. Одна из таинственных и странных сект возмечтала, как и многие  дру-
гие, восстановить право плоти и воссоединить в одном общем  божественном
начале эти два произвольно разделенных начала. Секта эта  хотела  утвер-
дить любовь, равенство и общность имущества,  как  основу  человеческого
счастья. Это была справедливая и святая идея. Нужды нет,  что  при  этом
бывали крайности и злоупотребления. Секта эта стремилась вывести из уни-
чижения так называемое злое начало и, наоборот, сделать из него служите-
ля и движущую силу доброго начала. Таким образом, эти философы отпустили
сатане его прегрешения, и он был восстановлен в  сонме  небесных  духов.
Поэтическими истолкованиями они постарались превратить архангела Михаила
и его воинство в угнетателей и узурпаторов славы и могущества, осуждая в
их лице первосвященников и князей церкви, оттеснивших к вымыслам об  аде
религию равенства и основы счастия человеческого рода. Итак,  мрачный  и
скорбный Люцифер вышел из бездны, где он, скованный, подобно  божествен-
ному Прометею, стонал столько веков. Его освободители все же не  дерзали
открыто взывать к нему, но посредством таинственных и загадочных  формул
выразили идею его апофеоза и будущего  царствования  над  человечеством,
которое было слишком долго развенчано, унижено и оклеветано,  как  и  он
сам. Боюсь, однако, что я утомил вас своими объяснениями. Простите меня,
дорогая Консуэло. Но вам изобразили меня антихристом и поклонником демо-
на, и мне хотелось оправдаться перед вами и доказать, что я менее суеве-
рен, чем те, кто меня обвиняет.
   - Вы нисколько не утомили меня, - ответила, кротко улыбаясь,  Консуэ-
ло, - и я очень рада узнать, что не вступила в союз с врагом рода  чело-
веческого, прибегнув однажды ночью к приветствию лоллардов.
   - Вы, оказывается, очень осведомлены по этой части, - заметил Альберт
и снова принялся объяснять ей возвышенный смысл тех великих истин, назы-
ваемых еретическими, которые были погребены под недобросовестными  обви-
нениями и приговорами софистов католицизма. Все более и более  воодушев-
ляясь, он рассказал ей о своих исследованиях, размышлениях, мрачных фан-
тазиях, которые довели его самого до аскетизма и  суеверия  во  времена,
казавшиеся ему более далекими, чем они были на самом деле. Стараясь сде-
лать свою исповедь как можно более удобопонятной и  простой,  он  достиг
удивительной ясности ума, говорил о себе с такой искренностью,  с  таким
беспристрастием, как будто о. дело шло о другом человеке, и касался сла-
бостей и болезненных явлений своего рассудка так, как будто давно  изле-
чился от этих опасных припадков. Он излагал свои мысли с такой  рассуди-
тельностью, что, отбросив вопрос о времени, представление о котором, ви-
димо, было утеряно для него (он каялся, например, в  том,  что  когда-то
воображал себя Яном Жижкой, Вратиславом, Подебрадом  и  другими  героями
минувшего, совершенно забывая, что за полчаса перед тем впадал  в  такое
же заблуждение), Консуэло не могла не видеть в нем человека  выдающегося
и просвещенного; никто из тех, с кем ей приходилось встречаться  до  сих
пор, не высказывал более великодушных, а следовательно, и более справед-
ливых взглядов.
   Мало-помалу внимание и интерес, сверкавшие в глазах молодой  девушки,
ее сообразительность, поразительная  способность  усваивать  отвлеченные
идеи так воодушевили Рудольштадта, что речь  его  зазвучала  еще  убеди-
тельнее, еще ярче. Консуэло, после нескольких вопросов и возражений,  на
которые он сумел удачно ответить, уже не думала об удовлетворении  своей
природной любознательности, а только пребывала  в  какомто  восторженном
удивлении, которое внушал ей Альберт. Она забыла все тревоги,  пережитые
за этот день: и Андзолето, и Зденко, и кости мертвецов,  лежавшие  перед
ее глазами. Какие-то чары завладели ею: живописное место, где она  нахо-
дилась, эти кипарисы, страшные скалы и мрачный алтарь показались ей  при
дрожащем свете факелов каким-то подобием волшебного Элизиума, где  блуж-
дали священные и величественные видения. Хотя она и бодрствовала, но  ее
рассудок, подвергшийся напряжению, слишком сильному для  ее  поэтической
натуры, был как бы усыплен. Уже не слушая того, что говорил Альберт, она
погрузилась в сладостный экстаз, умиляясь при мысли о  сатане,  которого
он только что изобразил как великую, непризнанную идею, а ее артистичес-
кое воображение нарисовало его в виде красивого, страдальческого,  блед-
ного образа, родного брата Христа, склонившегося над нею, дочерью  наро-
да, отверженным ребенком мировой семьи. Вдруг она заметила, что Альберта
уже нет подле нее, что он больше не держит ее руки, перестал говорить, а
стоит в двух шагах у алтаря и играет на своей скрипке  мелодию,  которая
однажды так поразила и очаровала ее.


   LV

   Сначала Альберт сыграл на своей скрипке  старинные  песнопения  неиз-
вестных у нас и забытых в Богемии авторов, которые перешли к  Зденко  от
его предков и которые молодой граф записал после долгих трудов и дум. Он
так проникся духом этих произведений, на первый взгляд диких, но глубоко
трогательных и истинно прекрасных своей серьезной и ясной манерой, и так
усвоил их, что мог  долго  импровизировать  на  эти  темы,  дополняя  их
собственными вариациями, схватывая и развивая основное чувство  произве-
дения, но не поддаваясь чрезмерно своему личному вдохновению, а сохраняя
благодаря искусному и вдумчивому толкованию своеобразный, строгий и про-
никновенный характер этих старинных напевов. Консуэло хотела было запом-
нить эти драгоценные образцы пламенного народного гения старой  Богемии,
но это ей не удавалось, отчасти из-за мечтательного настроения, в  кото-
ром она пребывала, отчасти из-за неопределенности этой музыки, чуждой ее
уху.
   Есть музыка, которую можно назвать естественной, так как она является
плодом не науки и не размышления, а вдохновения, не поддающегося строгим
правилам или условностям. Такова народная музыка, по преимуществу музыка
крестьян. Сколько чудесных песен рождается и умирает среди них, так и не
удостоившись точной записи и не получив окончательного отображения в ви-
де определенной темы. Неизвестный артист, который  импровизирует  безыс-
кусственную балладу, охраняя свои стада или идя за плугом (а  таких  еще
немало даже в странах, кажущихся наименее поэтичными), редко когда суме-
ет запомнить и тем более записать свои мимолетные  мысли.  От  него  эта
баллада переходит к другим музыкантам, таким же детям природы, как и  он
сам, а те ее переносят из деревни в деревню, из хижины в хижину,  причем
каждый изменяет ее сообразно своему дарованию. Вот почему эти  деревенс-
кие песни и  романсы,  такие  прелестные  своей  наивностью  и  глубиной
чувства, большей частью утрачиваются и редко живут больше ста лет в  па-
мяти  народа.  Ученые  музыканты  не  особенно  заботятся  их  собирать.
Большинство пренебрегает ими, не обладая достаточно ясным  пониманием  и
возвышенным чувством, других же отталкивает  то,  что  почти  невозможно
найти подлинную первоначальную мелодию, которая, быть может, уже не  су-
ществует и для самого автора и которую, разумеется, никогда не оставляли
определенной и неизменной многочисленные ее исполнители.  Одни  изменяли
ее по своему невежеству, другие развивали, украшали и улучшали ее благо-
даря своему превосходству, ибо изучение искусства не заглушило в них не-
посредственности восприятия. Они и сами не  сознавали,  что  преобразили
первоначальное произведение, а их простодушные слушатели тоже не замеча-
ли этого. Крестьянин не исследует и не спрашивает. Если небо создало его
музыкантом, он поет как птица - подобно соловью, без устали импровизиру-
ющему, хотя основные элементы его пения, варьируемые  до  бесконечности,
остаются неизменными. Плодовитость народного гения беспредельна. Ему  не
нужно записывать свои произведения, - он творит без отдыха, подобно зем-
ле, им обрабатываемой; он творит ежечасно, подобно природе, его вдохнов-
ляющей.
   В сердце Консуэло была и чистота, и поэзия, и чуткость - словом, все,
что нужно, чтобы понимать и страстно любить народную музыку. В этом тоже
проявлялась великая артистка, и усвоенные ею научные теории не  убили  в
ее таланте ни свежести, ни мягкой нежности - этих сокровищ вдохновения и
юности души. Бывало, она не раз тайком от Порпоры признавалась  Андзоле-
то, что некоторые баллады рыбаков Адриатического моря гораздо больше го-
ворят ее сердцу, чем все высокие произведения падре Мартини или  маэстро
Дуранте вместе взятые. Испанские песни и болеро,  исполнявшиеся  ее  ма-
терью, были для нее источником поэзии, откуда она  черпала  теперь  свои
любимые воспоминания. Какое же впечатление должен был произвести на  нее
музыкальный гений Чехии, вдохновение этого народа -  народа  пастухов  и
воинов, фанатично-сурового и нежного, сильного в своей  трудовой  жизни!
Все в этой музыке было для нее и ново и поразительно. Альберт  передавал
ее с редким пониманием народного духа и породившего ее могучего  религи-
озного чувства. Импровизируя, он вносил в эту музыку глубокую меланхолию
и раздирающую сердце жалобу - эти следы угнетения, запечатлевшиеся в ду-
ше его народа и его собственной. И это смешение  грусти  и  отваги,  эк-
зальтации и уныния, благодарственных гимнов и воплей отчаяния было самым
совершенным и самым глубоким выражением переживаний несчастной Богемии и
несчастного Альберта.
   Справедливо говорят, что цель музыки - возбудить  душевное  волнение.
Никакое другое искусство не пробуждает столь возвышенным образом  благо-
родные чувства в сердце человека; никакое другое искусство не  изобразит
перед духовными очами красоту природы, прелесть созерцания,  своеобразие
народов, бурю их страстей и тяжесть страданий. Сожаление, надежда, ужас,
сосредоточенность духа, смятение, энтузиазм, вера, сомнение, слава, спо-
койствие - все это и еще многое другое музыка дает нам  или  отнимает  у
нас силою своего гения и в меру нашей  восприимчивости.  Она  воссоздает
даже внешний вид вещей и, не впадая в мелочные звуковые  эффекты  или  в
узкое подражание шумам действительности, показывает нам сквозь  туманную
дымку, возвышающую и обожествляющую их, те предметы внешнего мира, к ко-
торым она уносит наше воображение. Иные песнопения воссоздали перед нами
исполинские призраки древних соборов и в то же время заставили нас  про-
никнуть в мысли народов, которые построили их  и  повергались  там  ниц,
распевая свои религиозные гимны. Для того, кто сумел бы сильно и  просто
передать музыку разных народов, и для того, кто сумел бы должным образом
ее слушать, нет надобности ездить по всему свету, знакомиться с  разными
национальностями, осматривать их памятники, читать их книги,  странство-
вать по их степям, горам, садам и пустыням. Хорошо переданная  еврейская
мелодия переносит нас в синагогу; вся Шотландия отражается  в  подлинной
шотландской песне, как и вся Испания в подлинной испанской. Таким  обра-
зом мне удалось не раз побывать в Польше, в Германии, в Неаполе,  в  Ир-
ландии, в Индии, и я лучше знаю этих людей и эти страны, чем если бы мне
пришлось изучать их целые годы. В одно мгновение я переносился к  ним  и
жил их жизнью; обаяние музыки позволяло мне приобщиться к самой сущности
этой жизни.
   Постепенно Консуэло перестала слушать и даже слышать скрипку  Альбер-
та. Вся душа ее насторожилась, а чувства, отрешившись от внешних воспри-
ятии, витали в ином мире, увлекая ее дух в неведомые сферы, где  обитали
иные существа. Она видела, как в странном хаосе, ужасном и в то же время
прекрасном, мечутся призраки былых  героев  Чехии;  она  слышала  погре-
бальный звон монастырских колоколов, в то время  как  грозные  табориты,
худые, полунагие, окровавленные, свирепые, спускались с вершин своих ук-
репленных гор. Потом она видела ангелов смерти - на облаках, с  чашей  и
мечом в руке; повиснув густой толпою над головами  вероломных  первосвя-
щенников, они изливали на проклятую землю чашу божьего гнева. И ей чуди-
лось, будто она слышит удары их тяжелых крыльев, видит, как кровь Христа
крупными каплями падает за их спинами, чтобы угасить пожар, зажженный их
яростью. То ей рисовалась ночь, полная ужаса и мрака, и она слышала сто-
ны и хрипение умирающих, покинутых на поле битвы; то мерещился ей  осле-
пительно палящий день, и "Грозный слепец", в круглой каске, заржавленном
панцире, с окровавленной повязкой на глазах, проносился, словно  молния,
на своей повозке. Храмы открываются сами собой при его приближении,  мо-
нахи прячутся в недра земли, унося в полах своих одежд реликвии и сокро-
вища. Тогда победители приносят изможденных старцев,  покрытых,  подобно
Лазарю, язвами, прибегают юродивые, распевая и смеясь, как Зденко,  про-
ходят палачи, обрызганные запекшейся кровью, малые  дети  с  непорочными
руками и ангельскими личиками, женщины-воительницы  со  связками  пик  и
смоляных факелов - и все усаживаются за общий стол. И ангел, светозарный
и прекрасный, как на апокалиптических картинах Альбрехта Дюрера,  подно-
сит к их жаждущим устам деревянную чашу прощения, искупления  и  божест-
венного равенства.
   Этот ангел является во всех видениях, проносящихся в эту минуту перед
глазами Консуэло. Вглядываясь, она узнает в нем сатану, самого  прекрас-
ного из всех бессмертных после бога, самого печального после Иисуса, са-
мого гордого из всех гордых; он влачит за собою порванные им цепи, и его
бурые крылья, истрепанные и повисшие, хранят на себе следы насилия и за-
точения. Скорбно улыбаясь людям, оскверненным злодеяниями, он  прижимает
к своей груди маленьких детей.
   Вдруг Консуэло почудилось, будто скрипка Альберта заговорила и произ-
несла устами сатаны: "Нет, Христос, мой брат, любил вас не больше, чем я
люблю. Пора вам узнать меня, пора, вместо того чтобы называть врагом ро-
да человеческого, снова увидеть во  мне  друга,  поддерживающего  вас  в
борьбе. Я не демон, я - архангел, вождь восстания и покровитель  великой
борьбы. Как и Христос, я - бог бедных, слабых  и  угнетенных.  Когда  он
обещал вам царство божие на земле, когда он  возвещал  вам  свое  второе
пришествие, он этим хотел сказать, что  после  преследований  вы  будете
вознаграждены, завоевав себе вместе с ним и со мною свободу  и  счастие.
Мы должны были вернуться вместе, и действительно возвращаемся,  но  нас-
только слитые друг с другом, что составляем одно целое. Это он,  божест-
венное начало, бог разума, спустился в ту тьму, куда меня бросило  неве-
жество и где я, горя в пламени вожделения и негодования, претерпевал му-
ки, подобные тем, что заставили и его испытать на кресте книжники и  фа-
рисеи всех времен. Но отныне я навсегда с вашими детьми; он разорвал мои
цепи, загасил мой костер, примирил меня с богом и с вами. Отныне  правом
и уделом слабого будет не хитрость и не страх, а гордость и  сила  воли.
Иисус милосерд, кроток, нежен и справедлив; я тоже справедлив, но я  си-
лен, воинственен, суров и упорен. О народ! Разве ты не узнаешь того, чей
голос звучал в тайниках твоего сердца с тех пор, как ты существуешь? То-
го, который среди всех твоих бедствий поддерживал тебя,  говоря:  "Доби-
вайся счастья, не отрекайся от него. Счастье - твое право! Требуй его, и
ты его добьешься! "? Разве ты не видишь на моем челе следов  всех  твоих
страданий, а на моих истерзанных членах рубцов от оков, которые  ты  но-
сил? Испей чашу, которую я тебе принес: ты найдешь в ней мои слезы, сме-
шанные со слезами Христа и твоими собственными, и ты  почувствуешь,  что
они одинаково жгучи и одинаково целительны".
   Эта галлюцинация переполнила скорбью и жалостью сердце  Консуэло.  Ей
казалось, будто она видит падшего ангела, слышит, как он плачет и стонет
подле нее. Он был высок, бледен, прекрасен, с длинными спутанными  воло-
сами над опаленным молнией, но все же гордо поднятым к небу  челом.  Она
восхищалась им, трепеща и все еще боясь его по привычке,  и  уже  любила
той братской, благоговейной любовью, какую  рождают  великие  несчастья.
Вдруг ей почудилось, будто, окруженный группой чешских братьев, он обра-
тился именно к ней, мягко упрекая за недоверие и страх, почудилось, буд-
то он притягивает ее к себе магнетическим взором, против которого невоз-
можно устоять. Очарованная, вне себя, она вскочила, бросилась к нему  и,
протянув руки, опустилась перед ним на колени. Альберт выронил  скрипку,
которая упала, издав жалобный стон, и с криком удивления и восторга зак-
лючил девушку в свои объятия. Это его она слышала, его видела, мечтая  о
мятежном ангеле; это его лицо притягивало и покоряло ее. Это  ему,  при-
жавшись сердцем к его  сердцу,  она  прошептала  прерывающимся  голосом:
"Твоя! Твоя, о ангел скорби! Твоя и божья навеки!"
   Но едва прикоснулся Альберт дрожащими губами к ее губам, как она  вся
похолодела, и нестерпимая боль пронзила ей грудь  и  мозг,  одновременно
леденя и обжигая ее. Внезапно очнувшись от своей  мечты,  она  была  так
страшно потрясена, что ей показалось, будто она умирает;  вырвавшись  из
объятий графа, она упала на алтарь, и груда черепов  со  страшным  шумом
рухнула на нее. Покрытая этими человеческими останками, видя перед собой
Альберта, которого она только что, в минуту безумного возбуждения, обни-
мала, как бы давая ему этим право на свою душу и свою  судьбу,  она  по-
чувствовала такую ужасную, такую мучительную тоску, что, спрятав лицо  в
распустившихся волосах и рыдая, закричала:
   - Скорей отсюда, скорей! Ради бога, воздуха! Света!  Господи,  выведи
меня из этого склепа, дай мне увидеть солнце!
   Альберт, видя, как она все больше бледнеет и начинает  бредить,  бро-
сился к ней, чтобы вынести ее из подземелья. Но в своем ужасе она  этого
не поняла, вскочила и кинулась бежать в глубь пещеры, не обращая  внима-
ния на воды потока, таившего в некоторых местах несомненную опасность.
   - Ради бога! - закричал Альберт. - Не туда! Остановитесь! Вам  грозит
смерть! Подождите меня!
   Но крик его только усилил ее страх, и она, не отдавая себе  отчета  в
том, что делает, бросилась вперед, дважды с легкостью  козы  перепрыгнув
через излучины потока; наконец, наткнувшись в темноте  на  земляную  на-
сыпь, обсаженную кипарисами, она упала ничком на мягкую, недавно  взрых-
ленную землю.
   Этот толчок разрядил ее нервное состояние: ужас сменился в ней оцепе-
нением. Задыхаясь, с трудом ловя ртом воздух, она лежала, не отдавая се-
бе отчета в том, что с ней произошло, так что граф смог наконец подойти.
У него хватило присутствия духа захватить один из  горевших  факелов,  в
расчете на то, что если ему не удастся догнать ее, то он хотя бы осветит
ей самое опасное и глубокое место потока, к которому она,  видимо,  уст-
ремлялась. Бедный молодой человек, совсем подавленный и разбитый  такими
внезапно пережитыми противоположными волнениями, не смел ни заговорить с
ней, ни поднять ее. Тут она сама привстала и села на земляную насыпь,  о
которую только что  споткнулась.  Она  тоже  не  решалась  заговорить  с
Альбертом. Смущенная, опустив глаза,  она  рассеянно  глядела  в  землю.
Вдруг она заметила, что холмик, на котором она сидит, - недавно засыпан-
ная могила, убранная слегка увядшими кипарисовыми  ветками  и  засохшими
цветами. Как ужаленная, она вскочила и, не будучи в силах  справиться  с
новым охватившим ее припадком ужаса, вскричала:
   - О Альберт, кого вы похоронили здесь?
   - Я похоронил тут самое дорогое, что было у меня на свете до  встречи
с вами, - с глубочайшей скорбью ответил он.  -  Если  это  святотатство,
господь простит мне его! Я совершил его в минуту безумия,  стремясь  вы-
полнить священный долг. Потом я вам скажу, какая душа обитала в том  те-
ле, что покоится здесь. Теперь вы слишком взволнованы, и вам нужно  ско-
рее на воздух. Идемте, Консуэло, покинем это место, где вы в течение од-
ной минуты сделали меня и счастливейшим и несчастнейшим из людей.
   - О да! Выйдем отсюда! Я не знаю, к