которого потребовала от тебя мать. Он принес тебе счастье,  бедное
дитя мое. Не будь его, ты, пожалуй, попалась бы  в  сети  этого  негодяя
Андзолето. Но поскольку ты могла без любви, а только по доброте  сердеч-
ной надавать потом таких серьезных обещаний этому  Рудольштадту,  совер-
шенно для тебя постороннему человеку, было бы очень дурно с твоей сторо-
ны, если бы в такой день, как сегодня - день счастливый и достопамятный,
когда тебе возвращена свобода и ты обручилась с богом искусства, - ты не
захотела дать самого маленького обета своему старому профессору и лучше-
му другу.
   - О да! Лучший друг мой, благодетель, опора моя, отец! -  воскликнула
Консуэло, порывисто бросаясь в объятия Порпоры, который был так скуп  на
ласковые слова, что только два-три раза в жизни открыто высказал ей свою
отеческую любовь. - Я могу без страха и колебаний дать вам  обет  посвя-
тить себя вашему счастью и славе до последнего моего вздоха!
   - Мое счастье - это слава, Консуэло. Ты же знаешь, - проговорил  Пор-
пора, прижимая ее к своему сердцу. - Другого я себе не представляю. Ведь
я не похож на тех старых немецких мещан, чье счастье заключается лишь  в
том, чтобы иметь при себе внучку для набивания их трубок и приготовления
им сладких пирожков. Мне, слава богу, не нужно ни  туфель,  ни  лечебных
настоек. Когда мне понадобится только это, я не позволю  тебе  посвящать
мне свое время, да и теперь ты слишком усердно ухаживаешь за мной.  Нет,
ты прекрасно знаешь, не такая преданность мне нужна: я требую, чтобы  ты
была настоящей, великой артисткой. Обещаешь ли ты мне это?  Обещаешь  ли
побеждать в себе лень, нерешительность,  отвращение,  какие  чувствовала
вначале? Обещаешь отклонять любезности и комплименты кавалеров,  которые
гоняются за актрисами - одни потому, что льстят себя  надеждой  обратить
их в хороших хозяек, а, заметив в них противоположные  наклонности,  без
церемонии их бросают; другие - потому, что разорены, но за  удовольствие
иметь карету и хороший стол готовы пожертвовать кастовыми предрассудками
и живут за счет своих  дражайших  половин,  путем  бесчестия  добывающих
средства к жизни? И еще, обещаешь ли, что не дашь вскружить себе  голову
какому-нибудь теноришке с сочным голосом и курчавыми волосами, вроде не-
годяя Андзолето, который может гордиться только своими икрами и чей  ус-
пех объясняется наглостью?
   - Обещаю, даю вам торжественную клятву! - ответила  Консуэло,  добро-
душно смеясь над поучениями Порпоры, всегда помимо его воли, немного яз-
вительными, но к которым она давно привыкла. - И даже больше, - прибави-
ла она, снова становясь серьезной, - клянусь, что, пока я живу, вам  ни-
когда не придется пожаловаться на мою неблагодарность!
   - О, столько я не прошу, - ответил с горечью маэстро, -  это  не  под
силу человеческой природе. Когда ты станешь певицей, известной всем  на-
родам Европы, в тебе проснутся тщеславие, честолюбие, жажда любви - все,
от чего не смог предохранить себя ни один великий  артист.  Ты  захочешь
добиться успеха любой ценой. Ты не станешь добиваться его терпеливо  или
рисковать им ради дружбы или культа истинной красоты. Ты подчинишься игу
моды, как все. В каждом городе будешь петь то, что больше всего  нравит-
ся, не обращая внимания на дурной вкус публики и двора.  Короче  говоря,
ты сделаешь себе карьеру и, несмотря на все,  будешь  великой,  ибо  нет
иного способа быть великой для толпы. Только бы ты  не  забывала,  когда
тебе придется предстать перед судом небольшого кружка стариков вроде ме-
ня, что надо хорошо петь и выбирать достойные  произведения!  Только  бы
перед великим Генделем и старым Бахом ты сделала честь и методу  Порпоры
и себе самой - вот все, о чем я прошу тебя, вот все, на что надеюсь!  Ты
видишь, я не такой отец-эгоист, каким, без сомнения, некоторые из  твоих
поклонников меня считают. Я не требую от тебя ничего, что  не  послужило
бы для твоего же успеха и твоей же славы.
   - А я совершенно не забочусь о своей выгоде, - ответила  растроганная
и опечаленная Консуэло. - Успех может невольно опьянить меня, но я не  в
состоянии хладнокровно думать о том, чтобы всю свою  жизнь  поставить  в
зависимость от успеха, - ведь в таком случае я как бы своими руками ста-
ла увенчивать бы себя лаврами. Я хочу славы для вас, учитель мой! Вопре-
ки вашему недоверию, я хочу вам показать, что только  для  вас  Консуэло
работает и разъезжает. И чтобы сейчас же убедить вас в том,  что  вы  ее
оклеветали, она клянется вам, раз вы верите ее  клятвам,  доказать  все,
что сейчас говорила!
   - А чем же ты поклянешься мне? - спросил Порпора с нежной улыбкой,  в
которой все-таки проглядывало еще недоверие.
   - Седыми волосами священной головы Порпоры! - ответила Консуэло,  об-
нимая и благоговейно целуя учителя в лоб.
   Беседа их была прервана появлением графа Годица,  о  котором  доложил
громадный гайдук. Лакей, испрашивая для своего барина позволение  засви-
детельствовать почтение маэстро Порпоре и его воспитаннице,  смотрел  на
Консуэло с таким вниманием, недоумением и замешательством, что даже уди-
вил ее. Однако ей не удалось припомнить, где она видела это добродушное,
несколько странное лицо. Граф был принят и изложил свою просьбу в  самых
изысканных выражениях. Он едет в свое имение Росвальд в Моравии и, стре-
мясь сделать приятное своей супруге маркграфине, готовит  к  ее  приезду
сюрприз в виде великолепного празднества. Ввиду этого он предлагает Кон-
суэло спеть три вечера подряд в Росвальде и просит также, чтобы  Порпора
согласился сопровождать ее и помог ему в устройстве концертов,  спектак-
лей и серенад, которыми он собирается угощать маркграфиню.
   Маэстро сослался на только что подписанный контракт  и  обязательство
быть в назначенный день в Берлине. Граф пожелал взглянуть на контракт, а
так как он всегда прекрасно относился к Порпоре, то старик охотно доста-
вил ему это маленькое удовольствие и посвятил во все  подробности,  пре-
доставив Годицу обсуждать условия контракта, разыгрывать  роль  знатока,
давать советы. После этого граф стал настаивать на своей  просьбе,  уве-
ряя, что времени имеется больше, чем надо, чтобы, исполнив ее, попасть к
сроку в Берлин.
   - Вы можете покончить со своими приготовлениями в три дня,  -  заявил
он, - и отправиться в Берлин через Моравию.
   Правда, это было не совсем по пути, но, вместо  того  чтобы  медленно
двигаться через Чехию, страну мало благоустроенную и разоренную недавней
войной, маэстро со своей ученицей могли очень скоро и удобно доехать  до
Росвальда в экипаже, который граф отдавал в их распоряжение, обещая  по-
заботиться и о подставах, причем брал на себя все дорожные хлопоты и из-
держки. Граф предложил им таким же образом перевезти их из  Росвальда  в
Пардубиц, если бы они пожелали спуститься по Эльбе до  Дрездена,  или  в
Хрудим - если бы они решили ехать через Прагу. Все,  что  он  предлагал,
действительно сокращало время их  путешествия,  а  довольно  кругленькая
сумма, которую он к этому добавил, давала им возможность остальную часть
пути проделать в лучших условиях.  И  Порпора  согласился,  несмотря  на
слегка недовольную мину Консуэло, хотевшую отклонить предложение. Сделка
состоялась, и отъезд был назначен на последний день недели.
   Когда Годиц, почтительно поцеловав руку Консуэло, оставил их  вдвоем,
она стала упрекать маэстро в том, что он так скоро позволил себя  угово-
рить. Хотя ей нечего было опасаться дерзких выходок графа, она продолжа-
ла относиться к нему неприязненно и отправлялась в его поместье без вся-
кого удовольствия. Ей не хотелось рассказывать Порпоре о  приключении  в
Пассау, но она напомнила ему его собственные  насмешки  над  музыкальным
творчеством графа.
   - Разве вы не видите, - сказала она, - что я буду обречена  исполнять
его музыкальные творения, а вам придется с серьезным видом  дирижировать
кантатами и, пожалуй, даже целыми операми его изделия? Так-то вы застав-
ляете меня держать обет верности культу прекрасного!
   - Полно тебе! - смеясь, ответил Порпора. - Я вовсе не стану  проделы-
вать это так серьезно, как  ты  думаешь;  наоборот,  я  предвкушаю  удо-
вольствие хорошенько потешиться, и так, что патриций-маэстро ровно ниче-
го не заподозрит. Проделать такие вещи серьезным образом перед почтенной
публикой поистине было бы кощунством и позором, но позабавиться позволи-
тельно; и артист был бы очень несчастлив, если бы, зарабатывая  себе  на
хлеб, не имел права посмеяться втихомолку над теми, кто дает ему зарабо-
ток. К тому же ты увидишь там свою  прелестную  принцессу  Кульмбахскую,
которую ты так любишь. Она вместе с нами посмеется  над  музыкой  своего
отчима, хотя ей вовсе не до смеха.
   Пришлось покориться, начать укладываться, делать необходимые покупки,
прощальные визиты. Гайдн был в отчаянии.  Но  в  это  время  неожиданное
счастье, великая артистическая радость свалилась на него и отчасти  воз-
наградила или, вернее, вынудила его  отвлечься  от  горести  предстоящей
разлуки. Исполняя серенаду своего сочинения  под  окном  чудесного  мима
Бернадоне, знаменитого арлекина театра у Каринтийских ворот, он привел в
изумление этого милого и умного актера, завоевав вместе с тем его симпа-
тию. Иосифа пригласили в дом и стали спрашивать имя  автора  только  что
исполненного прекрасного, оригинального трио. Узнав, что это он, подиви-
лись его юности и таланту и тут же вручили ему либретто  балета  "Хромой
бес". Гайдн немедленно принялся  писать  к  нему  музыку,  стоившую  ему
стольких усилий, что, будучи уже восьмидесятилетним старцем, он  не  мог
вспомнить об этом труде  без  смеха.  Консуэло  старалась  рассеять  его
грусть, то и дело заговаривая с ним о "Буре", которая, по настоянию Бер-
надоне, должна была вызывать у слушателей ужас, а Беппо, в жизни не  ви-
девший моря, никак не мог себе его представить. Консуэло  описывала  ему
бушующее Адриатическое море, напевала жалобные  стоны  волн  и  смеялась
вместе с ним над эффектами подражательной гармонии, для усиления которой
в театре раскачивают руками голубые полотна, натянутые от  одной  кулисы
до другой.
   - Слушай, - сказал в утешение Порпора своему ученику,  -  работай  ты
хоть сто лет с лучшими инструментами в мире, прекрасно зная шум  моря  и
ветра, тебе все-таки не передать божественной гармонии  природы.  Музыка
не в состоянии этого сделать. Композитор наивно заблуждается,  передавая
звуковые фокусы и эффекты. Музыка выше этого, ее область - душевные вол-
нения. Цель музыки - возбуждать эти волнения и вдохновляться ими. Предс-
тавь себе переживания человека, находящегося во власти шторма. Представь
себе зрелище  страшное,  величественное,  мощное,  грозящее  опасностью!
Представь, что ты, музыкант, то есть  человеческий  голос,  человеческий
вопль, живая потрясенная душа, мечешься,  подхваченный  этим  бедствием,
этой сумятицей, растерянностью, этими ужасами... Передай в  звуках  свои
смертельные муки, - и слушатели, каковы бы они ни были, будут переживать
их вместе с тобой. Им будет казаться, что они видят море,  слышат  скрип
корабля, крики матросов, отчаянные вопли пассажиров... Что сказал бы  ты
о поэте, который, желая изобразить битву, сообщил бы тебе в стихотворной
форме, что пушка делает "бум-бум", а барабан "план-план"?  Это  была  бы
подражательная гармония, более близкая к происходящему, чем  изображение
величественных картин природы, но это не была бы поэзия. Даже  живопись,
это наиболее описательное из всех искусств, не является рабски  подража-
тельной. Напрасно пытался бы  художник  изобразить  темно-зеленое  море,
черное грозовое небо, разбитый остов корабля, - если он не  сумеет  вло-
жить в это чувство ужаса, поэзию ансамбля, картина его  выйдет  бесцвет-
ной, будь она так же ярка, как вывеска пивной.  Итак,  молодой  человек,
прочувствуй сам великое бедствие и таким путем ты заставишь и других по-
чувствовать его.
   Маэстро все еще давал ему свои отеческие наставления, когда в  запря-
женный экипаж, стоявший во дворе посольства, уже укладывали вещи.  Иосиф
внимательно слушал поучения учителя, черпая их, так сказать,  из  самого
источника. Но когда Консуэло в накидке и меховой шапочке  бросилась  ему
на шею, он побледнел, подавил готовый вырваться крик и, не в  силах  ви-
деть, как она сядет в экипаж, убежал и забился в заднюю комнатку  парик-
махерской Келлера, чтобы скрыть от всех свои слезы.
   Метастазио полюбил Иосифа, помог ему усовершенствоваться в  итальянс-
ком языке и своими добрыми советами и великодушной заботой несколько об-
легчил юноше разлуку с Порпорой. Но долго еще Иосиф грустил  и  горевал,
прежде чем свыкся с отсутствием Консуэло.
   Она также была огорчена и жалела о таком милом, таком  верном  друге;
но по мере того как путешественники продвигались в глубь Моравских  гор,
к ней снова возвращались мужество, пыл и поэтическая  впечатлительность.
Новое солнце всходило над ее жизнью. Освобожденная от всяких уз, от вся-
кого господства, чуждого ее искусству, она считала, что обязана  всецело
отдаться ему. Порпора, к которому  вернулись  былые  надежды  и  веселое
настроение молодости, приводил ее в восторг своим красноречием; и благо-
родная девушка,  не  переставая  любить  Альберта  и  Иосифа,  как  двух
братьев, которых она надеялась вновь обрести на лоне божьем,  почувство-
вала себя легкой, словно жаворонок, поднимающийся с песней к небу на за-
ре прекрасного дня.
   Уже на втором перегоне Консуэло узнала в слуге,  который  сопровождал
ее и, сидя на козлах, расплачивался с проводниками или распекал за  мед-
лительность форейторов, того самого гайдука, который доложил им о прибы-
тии графа Годица, когда владелец Росвальда приезжал предложить ей увесе-
лительную поездку в свое поместье. Этот  высокий,  крепкий  парень,  все
смотревший на нее украдкой и, по-видимому, желавший и в то же время  бо-
явшийся с нею заговорить, в конце концов обратил на  себя  ее  внимание.
Однажды утром Консуэло завтракала на уединенном постоялом дворе  у  под-
ножья гор, а Порпора, пока отдыхали лошади, пошел прогуляться, в надежде
придумать какой-нибудь музыкальный мотив.  Внезапно  она  повернулась  к
сопровождавшему их слуге, когда тот подавал ей кофе, и строго и  сердито
в упор посмотрела на него. И у гайдука появилось на лице такое  жалобное
выражение, что она не могла удержаться от смеха. Апрельское солнце свер-
кало на снегу, еще покрывавшем горы, и наша юная путешественница была  в
чудесном настроении.
   - Увы! Ваша милость, стало быть, не удостаиваете узнать меня, - заго-
ворил наконец таинственный гайдук, - я же всегда узнал бы вашу  милость,
будь вы переодеты в турка или в прусского ефрейтора,  а  между  тем  ви-
дел-то я вашу милость всего какую-нибудь минуту, зато в какую минуту мо-
ей жизни!
   С этими словами он поставил на стол принесенный им поднос и,  прибли-
зившись к Консуэло, степенно перекрестился, а затем опустился на  колени
и поцеловал пол у ее ног.
   - А! - воскликнула Консуэло. - Дезертир Карл, не так ли?
   - Да, синьора, - ответил Карл, целуя протянутую ему руку, - по  край-
ней мере мне так велели называть вас, хотя я все же  не  могу  разобрать
хорошенько, кто вы - мужчина или дама.
   - Правда? Откуда же берутся такие сомнения?
   - Да потому что я видел вас мальчиком, а с тех пор - хоть  и  признал
вас сразу - вы стали настолько походить  на  молоденькую  девушку,  нас-
колько раньше походили на мальчика. Но это ничего не значит: будьте  кем
хотите; вы мне оказали помощь, которую я никогда в жизни  не  забуду.  И
прикажи вы мне броситься вниз вон с той вершины, я брошусь, раз вам  это
доставит удовольствие.
   - Мне ничего не надо, милый мой Карл, кроме того, чтобы ты был счаст-
лив и наслаждался своею свободой. Ты ведь свободен и, полагаю, снова по-
любил жизнь?
   - Свободен, да, - проговорил Карл, покачивая головой, -  но  счастлив
ли?.. Я схоронил мою бедную жену.
   Глаза отзывчивой Консуэло стали влажными при  виде  того,  как  слезы
заструились по квадратным щекам бедного Карла.
   - Ах! - сказал он, шевеля рыжими усами, с которых слезы  скатывались,
как дождь с куста. - Она слишком исстрадалась, бедняжка!  Горе,  которое
она испытала, когда меня вторично увезли пруссаки,  длинное  путешествие
пешком, когда она уже была очень больна, потом радость свидания со  мной
- все это подорвало ее силы, и она умерла через неделю по прибытии в Ве-
ну, где я ее разыскивал, а она благодаря вашей записке нашла меня с  по-
мощью графа Годица. Этот великодушный вельможа послал ей своего  доктора
и оказал ей поддержку, но ничего не помогло: она, понимаете, устала жить
и отправилась отдыхать на небо, к милосердному господу богу.
   - А твоя дочка? - спросила Консуэло, думая навести его на более  уте-
шительные мысли.
   - Дочь? - переспросил он с мрачным, несколько  растерянным  видом.  -
Прусский король убил и ее.
   - Как убил? Что ты говоришь?
   - Да разве не прусский король убил ее мать, причинив ей столько горя?
Ну вот и дочка ушла вслед за матерью. С того самого  вечера,  когда  они
видели, как меня избили в кровь, связали и увели вербовщики, а сами  ос-
тались полумертвыми на дороге, малютку не переставала трясти  лихорадка.
Усталость и нужда в пути доконали ее. Когда вы повстречали их  на  мосту
при въезде в какую-то австрийскую деревушку, у них тогда уже два дня  ни
крошки во рту не было. Вы дали им денег, сообщили о  моем  спасении,  вы
все сделали, чтобы их утешить и излечить, - они рассказывали мне,  -  но
было слишком поздно. После того как мы встретились, им  становилось  все
хуже и хуже, и именно в тот момент, когда мы могли  быть  счастливы,  их
обеих унесли на кладбище. Не осела еще земля на могиле  моей  жены,  как
пришлось разрывать ее, чтобы опустить туда наше дитя. И  вот  теперь  по
милости прусского короля Карл один-одинешенек на свете!
   - Нет, бедный мой Карл, ты не всеми покинут, у тебя остались  друзья,
которым всегда будут близки твои несчастья и твое доброе сердце.
   - Да, я знаю. Есть на свете добрые люди, и вы из их числа. Но что мне
теперь нужно, когда у меня больше нет ни жены, ни ребенка,  ни  отчизны!
Ведь я никогда не буду чувствовать себя в безопасности  на  родине.  Эти
разбойники, которые два раза приходили за мной, слишком хорошо знают мои
горы. Оставшись один на свете, я сразу же стал справляться, нет ли у нас
сейчас войны, не предвидится ли она в  скором  времени.  В  моей  голове
крепко засела мысль сражаться против  Пруссии,  чтобы  убить  как  можно
больше пруссаков. О! Святой Венцеслав, покровитель Чехии, уж направил бы
мою руку, и я уверен, что ни одна пуля, вылетев из моего ружья, не  про-
пала бы даром! Я говорил себе: авось бог поможет  мне  встретить  в  ка-
ком-нибудь ущелье прусского короля, и тогда... будь он закован  в  латы,
как сам архангел Михаил... придись мне даже гнаться за ним,  как  собаке
по следу волка... Но я узнал, что мир упрочился надолго. И тогда все мне
опостылело, и я отправился к его сиятельству графу Голицу, чтобы  побла-
годарить его и попросить не представлять меня императрице, как он  наме-
ревался сделать. Я хотел было покончить с собой, но граф был так добр ко
мне, а принцесса Кульмбахская, его  падчерица,  которой  он  по  секрету
рассказал всю мою историю, наговорила мне столько прекрасных слов  отно-
сительно долга христианина, что я решил жить и поступил к ним на службу,
где, по правде сказать, меня слишком хорошо кормят и слишком хорошо  об-
ращаются со мной за то немногое, что мне приходится делать.
   - А теперь скажи мне, дорогой Карл, как мог ты меня узнать? - спроси-
ла Консуэло, отирая глаза.
   - Ведь вы же приезжали однажды петь к моей новой хозяйке,  маркграфи-
не. Я видел, как вы прошли вся в белом, и тотчас же признал вас, хоть вы
и превратились в барышню. Видите ли, я не очень-то хорошо  помню  места,
по которым проходил, имена людей, с которыми встречался, а  вот  лица  я