еса, является
лишь частью более обширных владений. Этот доступный глазу кусочек  парка
возбуждал у нее желание разглядеть его  получше.  Никто  не  гулял  там.
Только стада ланей и косуль бродили по  склонам  холмов  так  доверчиво,
словно приход человека был для них совершенно неведомым явлением.  Нако-
нец вечерний ветерок раздвинул завесу тополей, скрывавшую  одну  сторону
сада, и при последних лучах заходящего солнца Консуэло увидела на  расс-
тоянии четверти лье белые башенки и остроконечные крыши большого  замка,
полускрытого лесистым холмом. Несмотря на все свое желание не думать бо-
лее о рыцаре, Консуэло решила, что, конечно, он там,  и  взор  ее  жадно
приковался к этому, быть может, лишь почудившемуся ей замку, к  которому
ей, должно быть, все равно не разрешили бы подойти близко и который пос-
тепенно исчез из ее глаз, скрытый вечерней мглой.
   Когда мрак сгустился, Консуэло заметила, что отблеск света, зажженно-
го в нижнем этаже ее домика, упал на соседние кусты, и  поспешила  сойти
вниз, надеясь встретить наконец в своем жилище  хоть  одно  человеческое
лицо. Но она не получила этого удовольствия -  лицо  слуги,  зажигавшего
свечи и подававшего ужин, было, как и лицо доктора, закрыто черной  мас-
кой, которая, очевидно, являлась неотъемлемой принадлежностью Невидимых.
Это был старый лакей в очень гладком парике и в опрятной ливрее  оранже-
вого цвета.
   - Я смиренно прошу прощения, - сказал он надтреснутым голосом, -  что
являюсь перед госпожой в маске. Таков приказ, и не  мне  судить  о  том,
насколько это необходимо. Надеюсь, что вы, сударыня, привыкнете к  моему
виду и соблаговолите не бояться меня. Я в полном вашем распоряжении. Ме-
ня зовут Маттеус. В этом домике я и сторож, и главный садовник,  и  дво-
рецкий, и камердинер. Мне сказали, что вы, сударыня, много путешествова-
ли, а потому привыкли многое делать сами и, может быть,  обойдетесь  без
женской прислуги. Мне было бы очень трудно найти женщину, так как  я  не
женат, а посещение этого дома строго  запрещено  всем  служанкам  замка.
Правда, одна из них будет приходить сюда каждое утро помогать мне по хо-
зяйству, а подручный садовника будет время от времени поливать  цветы  и
расчищать дорожки. Но при этом, сударыня, я должен смиреннейшим  образом
вас предупредить, что, если кого-либо из слуг (ко мне это не  относится)
заподозрят в том, что вы сказали ему хотя бы одно слово или сделали  ка-
койлибо знак, он будет немедленно уволен, что нанесет ему большой ущерб,
ибо это хороший дом и послушание оплачивается здесь очень высоко.  Наде-
юсь, госпожа слишком великодушна и справедлива,  чтобы  подвергать  этих
бедных людей...
   - Будьте спокойны, господин Маттеус, - ответила Консуэло, - я  недос-
таточно богата, чтобы возместить убытки, которые они могли  бы  понести,
да и не в моем характере отвращать кого бы то ни было от исполнения сво-
его долга.
   - К тому же я не спущу с них глаз, - вставил Маттеус, как бы разгова-
ривая сам с собой.
   - Можете избавить себя от этих предосторожностей.  Я  слишком  многим
обязана лицам, которые меня сюда привезли, и, очевидно, также и хозяевам
этого дома, чтобы отважиться вызвать их неудовольствие.
   - Стало быть, сударыня, вы находитесь здесь по доброй воле? - спросил
Маттеус, которому любопытство запрещалось, как видно, не  столь  строго,
как откровенность.
   - Прошу вас считать меня добровольной узницей, верной своему слову.
   - Так я и думал. Мне еще ни разу не приходилось служить особам, кото-
рые жили бы здесь на других условиях. Однако мне часто  приходилось  ви-
деть, как узники, верные своему слову, плакали и терзались, словно сожа-
лея о том, что дали его. А ведь бог свидетель, им было здесь хорошо!  Но
в таких случаях им всегда возвращали слово по первому требованию - здесь
никого не держат насильно. Сударыня, ужин подан.
   Предпоследняя  фраза  дворецкого  в  ливрее  оранжевого  цвета  чудо-
действенным образом вернула аппетит его новой госпоже, и ужин  показался
ей таким вкусным,  что  она  расхвалила  повара.  Последний  был  весьма
польщен тем, что его оценили по заслугам, и Консуэло заметила, что заво-
евала его уважение, хотя это не сделало его ни более откровенным, ни ме-
нее подозрительным. Это был прекрасный человек, наивный и в то же  время
с хитрецой. Консуэло быстро разгадала его характер, видя, как добродушно
и ловко он предупреждает ее вопросы, чтобы не попасть впросак  и  успеть
обдумать свои ответы. Таким образом она узнала от него все, о чем  спра-
шивала, и все-таки ничего не узнала. "Его господа - люди богатые,  могу-
щественные, щедрые, но весьма строгие, особенно, когда речь идет о  соб-
людении тайны. Этот домик составляет часть прекрасного имения, где живут
то сами хозяева,  то  охраняющие  его  верные  слуги,  которые  получают
большие деньги и умеют держать язык за зубами. Местность здесь  прекрас-
ная, земля плодородная, хозяева распоряжаются отлично,  и  обитатели  не
имеют обыкновения жаловаться на своих господ, что, впрочем, было бы бес-
полезно, ибо дядюшка Маттеус чтит законы, чтит лиц, облеченных  властью,
и терпеть не может нескромных болтунов". Консуэло так надоели его тонкие
намеки и услужливые предостережения, что после ужина она сказала  ему  с
улыбкой:
   - Знаете, господин Маттеус, я боюсь и сама показаться нескромной, ес-
ли буду злоупотреблять вашей приятной беседой. Сегодня мне ничего больше
не нужно, и я желаю вам доброй ночи.
   - Пусть госпожа соблаговолит позвонить мне, если ей что-либо  понадо-
бится, - продолжал он. - Я живу за домом, под скалой, в маленьком флиге-
ле с садом, где выращиваю превосходные дыни. Я охотно показал бы их вам,
сударыня, чтобы услышать вашу похвалу, но мне особенно строго  запретили
открывать эту калитку.
   - Понимаю, Маттеус. Мне разрешается гулять только по саду, и  вы  тут
ни при чем - такова воля хозяев дома. Хорошо, я подчиняюсь.
   - Тем более что вам, сударыня,  было  бы  очень  трудно  открыть  эту
дверь. Она такая тяжелая... А главное, там замок с секретом, и, не  зная
его, вы могли бы повредить себе руки.
   - Мое слово крепче всех ваших замков, господин Маттеус. Идите и спите
спокойно. Я тоже собираюсь лечь.
   Прошло несколько дней, а хозяева замка все еще  не  подавали  никаких
признаков жизни, и она не видела ни одного человеческого лица,  если  не
считать черной маски Маттеуса, которая, быть может,  была  приятнее  его
настоящей физиономии. Этот достойный лакей прислуживал ей с  усердием  и
пунктуальностью, не знающими себе равных, но страшно надоел  своей  бол-
товней, которую она вынуждена была терпеть, ибо он стоически отказывался
от всех ее подарков и у нее не оставалось  иного  способа  выразить  ему
свою благодарность. Разговаривать - было его страстью, и тем более  уди-
вительной казалась необычайная, никогда не  изменявшая  ему  скрытность,
ибо он ухитрялся, затрагивая множество тем, ни разу не коснуться  запре-
щенных. Консуэло узнала от него, какое количество моркови и спаржи  дает
ежегодно огород замка, сколько оленей рождается в парке, он рассказал ей
историю каждого лебедя в пруду, каждого птенца на фазаньем дворе, каждо-
го ананаса в теплице. Но она так и не могла понять, где  она  находится,
живут ли хозяева или хозяин в своем замке, предстоит ли ей  когда-нибудь
встретиться с ними, или она должна навсегда  остаться  в  одиночестве  в
этом домике.
   Словом, ни одна из тех вещей, которые по-настоящему интересовали  ее,
не сорвалась с языка словоохотливого, но весьма осторожного Маттеуса. Из
деликатности она не подходила к садовнику и служанке даже на такое расс-
тояние, откуда могла бы услышать их голоса,  а  впрочем,  они  приходили
ранним утром и исчезали, как только она вставала с постели. И она  огра-
ничивалась тем, что изредка поглядывала в сторону парка, никого  там  не
видя да и не в состоянии будучи увидеть на таком расстоянии, и  созерцая
конек крыши замка, освещавшийся по вечерам редкими огнями, которые всег-
да гасли очень рано.
   Вскоре она впала в глубокое уныние, и тоска, которую ей  удалось  так
мужественно побороть в Шпандау, накинулась на нее и одолела в этом  рос-
кошном жилище, полном всевозможных удобств. Существуют ли на земле такие
блага, которыми можно наслаждаться в одиночестве?  Длительное  уединение
портит и омрачает все самое лучшее; оно вселяет страх  в  самую  сильную
душу. Вскоре гостеприимство  Невидимых  показалось  Консуэло  не  только
странным, но даже жестоким, и какое-то смертельное отвращение  ко  всему
словно парализовало все ее чувства и желания. Звук ее превосходного кла-
весина казался чересчур громким в этих  пустых,  гулких  комнатах,  даже
собственный голос пугал ее. Когда она отваживалась запеть,  ей  начинало
казаться - если она пела до самых сумерек, - что какие-то отголоски сер-
дито вторят ей и что по обтянутым шелком стенам, по бесшумным коврам ме-
чутся беспокойные, крадущиеся тени, которые убегают от ее взгляда и пря-
чутся за шкафами и стульями, перешептываясь, высмеивая  и  передразнивая
ее. Разумеется, то были лишь шалости вечернего ветерка, пробегавшего  по
листьям у окна, или же отзвуки ее собственного пения. Однако, устав воп-
рошать этих безмолвных свидетелей ее скуки - статуи,  картины,  японские
кувшины, полные цветов, огромные прозрачные зеркала, - она начала подда-
ваться смутному страху, какой нередко порождает в нас ожидание неизвест-
ного. Ей припомнилось странное могущество,  какое  приписывал  Невидимым
простой народ, припомнились чудеса, окружавшие ее в кабинете  Калиостро,
появление белой женщины в  берлинском  дворце,  фантастические  обещания
графа де Сен-Жермена по поводу воскрешения графа Альберта. Она  говорила
себе, что причиной всех этих непонятных явлений была, должно быть,  тай-
ная деятельность Невидимых в свете и их вмешательство в  ее  собственную
судьбу. Она не верила в их сверхъестественное могущество, но видела, что
они пытаются покорять людей всеми возможными средствами, обращаясь то  к
сердцу, то к воображению, действуя угрозами или обещаниями, запугиванием
или обольщением. Судя по всему, над ней нависла опасность какогото ужас-
ного открытия или жестокой мистификации, и, подобно трусливому  ребенку,
она могла сказать, что испытывает страх перед чувством страха.
   В Шпандау она закалила свою волю беспримерными опасностями,  действи-
тельно существовавшими мучениями; она мужественно поборола все.  К  тому
же покорность судьбе казалась ей естественной там, в Шпандау. Вполне по-
нятно, что зловещий вид крепости наводит одинокого человека на  грустные
размышления, но ведь в ее новой тюрьме все располагало к поэтическим из-
лияниям или к мирной откровенной беседе, и это вечное молчание, это пол-
ное отсутствие дружеского общения нарушало гармонию и представлялось чу-
довищной нелепостью. Можно было подумать, что этот очаровательный  приют
счастливых любовников или дружной семьи, что этот веселый очаг  внезапно
брошен, покинут вследствие тягостного разрыва или неожиданной  катастро-
фы. Многочисленные надписи, которые его украшали и  скрывались  во  всех
деталях отделки, уже не смешили ее и не напоминали напыщенную ребяческую
болтовню. Нет, это были поощрения, смешанные с  угрозами,  двусмысленные
похвалы, отравленные унизительными обвинениями. Куда бы она ни  взгляну-
ла, ей попадалось новое изречение, не замеченное раньше, изречение,  ко-
торое словно запрещало ей свободно дышать в этом храме неусыпного и  по-
дозрительного правосудия. Душа ее сжалась, сделалась какой-то вялой пос-
ле потрясения, вызванного побегом, а потом внезапной любовью к незнаком-
цу. Пережитое ею состояние летаргии, которое, конечно, не было случайным
- кому-то понадобилось скрыть от нее местонахождение ее убежища, - оста-
вило в ней тайное изнеможение и нервозность. И вскоре она  почувствовала
себя и беспокойной и безучастной, то боящейся всего, то  равнодушной  ко
всему.
   Однажды вечером ей почудились где-то в отдалении едва уловимые  звуки
оркестра. Поднявшись на террасу, она увидела сквозь  листву,  что  замок
сверкает  огнями.  Симфоническая  музыка,  громкая  и  звучная,   теперь
явственно достигала ее слуха. Этот контраст между празднеством и ее  уе-
динением потряс ее сильнее, чем она хотела бы себе в том признаться. Уже
так давно не разговаривала она ни с одним умным или просто разумным  че-
ловеком! Впервые в жизни она с восторгом представила себе вечерний  кон-
церт или бал и, словно Золушка, пожелала, чтобы какая-нибудь добрая  фея
подняла ее на своих крыльях и внесла через окно в этот заколдованный за-
мок - хотя бы затем, чтобы она, Консуэло, могла постоять там  невидимкой
и насладиться зрелищем множества человеческих существ,  предающихся  ве-
селью.
   Луна еще не взошла. Несмотря на ясное небо, под  деревьями  было  так
темно, что Консуэло вполне могла бы пробраться сквозь них и остаться не-
замеченной, даже если бы ее окружали невидимые стражи. Сильное искушение
овладело ею, и мночисленные, как будто весьма убедительные доводы, какие
подсказывает нам любопытство, осаждая  нашу  совесть,  представились  ее
уму. Оказали ли ей доверие, когда привезли уснувшей, полумертвой  в  эту
позолоченную, но беспощадную тюрьму? Имели ли  право  требовать  от  нее
слепого повиновения, даже не удостоив попросить об этом? А  быть  может,
сейчас ее просто хотят испытать,  искушая  подобием  празднества?  Почем
знать? Все было так странно в поведении Невидимых. Что, если, сделав по-
пытку выйти за ограду, она найдет дверь открытой, а на ручье,  протекав-
шем из парка в сад через отверстие в стене, ее ждет гондола? Это послед-
нее предположение, самое безосновательное из всех, показалось  ей  самым
верным, и, решившись попытать счастья, она спустилась в сад. Но не успе-
ла она сделать и пятидесяти шагов, как все вокруг зашумело, словно  воз-
дух прорезали крылья гигантской птицы, с фантастической быстротой взмыв-
шей к облакам. В то же мгновение все осветилось ярким  голубоватым  све-
том; через несколько секунд он погас, но почти тотчас же вспыхнул снова,
причем раздался громкий треск. Тут Консуэло поняла, что это  не  молния,
не метеор, а попросту фейерверк, начавшийся в замке. Пиршество его  вла-
дельцев обещало красивое зрелище, и, как ребенок, которому хочется  рас-
сеять скуку длительного наказания, она побежала обратно к домику,  чтобы
полюбоваться им с высоты своей террасы.
   Однако при свете длинных озаряющих сад искусственных молний, то крас-
ных, то синих, она дважды увидела возле себя высокого неподвижного чело-
века в черном. Не успевала она хорошенько рассмотреть его, как светящий-
ся шар проливался дождем ослепительных огненных брызг, и все вокруг пог-
ружалось в еще более густой мрак. Консуэло в испуге  побежала  прочь  от
того места, где видела привидение, но как только зловещий свет  появился
вновь, оно снова оказалось в двух шагах от нее. При третьей вспышке  она
успела добежать до крыльца дома.  Человек  был  перед  ней,  загораживая
вход. Во власти невыносимого страха, она испустила  пронзительный  крик,
пошатнулась и упала бы на ступеньки, если б таинственный  посетитель  не
схватил ее в объятия. Но едва его губы коснулись ее лба, она  почувство-
вала, она узнала рыцаря, незнакомца, того, кого она любила, и кто -  она
это знала - любил ее.


   XXV

   Радость, которую она испытала, обретя его как ангела-утешителя в сво-
ем невыносимом одиночестве, заставила умолкнуть все упреки совести и все
страхи, которые жили в ее душе еще минуту назад, когда она думала о нем,
но не питала надежды увидеть его так скоро. Она страстно ответила на его
объятие, и, так как он уже пытался высвободиться из ее рук, чтобы подоб-
рать упавшую на землю черную маску, она удержала  его,  воскликнув:  "Не
оставляйте меня, не покидайте меня одну!" Голос ее  звучал  мольбою,  ее
нежность была неотразима. Незнакомец упал на колени и,  спрятав  лицо  в
складках ее платья, осыпал его поцелуями. В  течение  нескольких  секунд
он, видимо, боролся с собой, охваченный двумя противоречивыми  чувствами
- восторгом и отчаянием. Потом, схватив маску и вложив в  руку  Консуэло
письмо, бросился в дом и убежал так быстро, что ей и на этот раз не уда-
лось разглядеть его лицо.
   Она помчалась за ним, надеясь при свете маленькой белой лампы,  кото-
рую Маттеус ежевечерне зажигал над лестницей, найти его. Но едва  успела
она подняться на несколько ступенек, как он исчез. Тщетно  обходила  она
все закоулки - нигде не было его следов, и если бы не письмо в ее дрожа-
щей руке, ей могло бы почудиться, что она видела сон.
   Наконец она решилась вернуться в свой будуар, чтобы прочитать письмо:
на этот раз почерк показался  ей  измененным  скорее  умышленно,  нежели
из-за больной руки. Вот его содержание:
   "Мне нельзя ни видеть вас, ни говорить с вами, но никто  не  запрещал
мне вам писать. Позволите ли мне это вы? Решитесь ли отвечать  незнаком-
цу? Если бы мне было дано это счастье, я смог бы по ночам, когда вы  бу-
дете спать, брать ваши письма в книге, которую вы оставляли бы на  стоя-
щей у пруда садовой скамейке, и класть туда свои. Я люблю вас  страстно,
безумно, я боготворю вас. Я побежден, силы мои иссякли,  бодрость  духа,
рвение, горячая преданность делу,  которому  я  себя  посвятил,  -  все,
вплоть до чувства долга, будет уничтожено во мне, если вы не любите  ме-
ня. Связанный клятвой, отрекшись от собственной воли, приняв на себя не-
обыкновенные и страшные обязательства, я колеблюсь, готовый к  бесчестию
или к самоубийству, ибо не могу поверить, что  вы  действительно  любите
меня, и боюсь, что в ту минуту, когда я  пишу  эти  строки,  сомнение  и
страх успели вытеснить из вашего сердца эту безотчетную любовь  ко  мне.
Да и могло ли быть иначе? Ведь я для  вас  лишь  призрак,  лишь  однажды
приснившийся сон, лишь иллюзия одного мгновения. А я...  чтобы  добиться
вашей любви, я готов двадцать раз в день жертвовать своею честью,  нару-
шать слово, осквернять совесть клятвопреступлением. Если бы вам  удалось
бежать из этой тюрьмы, я последовал бы за вами на край света и ценой по-
зора и раскаяния всей жизни искупил бы  счастье  видеть  вас  хоть  один
день, хоть один раз услышать снова эти слова: "Я люблю вас". А ведь если
вы откажетесь примкнуть к делу Невидимых, если  клятвы,  которых  они  в
скором времени, несомненно, от вас потребуют, испугают и оттолкнут  вас,
мне будет навсегда запрещено видеться с вами!.. Но я не подчинюсь, я  не
смогу подчиниться им. Нет! Довольно я страдал,  довольно  трудился,  до-
вольно служил делу человечества. Если вы  не  станете  наградой  за  мой
труд, я отказываюсь от него. Я погублю себя, но возвращусь в свет с  его
законами и обычаями. Рассудок мой мутится - вы видите это. О, сжальтесь,
сжальтесь надо мной! Не говорите, что вы разлюбили меня. Я  не  перенесу
этого удара, не захочу поверить вам, а если поверю,  мне  придется  уме-
реть".
   Консуэло прочитала это письмо, не обращая внимания на треск  ракет  и
бомб фейерверка, с шумом лопавшихся в воздухе. Поглощенная чтением,  она
все же, сама того не сознавая, ощущала действие электрических  разрядов,
которое неминуемо оказывают (и в особенности на  людей  впечатлительных)
взрывы и вообще любые резкие звуки. Люди слабые и болезненные плохо  пе-
реносят такого рода трескотню, но на воображение людей здоровых и смелых
эти звуки, напротив, действуют возбуждающе, воспламеняют их. У некоторых
женщин они пробуждают даже инстинкт бесстрашия, мысль  о  борьбе  и  ка-
кое-то смутное сожаление о том, что они не родились мужчинами. Если  шум
низвергающегося потока, рев разбивающейся волны, раскаты грома  вызывают
в нас почти такое же наслаждение, как музыка,  то  в  грохоте  пушек,  в
свисте ядер и в тысяче звуков, раздирающих воздух во время фейерверка  и
напоминающих шум сражения, нам слышится оттенок гнева, угрозы, гордости,
словом - голос силы. Быть может, Консуэло тоже исп