ья, что я осмеливаюсь шутить над  подоб-
ными вещами? Нет. Просто мысли путаются у меня под влиянием одиночества,
сердце, лишенное привязанностей, горит, и эта бумага орошена моими  сле-
зами.
   Я дала себе слово не тратить попусту эту драгоценную бумагу,  а  сама
пишу на ней всякий вздор. Что делать, это доставляет мне облегчение, и я
не в силах удержаться. Весь день шел дождь. Я не видела Готлиба,  потому
что не гуляла. Все это время я, как ребенок, занималась  малиновкой,  но
под конец моя грусть усилилась. Когда резвая и непостоянная птичка нача-
ла стучать клювом в стекло, стремясь покинуть меня, я уступила. Я откры-
ла окно из уважения к священной свободе, которую люди не боятся отнимать
у себе подобных, но меня больно задело ее равнодушие,  словно  малиновка
была чем-то обязана мне за мою любовь и заботу. Право, я, кажется, схожу
с ума и очень скоро начну превосходно понимать галиматью Готлиба.
   9-е. Что я узнала! Вернее, думаю, что узнала!  Пока  мне  еще  ничего
толком не известно, но мое воображение работает вовсю.
   Прежде всего, я открыла автора таинственных записок. Вот уж на кого я
бы никогда не подумала. Но сейчас и это уже отошло на задний  план.  Все
равно, расскажу по порядку весь этот день.
   Рано утром я открыла окошко. Оно состоит из одного, довольно большого
прозрачного стекла, которое я тщательно протираю, чтобы не  потерять  ни
крупицы света, - ведь его и так отнимает у меня противная решетка.  Плющ
тоже грозит на пясть на меня и погрузить комнату во мрак, но пока я  еще
не решаюсь оборвать ни одного листочка. Ведь этот плющ живет, он  свобо-
ден, он растет. Совершить насилие, изуродовать его! И  все  же  придется
пойти на это. Он ощущает воздействие апреля,  он  торопится,  тянется  в
длину, в ширину, лезет из всех щелей. Корни - его замурованы в камне, но
он растет, он жаждет воздуха и солнца. То же самое происходит и с бедной
человеческой мыслью. Теперь я понимаю, почему  в  древние  времена  были
священные растения... священные птицы... Малиновка тотчас влетела в  ка-
меру и бесцеремонно села ко мне на плечо. Потом, по своему  обыкновению,
начала все осматривать, все трогать. Бедняжка! Здесь нет для  нее  почти
ничего интересного. Но ведь она свободна, она  может  жить  в  полях,  и
все-таки предпочитает эту тюрьму, свой старый плющ и мою унылую каморку.
Выть может, она любит меня? Нет. Здесь ей тепло, и она охотно клюет  мои
хлебные крошки. Теперь я уже боюсь, не слишком ли приручила ее. А  вдруг
она влетит в кухню Шварцев и станет добычей их злого  кота!  И  причиной
этой ужасной смерти будут мои  заботы...  Быть  растерзанной,  сожранной
хищным животным! А что происходит с нами, слабыми человеческими  сущест-
вами - чистосердечными и беззащитными? Нас  тоже  терзают  и  уничтожают
безжалостные люди. Они убивают нас медленной смертью, пуская в ход  свои
острые когти и зубы.
   Солнце поднялось выше, и моя каморка сделалась почти такой  же  розо-
вой, какой была моя мансарда на Корте-Минелли в те времена, когда солнце
Венеции... Нет, не надо вспоминать о том солнце. Оно никогда  больше  не
поднимется над моей головой. О, если бы вы,  друзья  мои,  могли  покло-
ниться от меня ликующей Италии с ее "сияющими небесами и лучезарным сво-
дом"... Мне, должно быть, никогда больше не придется их увидеть.
   Я попросила позволения выйти погулять, и мне разрешили, хотя это было
раньше обычного. И я называю это прогулкой! Площадка длиной  в  тридцать
футов окружена болотом и заперта меж высоких стен! И все-таки здесь кра-
сиво, по крайней мере так мне кажется теперь, когда  я  успела  побывать
тут при разном освещении. Вечером это  место  красиво,  потому  что  пе-
чально. Я уверена, что в крепости немало таких же невинных людей, как я,
но живется им значительно хуже. Они сидят в казематах, откуда никогда не
выходят, куда никто не может войти, куда не попадает даже  свет  луны  -
подруги всех отчаявшихся сердец. Право, мне  грех  жаловаться.  О  боже!
Будь у меня хоть малейшая власть на земле, я бы всех сделала  счастливы-
ми!..
   Вдруг ко мне подбегает Готлиб, прихрамывая и, улыбаясь  во  всю  ширь
своих отвыкших от улыбки губ. Никто не остановил его, нас оставили  нае-
дине, и вот - о чудо! - Готлиб заговорил почти как разумное существо.
   - Сегодня ночью я не писал тебе, - сказал он, - и ты не нашла записки
на своем окне. Это потому, что вчера я не видел тебя и ты ничего мне  не
приказала.
   - Так вот что! Значит, это ты писал мне, Готлиб?
   - А кто же еще? Неужели ты не догадалась? Но больше я не  стану  тебе
писать - незачем, раз ты согласилась говорить со мной.  Я  хочу  служить
тебе, а не надоедать.
   - Мой добрый Готлиб! Так ты жалеешь меня, сочувствуешь мне?
   - Да, потому что я понял, что ты дух света.
   - Я такой же человек, как ты, Готлиб. Ты ошибаешься.
   - Нет, не ошибаюсь. Ведь я слышал твое пение.
   - Значит, ты любишь музыку?
   - Только твою. Она близка богу и моему сердцу.
   - Я вижу, Готлиб, у тебя благочестивое сердце и чистая душа.
   - Я стараюсь сделаться таким. Ангелы помогут мне, и я одержу верх над
духом тьмы. Он одолел мое жалкое тело, но душой моей завладеть не смог.
   Мало-помалу Готлиб пришел в возбуждение, но его поэтические образы не
перестали быть возвышенными и правдивыми. И представьте себе,  говоря  о
доброте божьей, о людских горестях, о справедливости провидения, которое
в будущем должно вознаградить за страдания, о евангельских добродетелях,
даже об искусстве - о музыке, о поэзии, - этот слабоумный,  этот  маньяк
достиг подлинного красноречия. Мне еще не удалось понять, в какой именно
религии он почерпнул все свои представления и эту пылкую восторженность,
кажется, он не католик и не протестант, но, то и дело повторяя, что при-
держивается лишь одной, истинной религии, он сказал мне только, что  без
ведома родителей принадлежит к какой-то особой секте.  Я  слишком  неве-
жественна, чтобы угадать, к какой именно. Постепенно я буду проникать  в
тайну этой души, необыкновенно сильной и прекрасной, но также  необыкно-
венно болезненной и печальной. Ведь, в сущности, бедный Готлиб такой  же
помешанный, каким был поэт Зденко, каким был добродетельный и  благород-
ный Альберт!.. Безумие вновь завладело Готлибом, когда после горячих ре-
чей его восторженный пыл внезапно иссяк. Словно  маленький  ребенок,  он
вдруг начал лепетать что-то об ангеле-малиновке и о дьяволекоте, о своей
матери, вступившей в союз с котом и с вселившимся в него злым духом,  об
отце, которого взгляд этого кота Вельзевула якобы обратил  в  камень.  С
болью слушая эти мрачные бредни, я все же сумела  отвлечь  юношу,  задав
ему вопрос о других узниках тюрьмы. Теперь, когда оказалось, что записки
попадали ко мне не с верхнего этажа башни, как я предполагала, а по  но-
чам бросались Готлибом снизу - очевидно, при помощи какого-нибудь нехит-
рого сооружения, - все эти подробности были мне не так уж интересны,  но
Готлиб, беспрекословно выполнявший все мои желания, уже  узнал  то,  что
мне так хотелось узнать прежде. Он сообщил мне, что узница,  живущая  за
моей башней, молода и хороша собой, что он ее видел. Я не особенно прис-
лушивалась к его словам, как вдруг он произнес  имя,  которое  заставило
меня вздрогнуть. Эту узницу зовут Амалией.
   Амалия! Какое множество волнений, какую бездну воспоминаний пробудило
во мне это имя! Я знала двух Амалий, и обе  толкнули  меня  в  пропасть,
открыв мне свои тайны. Которая же из двух эта - принцесса  прусская  или
молодая баронесса Рудольштадт? Скорее всего ни та, ни другая. Готлиб со-
вершенно не любопытен и, конечно, не догадался сделать ни шагу, не задал
по собственному побуждению ни одного вопроса. Он действует как автомат и
сумел сказать мне только одно - что ее зовут Амалией. Он  видел  узницу,
но видел ее на свой лад, словно через какую-то дымку. Должно  быть,  она
молода и хороша собой - так сказала госпожа  Шварц,  -  но  он,  Готлиб,
признался, что ничего в этом не смыслит. Он только почувствовал,  увидев
ее у окна, что она - не добрый дух, не ангел. Ее фамилию держат в секре-
те. Она богата и получает обеды у четы Шварц. Но ее, как и меня,  держат
в одиночной камере. Она никогда не выходит  на  прогулку.  Часто  бывает
больна. Вот все, что мне удалось выпытать у Готлиба.  Ему  стоит  только
прислушаться к болтовне родителей, и он узнает больше - ведь они  ничуть
не стесняются при нем. Он обещал, что будет слушать внимательно и  потом
сообщит мне, с каких пор эта Амалия находится в тюрьме. Что касается  ее
фамилии, то, кажется, Шварцы ее не знают. Могли ли бы они не  знать  ее,
если бы это была аббатиса Кведлинбургская?  Неужели  король  отправил  в
тюрьму свою сестру? Да, принцесс так же отправляют в тюрьму, как простых
смертных, и даже чаще. Молодая баронесса Рудольштадт... За  что  бы  она
могла оказаться здесь? По какому праву мог бы Фридрих отнять у нее  сво-
боду? Меня мучит любопытство, свойственное всем узникам, и мои  догадки,
основанные на одном только имени, - плод праздного и нездорового вообра-
жения. Пусть так! У меня будет камень на сердце до тех пор,  пока  я  не
узнаю, кто та подруга по несчастью, которая носит имя Амалия,  сыгравшее
такую важную роль в моей жизни.
   1 мая. В течение нескольких дней я не имела возможности писать.  Этот
промежуток времени был заполнен разными событиями. Спешу поделиться  ими
с вами, друзья мои.
   Прежде всего - я была больна. С тех пор как я здесь,  у  меня  иногда
бывают приступы мозговой горячки, вроде той, что была у меня в замке Ис-
полинов после длительного  пребывания  в  пещере,  когда  я  разыскивала
Альберта, но не такой сильной. Я страдаю ужасной бессонницей, перемежаю-
щейся со сновидениями, во время которых сама не знаю,  бодрствую  я  или
сплю. И в эти минуты мне все чудятся звуки той страшной скрипки, ее ста-
ринные цыганские напевы, духовные гимны и боевые песни. Эти слабые  зву-
ки, словно приносимые отдаленным ветерком, причиняют мне боль, но, когда
иллюзия завладевает мною, я не могу запретить себе с жадностью прислуши-
ваться к ним. То мне кажется, что скрипка играет, скользя по сонным  во-
дам, окружающим крепость, то - что звуки доносятся откуда-то  сверху,  а
иной раз - что они идут снизу, вырываясь из отдушины одного  из  казема-
тов. Они терзают меня, надрывают мне сердце. И все-таки, когда наступает
ночь, я не сажусь за дневник, чтобы как-то отвлечься, а ложусь в постель
и стараюсь снова впасть в то полузабытье, которое  и  приносит  мне  мое
сновидение или, вернее, мою музыкальную полудремоту, ибо  во  всем  этом
есть что-то реальное. Должно быть, в камере одного из заключенных звучит
настоящая скрипка, но что он играет и как? Он находится так далеко,  что
мне слышны лишь разрозненные звуки, а мое больное воображение  дополняет
остальное - я сама это понимаю. Отныне  мне  суждено  не  сомневаться  в
смерти Альберта, но в то же время и не считать ее совершившимся  фактом.
По-видимому, такова уж моя натура - надеяться вопреки всему  и  не  сги-
баться под тяжестью судьбы.
   Три ночи назад, когда я наконец  заснула  по-настоящему,  меня  вдруг
разбудил легкий шорох. Я открыла глаза. Было совсем темно, и я ничего не
могла разглядеть, но явственно слышала, как кто-то ходит возле моей кро-
вати, хотя шаги были очень осторожны. Я решила, что  это  госпожа  Шварц
зашла узнать, как я себя чувствую, и окликнула ее,  однако  ответом  был
лишь глубокий вздох, и кто-то на цыпочках вышел из комнаты. Я  услышала,
как снаружи закрыли и заперли на засов мою дверь, но,  чувствуя  большую
слабость, снова заснула, не придав этому эпизоду  особого  значения.  На
следующий день воспоминание о нем было тяжелым, смутным, и я решила, что
все это мне приснилось. Вечером со мной случился последний приступ лихо-
радки, еще более сильный, чем предыдущий, но я перенесла его легче,  чем
мои тревожные бессонные ночи и смутные сновидения. Я крепко заснула, ви-
дела много снов, но не слышала зловещей скрипки  и,  просыпаясь,  всякий
раз ясно ощущала разницу между бодрствованием и сном.  После  одного  из
таких пробуждений, я услышала ровное и громкое дыхание человека, спящего
где-то недалеко от меня. Мне даже показалось, что кто-то  сидит  в  моем
кресле. Я нисколько не испугалась. В полночь госпожа Шварц приносила мне
лекарства, и я подумала, что она снова зашла меня  проведать.  Некоторое
время я ждала, не желая ее будить, но  когда  мне  показалось,  что  она
проснулась, я поблагодарила ее за заботливость и спросила, который  час.
Тогда кто-то вышел из комнаты, испустив при этом глухое  рыдание,  такое
душераздирающее, такое страшное, что и сейчас при одном  воспоминании  о
нем у меня выступает на лбу холодный пот. Не знаю, почему оно  так  пот-
рясло меня. Мне показалось, что меня считают тяжело больной, быть  может
даже умирающей, и поэтому дарят мне немного сострадания. Однако я не так
уж плохо себя чувствовала, не считала, что мне грозит опасность, а глав-
ное, совсем не боялась умереть столь безболезненной, незаметной  смертью
и потерять жизнь, о которой не стоило и жалеть. В семь часов утра ко мне
вошла госпожа Шварц, и так как после ее странного  ночного  посещения  я
больше не засыпала, у меня сохранилось о нем совершенно отчетливое  вос-
поминание. Я попросила тюремщицу объяснить, зачем она приходила, но  она
покачала головой и ответила, что не понимает меня. После полуночи,  ска-
зала она, больше она не заходила ко мне, а так как ключи от  всех  камер
хранятся ночью у нее под подушкой, ей ясно, что либо все это мне присни-
лось, либо у меня было видение. Однако я была так  далека  от  бредового
состояния, что к полудню мне даже захотелось выйти на воздух. Я  спусти-
лась на эспланаду в сопровождении  моей  малиновки,  которая  как  будто
поздравляла меня с выздоровлением.  Погода  была  очень  приятная.  Жара
здесь уже начинает чувствоваться, и ветерок доносит с полей теплые  вея-
ния чистого воздуха, легкие запахи трав, которые веселят сердце несмотря
ни на что. Подбежал Готлиб. Мне он показался изменившимся  и  еще  более
уродливым, чем обычно. И все же, когда эта нескладная физиономия освеща-
ется радостной улыбкой, на ней проступает выражение ангельской доброты и
даже живого ума. Его большие глаза были так красны и  воспалены,  что  я
спросила, не болят ли они.
   - Да, они очень болели, - ответил он, - потому что я много плакал.
   - Что же у тебя за горе, мой бедный Готлиб?
   - Сегодня в полночь мать спустилась из твоей каморки и сказала  отцу:
"Третьему номеру очень плохо. У нее сильная лихорадка. Придется  позвать
доктора. Не хватает только, чтобы эта особа умерла у нас на руках". Мать
думала, что я сплю, но я нарочно не засыпал,  чтобы  услышать,  что  она
скажет. Я знал, что у тебя лихорадка, но когда услыхал, что это  опасно,
то не мог удержаться от слез и плакал, пока не заснул. Думаю, что я пла-
кал во сне, потому что утром у меня болели глаза, а подушка была  совсем
мокрая.
   Преданность бедного Готлиба растрогала меня, и в знак благодарности я
пожала его большую грязную руку, от которой за целое лье пахнет кожей  и
сапожным варом. И вдруг я подумала, что, быть может, этот более чем неп-
риличный визит нанес мне Готлиб - в своем простодушном рвении. Я спроси-
ла, не поднимался ли он ночью наверх, чтобы послушать у моих дверей.  Он
уверил меня, что не вставал с постели, и я убеждена, что он сказал прав-
ду. Очевидно, с того места, где он спит, до меня доносятся его вздохи  и
стоны через какую-нибудь щель в стене, быть может, через тот тайник, где
я прячу дневник и деньги. И как знать, не сообщается ли каким-то невиди-
мым путем это отверстие с той ямкой в кухонном камине, куда Готлиб  пря-
чет свои сокровища -  книгу  и  сапожные  инструменты?  Нас  с  Готлибом
объединяет хотя бы то, что мы оба, словно крысы или летучие мыши,  свили
свои жалкие гнезда в стене и там, во мраке, прячем свои сокровища. Я со-
биралась задать по этому поводу кое-какие вопросы, как вдруг  из  жилища
Шварцев вышел и направился к эспланаде человек, которого я ни разу здесь
не видела и чье появление привело меня в невероятный ужас, хотя я еще не
была уверена в том, что не ошибаюсь.
   - Кто это? - вполголоса спросила я у Готлиба.
   - Это дурной человек, - прошептал Готлиб. - Новый плац-майор. Посмот-
рите, как Вельзевул выгнул спину и трется о его ноги! Они отлично  ладят
друг с другом!
   - Но как его зовут? Готлиб хотел было мне ответить, но  плац-майор  с
добродушной улыбкой указал ему на кухню и сказал ласковым голосом:
   - Молодой человек, вас просят вернуться домой. Отец зовет вас.
   Это был предлог, чтобы оказаться наедине со мной, и как только Готлиб
ушел, я очутилась лицом к лицу с... друг Беппо,  угадай  с  кем.  Передо
мной стоял тот учтивый и жестокий вербовщик, которого  мы  так  некстати
встретили на тропинках Богемского Леса два года  назад,  господин  Мейер
собственной персоной. Я не могла не узнать его, хоть он еще больше  рас-
полнел. Это был тот самый человек с его приветливым видом,  непринужден-
ными манерами, лживым взглядом и  коварным  добродушием,  с  его  вечным
"брум-брум" - словно он играл на трубе. От военной музыки он  перешел  к
поставке пушечного мяса, а потом, в награду за честную и почетную  служ-
бу, его сделали плац-майором, или, вернее, военным  смотрителем  тюрьмы,
что, собственно говоря, не меньше подходит ему, чем обязанности бродяче-
го тюремщика, которые он исполнял прежде с таким искусством.
   - Мадемуазель, - сказал он мне по-французски, - я ваш покорный слуга.
Для прогулок вы располагаете этой миленькой  площадкой!  Свежий  воздух,
простор, прекрасный вид! Очень рад за вас. Видимо, в тюрьме вам  живется
недурно. И при этом великолепная погода! Право же,  при  таком  чудесном
солнце пребывание в Шпандау - одно удовольствие, брум, брум!
   Эти наглые насмешки вызвали во мне такое отвращение, что я ничего  не
ответила. Нимало не смутившись, он продолжал - уже по-итальянски:
   - Прошу прощения, я начал говорить с вами на языке, быть  может,  вам
незнакомом. Я и забыл, что вы итальянка, итальянская  певица...  Не  так
ли? И, говорят, у вас прекрасный голос. А перед вами - завзятый меломан.
Поэтому я хочу сделать ваше пребывание здесь  настолько  приятным,  нас-
колько это мне позволит инструкция. Но, скажите, где я мог иметь счастье
видеть вас? Ваше лицо мне знакомо... Ну, честное слово, знакомо!
   - Должно быть, в берлинском театре, где я пела этой зимой.
   - Нет, я был в Силезии - помощником плац-майора в  крепости  Глац.  К
счастью, этот дьявол Тренк совершил свой побег, когда я путешествовал...
я хочу сказать - когда я выезжал с важным поручением на саксонскую  гра-
ницу. Иначе я бы не получил повышения и не был бы сейчас здесь. А  здесь
мне очень нравится близость Берлина. Ведь офицеры в крепости  живут  так
скучно. Вы не можете себе представить, мадемуазель, как тоскливо  бывает
вдали от большого города, в каком-то захолустье - особенно мне,  страст-
ному любителю музыки... Но где же, черт возьми, я имел удовольствие  вас
видеть?
   - Я, сударь, не припомню, чтобы когда-нибудь имела эту честь.
   - Возможно, я видел вас на сцене какого-нибудь театра - в  Италии,  в
Вене... Вы много путешествовали? В каких театрах вы играли?
   Я не ответила, но это не смутило его, и со своей обычной наглостью он
продолжал:
   - Ну, ничего! Я еще вспомню. О чем же мы говорили? Да,  о  скуке.  Вы
тоже скучаете?
   - Нет, сударь.
   - Но ведь вас, кажется, держат в одиночной камере? Ваше имя -  Порпо-
рина?
   - Да, сударь.
   - Так, так, узница номер три. Скажите,  у  вас  нет  желания  немного
развлечься? Рассеяться?
   - Ни малейшего, сударь, - поспешно ответила я, думая,  что  он  хочет
предложить мне свое общество.
   - Как угодно. А жаль. Здесь есть еще одна узница, тоже весьма образо-
ванная особа... и к тому же очаровательная  женщина,  клянусь  честью...
Он