! Мой успех  был  так
жалок, что больше походил на провал.
   Консуэло даже побледнела от изумления. При  всей  своей  удивительной
выдержке она была недостаточно хладнокровна, чтобы оценить разницу между
аплодисментами, выпавшими на долю ей и тому, кого она любила. При подоб-
ного рода овациях самый опытный артист может впасть в заблуждение и при-
нять поддержку со стороны клакеров за шумный успех. Консуэло, чуть ли не
испугавшись этого страшного шума, не могла в нем разобраться и не  заме-
тила предпочтения, оказанного ей по сравнению с  Андзолето.  В  простоте
душевной она пожурила его за чрезмерную требовательности к  судьбе,  но,
видя, что ей не удается ни убедить его, ни разогнать  его  тоску,  стала
кротко упрекать его за то, что он слишком любит славу и слишком  большое
значение придает благосклонности толпы.
   - Я всегда говорила, - сказала она, - что плоды искусства куда дороже
тебе, чем само искусство. А вот мне кажется, раз сделал все, что мог,  и
сознаешь, что это сделано хорошо, то немножко  больше,  немножко  меньше
похвал ничего не прибавляют к чувству внутреннего  удовлетворения.  Пом-
нишь, что мне сказал Порпора, когда я в первый раз пела во дворце  Дзус-
тиньяни: "Тот, кто истинно любит искусство, ничего не боится".
   - Ты и твой Порпора можете питаться прекрасными изречениями, -  прер-
вал ее Андзолето с досадой. - Нет ничего легче, как  философствовать  по
поводу горестей жизни, зная только ее радости.  Порпора,  хотя  беден  и
имеет врагов, все-таки знаменит. Он достаточно за свою жизнь сорвал лав-
ров, чтобы теперь его кудри спокойно седели под их сенью. А ты, чувствуя
свою непобедимость, не знаешь, что такое  страх.  Сразу,  одним  прыжком
взобравшись на верхнюю ступеньку лестницы, ты упрекаешь человека,  кото-
рый не так крепко, как ты, стоит на ногах, в том, что  у  него  кружится
голова. Это не великодушно, Консуэло, и крайне  несправедливо.  А  потом
твой довод неприменим ко мне: ты говоришь, что надо презирать  одобрение
публики, довольствуясь собственным; но если во мне нет этого внутреннего
сознания, что я пел хорошо? Разве ты не видишь, что я страшно  недоволен
собой? Разве ты сама не заметила, что я был отвратителен?  Разве  ты  не
слыхала, как скверно я пел?
   - Нет, потому что это не так. Ты был ни лучше, ни хуже,  чем  всегда.
Волнение почти не отразилось на твоем голосе; впрочем, оно ведь скоро  и
рассеялось. И то, что ты хорошо знал, вышло у тебя хорошо.
   - А то, чего я не знал? - спросил Андзолето,  устремив  на  нее  свои
большие черные глаза, под которыми от усталости  и  огорчения  появились
черные круги.
   Консуэло вздохнула и, помолчав немного, проговорила, целуя его:
   - А то, чего ты не знаешь, надо выучить. Если  б  только  ты  захотел
серьезно позаниматься на репетициях... Ведь, помнишь, я тебе говорила...
Но к чему упреки, - надо поскорее исправить, что можно. Давай заниматься
хоть по два часа в день, и ты увидишь, как быстро мы с тобой  преодолеем
все трудности.
   - Разве этого можно достичь в один день?
   - Конечно, нет, но не долее, чем в несколько месяцев.
   - А ведь я пою завтра и снова выступаю перед публикой, которая больше
судит обо мне по моим недостаткам, чем по достоинствам.
   - Но эта же публика заметит и твои успехи.
   - Кто знает! А что, если она меня возненавидит?
   - Она уже доказала тебе обратное.
   - Да! Так ты находишь, что она была ко мне снисходительна?
   - Да, дорогой, нахожу: там, где ты бывал слаб, публика все-таки отно-
силась к тебе доброжелательно, а когда ты бывал на высоте - она воздава-
ла тебе должное.
   - Но пока что со мной заключат самый жалкий ангажемент.
   - Граф - сама щедрость, он не скупится на деньги. К тому же разве  он
не предлагает мне столько, что мы оба сможем жить более чем роскошно?
   - Прекрасно! Значит, я, по-твоему, буду жить твоими триумфами?
   - А разве я мало жила на твои средства?
   - Тут дело даже не в деньгах. Пусть он мне платит немного -  это  мне
безразлично, но он может пригласить меня на вторые или на третьи роли.
   - У него нет никого под рукой на первые; он давно уже рассчитывает на
тебя и имеет в виду только тебя. К тому же он очень к  тебе  расположен.
Ты думал, что он будет против нашего брака? Наоборот,  он,  по-видимому,
даже желает этого и часто меня спрашивает, когда наконец я приглашу  его
на свадьбу.
   - Вот как! Превосходно! Чрезвычайно благодарен вам, господин граф!
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Ничего. Только очень жаль, Консуэло, что ты не удержала меня от де-
бюта до тех пор, пока мои недостатки, которые так хорошо тебе  известны,
не были бы исправлены с помощью серьезной работы. Ведь, повторяю, ты от-
лично знала об этих недостатках.
   - А разве я не была откровенна с тобой? Сколько раз я тебя предупреж-
дала! Но ты всегда возражал мне, что публика ровно ничего не смыслит. И,
услыхав о твоем блестящем успехе, когда ты в первый  раз  пел  в  салоне
графа, я подумала, что...
   - Что светские люди понимают в этом не более простых смертных?
   - Я подумала, что на твои достоинства обратят больше внимания, чем на
твои слабые стороны. Да, кажется, так оно и было, и у светских ценителей
и у обыкновенной публики.
   "В сущности, она права, - подумал Андзолето. - И если бы я только мог
отложить свои дебюты... Но я рискую быть замененным  другим  тенором,  а
тот, уж конечно, не уступит мне своего места".
   - Ну-ка, скажи, какие у меня  недостатки,  -  попросил  он  Консуэло,
пройдясь несколько раз по комнате.
   - Те, о которых я не раз тебе  говорила:  слишком  много  смелости  и
слишком мало подготовки; подъем скорее лихорадочный, чем  прочувствован-
ный; в драматических местах больше надуманности, чем чувства. Ты  недос-
таточно ясно представляешь себе роль в целом. Разучив ее  отрывками,  ты
видишь в ней только ряд более или менее блестящих мест. Ты не  уловил  в
роли ни постепенного развития ее, ни заключения. Думая только о том, как
блеснуть своим прекрасным голосом и некоторым умением, ты показал  всего
себя сразу, при первом же выходе. При малейшей возможности ты гнался  за
эффектами, но все твои эффекты были одинаковы. Уже в конце первого  акта
публика знала тебя наизусть, но, не подозревая, что это  все,  ждала  от
тебя еще чегото необыкновенного, а этого в тебе как раз и не  оказалось.
Приподнятость исчезла, и голос ослабел. Ты почувствовал это  сам  и  изо
всех сил стал форсировать и то и другое. Этот маневр публика  поняла,  и
вот почему, к великому твоему удивлению, она оставалась  холодна  в  тех
местах, когда тебе казалось, что ты наиболее патетичен... В  эту  минуту
она видела в тебе не артиста, увлеченного  страстью,  а  только  актера,
жаждущего успеха.
   - А как же, скажи, делают другие? - топнув ногой, воскликнул Андзоле-
то. - Разве я не слышал всех, кому последние десять лет аплодировала Ве-
неция? Разве старик Стефанини не кричал, когда бывал не в голосе? И  это
не мешало публике неистово ему аплодировать.
   - Это правда. Но я не думаю, чтобы здесь со стороны публики было  не-
понимание. Вероятно, помня старые его заслуги, она не  хотела  дать  ему
почувствовать его закат.
   - Ну, а Корилла, этот свергнутый тобою кумир, разве она не форсирова-
ла своего голоса, разве не делала усилий,  которые  было  мучительно  не
только слушать, но даже видеть? Разве она была в  самом  деле  захвачена
страстью, когда ее превозносили до небес?
   - Вот именно потому, что я находила все ее приемы фальшивыми, эффекты
- отвратительными, а пение и игру - лишенными вкуса и величия, я и была,
так же как ты, убеждена в том, что публика понимает не слишком много,  и
вышла на сцену так спокойно.
   - Ах, Консуэло, дорогая, как ты растравляешь мою рану, - тяжко  взды-
хая, проговорил Андзолето.
   - Чем, мой любимый?
   - И ты еще спрашиваешь! Мы ошибались с тобой, Консуэло.  Публика  все
понимает. Там, где не хватает знания, ей подсказывает сердце. Публика  -
это дитя, ей нужны забава и эмоции. Она довольствуется тем, что ей дают,
но только покажи ей лучшее - она сейчас же начинает сравнивать  и  пони-
мать. Корилла фальшивила, у нее не хватало дыхания, но еще неделю  назад
она могла пленять. Явилась ты, и Корилла погибла; она уничтожена,  похо-
ронена. Выступи она теперь - ее освищут. Появись я с ней, успех мой  был
бы так же головокружителен, как тогда, когда я в первый раз пел у  графа
после нее. Но рядом с тобой я померк. Так должно было быть, и так  будет
всегда. Публике нравилась мишура, она фальшивые камни принимала за  дра-
гоценные и была ими ослеплена. Но вот ей показали бриллиант, и  она  уже
сама не понимает, как могли так  грубо  обманывать  ее.  Больше  терпеть
фальшивых бриллиантов она не желает и отбрасывает их. В этом-то, Консуэ-
ло, и состоит мое несчастье: я - венецианское стеклышко - выступил вмес-
те с жемчужиной со дна морского...
   Консуэло не поняла, сколько было правды и горечи в словах ее  жениха.
Она приписала их его любви и на всю эту, как ей казалось,  милую  лесть,
смеясь, ответила ласками. Она уверила Андзолето, что