аздо важнее для беспристрастной публики, чем молчание завист-
ников. Вот с этой-то публикой и надо считаться, а я с грустью вижу,  что
о ней ты нисколько не думаешь.
   - Не волнуйся, дорогая Консуэло, - отвечал Андзолето. - Ты  заблужда-
ешься, считая, что публика может быть одновременно и  беспристрастной  и
просвещенной. Люди понимающие очень редко бывают добросовестны, а добро-
совестные так мало смыслят, что малейшее проявление смелости ослепляет и
увлекает их.


   XVII

   Ревность Андзолето к графу несколько поутихла: его отвлекали и  жажда
успеха и пылкость Кориллы. К счастью, Консуэло не нуждалась  в  высокон-
равственном и бдительном защитнике. Охраняемая собственной  невинностью,
девушка ускользала от дерзкого натиска  Дзустиньяни  и  держала  его  на
расстоянии уже потому, что очень мало о нем  думала.  Недели  через  две
распутный венецианец убедился, что в  ней  еще  не  пробудились  суетные
страсти, ведущие к разврату, и он всячески старался пробудить их. Но так
как он и в этом отношении еще не добился ни малейшего успеха, то не  ре-
шался слишком усердствовать, боясь все испортить. Если б Андзолето разд-
ражал его своим надзором, то, быть может, он с досады и поспешил бы  до-
вести дело до  конца,  но  Андзолето  предоставлял  ему  полную  свободу
действий, Консуэло ничего не подозревала, и графу оставалось  лишь  ста-
раться быть любезным, ожидая, пока он сделается необходимым. Он изощрял-
ся в нежной предупредительности, утонченном ухаживании, стараясь  понра-
виться, а Консуэло принимала это поклонение, упорно объясняя его  свобо-
дой нравов, царящей в аристократической среде, страстным увлечением сво-
его покровителя искусством и его прирожденной добротой. Она  чувствовала
к нему истинную дружбу,  священную  благодарность;  он  же  испытывал  и
счастье и тревогу близ этой чистой и преданной души, уже побаиваясь того
чувства, которое могло вызвать в ней его решительное признание.
   В то время как он со страхом, но и не без удовольствия, переживал это
новое для него чувство (несколько утешаясь тем заблуждением,  в  котором
пребывала вся Венеция насчет его победы), Корилла тоже  ощущала  в  себе
какое-то перерождение. Она любила если не  благородной,  то  пылкой  лю-
бовью; властная и раздражительная, она склонилась под иго юного Адониса,
подобно сладострастной Венере, влюбившейся в красавца охотника и впервые
смирившейся и оробевшей перед избранным ею смертным. Она покорилась нас-
только, что пыталась даже казаться добродетельной, -  качество,  которым
она вовсе не обладала, - и ощущала при этом некое  сладостное  и  нежное
умиление: ибо ни для кого не секрет, что обожествление другого  существа
возвышает и облагораживает души, наименее склонные к величию  и  самоот-
верженности.
   Испытанное ею потрясение отразилось и на ее даровании: в театре заме-
тили, что  она  играет  патетические  роли  естественнее  и,  с  большим
чувством. Но так как ее характер и самая сущность ее  натуры  были,  так
сказать, надломлены и для того, чтобы вызвать такое превращение,  потре-
бовался внутренний кризис, бурный и мучительный, она ослабела  физически
в этой борьбе, и окружающие замечали с изумлением - одни со злорадством,
другие с испугом, - что она с каждым днем теряет свои голосовые  данные.
Ее голос постепенно угасал. Короткое дыхание и  неуверенность  интонации
вредили блестящей фантазии ее импровизаций. Недовольство собою  и  страх
окончательно подорвали ее силы, и на представлении, предшествовавшем де-
бюту Консуэло, она пела так фальшиво, испортила столько блестящих  мест,
что ее друзья, зааплодировавшие было ей, принуждены были умолкнуть,  ус-
лышав ропот недовольства вокруг.
   Наконец великий день настал. Зал был так переполнен, что  нечем  было
дышать. Корилла, вся в черном, бледная, взволнованная, еле живая, сидела
в своей маленькой темной ложе, выходившей на сцену; она трепетала вдвой-
не, боясь провала своего возлюбленного и ужасаясь при мысли о  торжестве
соперницы. Вся аристократия и все красавицы Венеции, в цветах и в драго-
ценных камнях, заполняли сияющий огнями  трехъярусный  полукруг.  Франты
толпились за кулисами и, по обычаю того времени, в партере. Догаресса, в
сопровождении всех важнейших сановников республики,  появилась  в  своей
ложе на авансцене. Оркестром должен был дирижировать сам Порпора, а граф
Дзустиньяни ожидал Консуэло у двери ее уборной, пока  она  одевалась.  В
это время за кулисами Андзолето, облекшись  в  костюм  античного  воина,
правда с причудливым отпечатком современности, едва не лишаясь  сознания
от страха, старался подбодрить себя кипрским вином.
   Опера, которую ставили, была написана не классиком, не новатором,  не
строгим композитором старого времени и не смелым современником. Это было
неизвестное творение какого-то иностранца. Порпора, во избежание интриг,
которые, несомненно, возникли бы среди композиторов-соперников, исполняй
он свое собственное произведение или творение другого известного  компо-
зитора, предложил, - думая прежде всего об успехе своей ученицы, - а по-
том и разучил партитуру "Гипермнестры". Это было первое лирическое  тво-
рение одного молодого немца, у которого не только в Италии, но и нигде в
мире не было ни врагов, ни приверженцев и которого попросту звали госпо-
дин Христофор Глюк.
   Когда на сцене появился Андзолето, восторженный шепот пронесся по за-
лу. Тенор, которого он заменил, прекрасный певец, сделал ошибку: он  пе-
режил себя, уйдя со сцены, когда у него уже не было ни голоса, ни красо-
ты. Вот почему неблагодарная публика мало сожалела о нем;  и  прекрасный
пол, слушающий больше глазами, чем ушами, был очарован, увидав на  сцене
вместо угреватого толстяка двадцатичетырехлетнего  юношу,  свежего,  как
роза, белокурого, как Феб, сложенного, как статуя Фидия, настоящего сына
лагун: bianco, crespo e grassotto [14].
   Он был слишком взволнован, чтобы хорошо спеть свою  первую  арию,  но
для того, чтобы увлечь женщин и театральных завсегдатаев, достаточно бы-
ло и его отличного голоса, красивых поз и нескольких удачных новых  пас-
сажей. У дебютанта были великолепные данные, перед ним открывалась блес-
тящая будущность. Трижды грохотал гром  аплодисментов,  дважды  вызывали
молодого тенора из-за кулис, по итальянскому  и  особенно  венецианскому
обычаю.
   Успех вернул Андзолето смелость, и когда он снова появился  вместе  с
Гипермнестрой, страха в нем как не бывало. Но в этой сцене всеобщим вни-
манием завладела Консуэло: все видели и слышали только ее.
   - Вот она! - раздавалось со всех сторон.
   - Кто? Испанка?
   - Да, дебютантка. L'amande del Zustiniani [15].
   Консуэло вышла с серьезным, холодным видом и обвела глазами  публику;
поклоном, в котором не было ни излишнего смирения, ни кокетства, она от-
ветила на залп рукоплесканий своих покровителей и начала речитатив таким
уверенным голосом, с такой грандиозной полнотой звука, с таким  торжест-
вующим спокойствием, что после первой же фразы театр задрожал от востор-
женных криков.
   - Ах, коварный! Он насмеялся надо мной! - вскричала  Корилла,  метнув
ужасный взгляд на Андзолето, который, не удержавшись, взглянул на нее  с
плохо скрытой усмешкой, и бросилась в глубину своей ложи, заливаясь сле-
зами.
   Консуэло пропела еще несколько фраз. В эту минуту послышался надтрес-
нутый голос старика Лотти:
   - Amici miei, questo е un portento! [16]
   Когда она исполняла выходную арию, ее десять раз  прерывали,  кричали
"бис", семь раз вызывали на сцену, в театре стоял рев исступления.  Сло-
вом, неистовство венецианских музыкантов-любителей  проявилось  со  всем
его пленительным и в то же время смешным жаром.
   - Чего они так кричат? - спрашивала Консуэло, вернувшись  за  кулисы,
откуда ее не переставали вызывать. - Можно подумать, что они  собираются
побить меня камнями!
   С этой минуты Андзолето безусловно отошел на второй план. Его  прини-
мали хорошо, но только потому, что все  были  довольны.  Снисходительная
холодность к его слабым местам и почти равнодушие к удачным  говорили  о
том, что если женщинам - этому экспансивному и шумному большинству  -  и
нравилась его наружность, то мужчины были о нем невысокого мнения и  все
свои восторги приберегали для примадонны. Из всех тех, кто явился в  те-
атр с враждебными намерениями, никто не решился выразить  хоть  малейшее
неодобрение, и, сказать правду, не нашлось и троих, которые  устояли  бы
против стихийного увлечения и непобедимой потребности рукоплескать ново-
явленному чуду.
   Опера имела большой успех, хотя в сущности самой музыкой никто не ин-
тересовался. Это была чисто итальянская музыка, грациозная, умеренно па-
тетическая, но, как говорят, в ней еще нельзя  было  предугадать  автора
"Альцесты" и "Орфея". В ней было мало мест, которые бы поражали слушате-
лей своей красотой. В первом же антракте немецкий композитор был  вызван
вместе с тенором, примадонной и даже  Клориндой.  Клоринда  -  благодаря
протекции Консуэло - прогнусавила глухим голосом и без всякого выражения
свою второстепенную роль, обезоружив всех красотою плеч: Розальба, кото-
рую она заменяла, была чрезвычайно худа!
   В последнем антракте Андзолето, все время украдкой следивший  за  Ко-
риллой, заметил, что та все более и более выходит из себя, и счел благо-
разумным зайти к ней в ложу, дабы предупредить могущую произойти  вспыш-
ку. Увидав юношу, Корилла, как тигрица, набросилась на него и отхлестала
по щекам, исцарапав при этом до крови, так что потом ни белила, ни румя-
на не могли скрыть следов. Оскорбленный тенор укротил ее пыл, ударив ку-
лаком в грудь с такою силой, что она, едва не лишившись чувств, упала на
руки своей сестры Розальбы.
   - Подлец! Изменник! Разбойник! - задыхаясь, бормотала она. - И  ты  и
твоя Консуэло, вы оба погибнете от моей руки!
   - Несчастная, посмей только сделать сегодня хоть шаг, хоть жест, пос-
мей только выкинуть какую-нибудь штуку, - и я заколю тебя  на  глазах  у
всей Венеции! - прошипел сквозь стиснутые зубы бледный Андзолето, сверк-
нув перед ее глазами своим неизменным спутником - ножом, которым он вла-
дел с искусством настоящего сына лагун.
   - Он сделает то, что говорит, - с ужасом прошептала Розальба. -  Молю
тебя, скорей идем отсюда: здесь нам грозит смерть!
   - Да, да, совершенно верно, и помните это, - ответил Андзолето, с шу-
мом захлопывая за собой дверь ложи и запирая ее на ключ.
   Хотя эта трагикомическая сцена и проведена была чисто  по-венециански
- вполголоса, таинственно и молниеносно - все же, когда дебютант  быстро
прошел из-за кулис в свою уборную, закрывая щеку  носовым  платком,  все
догадались, что произошла маленькая  стычка.  А  парикмахер,  призванный
привести в порядок растрепанные кудри греческого принца и  замаскировать
полученную им царапину, сейчас же раззвонил среди хористов и статистов о
том, что щека героя пострадала от коготков одной влюбленной кошечки. Па-
рикмахер этот знал толк в такого рода ранах и не раз бывал поверенным  в
подобных закулисных происшествиях. История эта в мгновение  ока  обежала
всю сцену, каким-то образом перескочила через рампу и  пошла  гулять  из
оркестра на балкон, с балкона в ложи и оттуда, уже с разными прикрасами,
проникла в глубину партера. Связь Андзолето с Кориллой  была  еще  неиз-
вестна, но некоторые видели, как он увивался вокруг Клоринды,  -  и  вот
разнесся слух, что она-де в припадке ревности к примадонне выколола глаз
и выбила три зуба красивейшему из теноров.
   Это повергло в отчаяние некоторых представительниц прекрасного  пола,
но для большинства явилось очаровательным скандальчиком. Зрители спраши-
вали друг друга, не будет ли приостановлено представление и не  появится
ли прежний тенор Стефанини доигрывать роль с тетрадкой в руках.  Но  вот
занавес поднялся. И когда появилась Консуэло, такая же спокойная и вели-
чественная, как и вначале, все было забыто. Хотя роль ее сама по себе не
была особенно трагической, Консуэло мощью своей  игры,  выразительностью
своего пения сделала ее такою: она заставила проливать  слезы;  и  когда
появился тенор, его царапина вызвала только улыбку.  Но  все-таки  из-за
этого смехотворного эпизода успех Андзолето был менее  блестящ,  чем  он
мог бы быть, и все лавры в этот вечер достались  Консуэло.  Ее  вызывали
без конца, ей неистово, бешено рукоплескали.
   После спектакля все отправились ужинать во дворец Дзустиньяни, и Анд-
золето совсем забыл о запертой в ложе Корилле, которой пришлось взломать
дверь, чтобы выйти оттуда. В суматохе, обыкновенно царящей в театре пос-
ле блестящего представления, никто этого не  заметил.  Но  на  следующий
день сломанная дверь в Сопоставлении с полученной тенором царапиной  на-
вела многих на мысль о любовной интриге, которую Андзолето так тщательно
скрывал до сих пор.
   Едва лишь занял он место за большим столом, вокруг которого граф уса-
дил своих гостей, устроив роскошный банкет в честь Консуэло, и известные
венецианские поэты начали приветствовать певицу только что сочиненными в
честь ее мадригалами и сонетами, как лакей тихонько сунул под его тарел-
ку записочку от Кориллы. Он прочитал украдкой:
   "Если ты сейчас же не придешь ко мне, я явлюсь за тобой сама и закачу
тебе скандал, где бы ты ни был - хоть на краю  света,  хоть  в  объятиях
трижды проклятой Консуэло!"
   Под предлогом внезапного приступа кашля Андзолето вышел из-за  стола,
чтобы написать ей ответ. Оторвав кусочек  линованной  бумаги  из  нотной
тетрадки, лежавшей в передней, он нацарапал карандашом:
   "Если хочешь, приходи: мой нож всегда наготове, так же как моя  нена-
висть и презрение к тебе".
   Деспот знал, что для женщины, обладающей таким" характером, страх был
единственной уздой, угроза - единственной уловкой.  Однако  он  невольно
помрачнел и был рассеян во время банкета, а как только встали изза  сто-
ла, скрылся и помчался к Корилле.
   Он застал несчастную женщину в состоянии, достойном жалости. За исте-
рикой последовали потоки слез; она сидела у окна, растрепанная,  с  рас-
пухшими от слез глазами. Платье, которое она в отчаянии разорвала на се-
бе, висело клочьями на ее вздрагивавшей от рыданий груди.  Она  отослала
сестру и служанку. Проблеск невольной радости озарил ее измученное лицо,
когда она увидела того, кого уже не думала больше увидеть. Но  Андзолето
знал ее слишком хорошо, чтобы начать утешать.  Будучи  уверен,  что  при
первом же проявлении сострадания или раскаяния в ней  проснутся  гнев  и
жажда мести, он решил держаться уже взятой на себя роли - быть  неумоли-
мым, и, хотя в глубине души был тронут отчаянием Кориллы,  стал  осыпать
ее самыми жестокими упреками, а затем объявил, что пришел  проститься  с
ней. Он довел ее до того, что она бросилась перед ним на колени и в пол-
ном отчаянии доползла до самых дверей, моля о  прощении.  Только  совсем
доконав и уничтожив ее, он сделал вид, будто  смягчился.  Глядя  на  эту
гордую красавицу, которая валялась в пыли у  его  ног,  словно  кающаяся
Магдалина, упоенный гордостью и каким-то волнующим пылом, он уступил  ее
исступленной страсти, и Корилла испытала с ним восторги еще неведомых ей
наслаждений. Но и наслаждаясь с этой укрощенной львицей, Андзолето ни на
миг не забывал, что она дикий зверь, и до конца выдержал роль  прощающе-
го, но оскорбленного повелителя.
   Уже начинало светать, когда  эта  женщина,  опьяненная  и  униженная,
спрятав бледное лицо в длинных черных волосах, облокотясь мраморной  ру-
кой на влажный от утренней росы балкон, стала тихим,  ласкающим  голосом
жаловаться на пытки, причиняемые ей любовью.
   - Ну да, я ревнива, - говорила она, - и, если хочешь, хуже -  завист-
лива. Не могу перенести, что моя десятилетняя  слава  в  одно  мгновение
превзойдена новой восходящей звездой, не могу перенести,  что  жестокая,
забывчивая толпа приносит меня в жертву без жалости и  сожалений.  Когда
ты узнаешь восторг успеха и унижение падения, поверь, ты не  будешь  так
строг и требователен к себе, как сейчас ко мне. Ты говоришь,  что  ничто
не потеряно, что моя слава не померкла, что успех, богатство, заманчивые
надежды - все это ждет меня в новых странах, что я покорю там новых  лю-
бовников, пленю новый народ. Пусть даже это так, но неужели,  по-твоему,
найдется такая вещь на свете, которая могла бы утешить меня в том, что я
покинута всеми своими друзьями, сброшена со своего трона, куда  еще  при
мне возведен другой кумир? И этот позор - первый в  жизни,  единственный
за всю мою карьеру - обрушился на меня у тебя на  глазах!  Скажу  более:
этот позор - дело твоих рук, рук моего любовника, первого человека,  ко-
торого я полюбила безумно, даже подло. Ты говоришь еще, что я фальшива и
зла, что я разыграла перед тобой лицемерное величие и  лживое  великоду-
шие, но ведь ты сам этого хотел, Андзолето. Я была оскорблена, - ты пот-
ребовал, чтобы я делала вид, будто я спокойна, и я держала себя  спокой-
но. Я была недоверчива, - ты потребовал, чтобы я верила в  твою  искрен-
ность, и я поверила. У меня в душе кипели злоба и отчаяние, - ты мне го-
ворил: смейся, и я смеялась. Я была взбешена, - ты мне велел молчать,  и
я молчала. Что же мне оставалось делать, как не играть  роль,  мне  нес-
войственную, и приписывать себе мужество, которого во мне нет?  А  когда
это напускное мужество, естественно, покидает меня, когда эта пытка  де-
лается невыносимой и я близка к сумасшествию, ты, который сам должен был
бы терзаться моими терзаниями, ты топчешь меня ногами и собираешься  ос-
тавить меня, умирающую, в том болоте, куда сам же меня завел. Ах, Андзо-
лето! У вас каменное сердце, и для вас я стою не больше, чем морской пе-
сок, который приносит и уносит набегающая волна. Брани,  бей  меня,  ос-
корбляй, раз такова потребность твоей сильной натуры, но все же в глуби-
не души пожалей меня! Подумай, как должна быть беспредельна моя любовь к
тебе, если, будучи такой скверной, какой ты меня считаешь, я  ради  этой
любви не только переношу все муки, а готова еще  и  еще  страдать...  Но
послушай, друг мой, - продолжала она еще нежнее, обнимая его, - все, что
ты заставил меня выстрадать, - ничто по сравнению с тем, что я чувствую,
когда подумаю о твоей будущности и о твоем счастье. Ты погиб, Андзолето,
дорогой мой Андзолето! Погиб безвозвратно! Ты не знаешь, не подозреваешь
этого! А я - я это вижу и говорю себе: "Пусть  я  была  бы  принесена  в
жертву его тщеславию, пусть мое падение послужило бы его  торжеству,  но
нет - все это только на его погибель, и я - орудие соперницы,  наступив-
шей ногой на голову нам обоим".
   - Что хочешь ты этим сказать, безумная? - вскричал Андзолето. - Я  не
понимаю тебя.
   - А между тем ты должен был бы меня понять, по  крайней  мере  понять
все, что произошло сегодня вечером. Разве ты не  заметил,  как  публика,
несмотря на весь восторг, вызванный твоей первой арией, охладела к  тебе
после того, как спела она? И - увы! - она всегда так будет  петь:  лучше
меня, лучше всех и, сказать правду, в тысячу раз лучше тебя самого,  мой
дорогой Андзолето... Значит, ты не видишь, что эта женщина раздавит тебя
и, пожалуй, уже раздавила при первом же своем появлении? Не видишь,  что
ее уродство затмило твою красоту? Да, она некрасива, я признаю это, но я
знаю также, что такие женщины, понравившись, способны зажечь в  мужчинах
более безумную страсть, дать им познать более сильные  переживания,  чем
совершеннейшие красавицы мира... Ты разве не видишь, что ей поклоняются,
ее обожают и что всюду, где ты будешь появляться вместе с ней, ты  оста-
нешься в тени, будешь незаметен? Разве ты не знаешь, что талант  артиста
нуждается для своего развития в похвалах и успехе точно так же, как  но-
ворожденный нуждается в воздухе, чтобы расти и жить? Неужели ты не  зна-
ешь, что всякое соперничество сокращает  сценическую  жизнь  артиста,  а
опасный соперник рядом с нами - это смерть для нашей души,  это  пустота