и пропорции фигуры. Взгляд косых, разбегающихся
глаз казался совершенно бессмысленным. На толстых губах  застыла  глупая
усмешка. Бесформенный нос, бесцветная кожа,  плоские,  низко  посаженные
уши, редкие жесткие волосы, уныло торчащие на его жалкой голове,  -  все
это скорее походило на плохо очищенную репу, чем на  человеческое  лицо.
Таково по крайней мере было поэтическое сравнение его почтенной матушки.
   Несмотря на то что природа так обидела это жалкое создание,  несмотря
на стыд и горечь, которые испытывала, глядя на него, госпожа Шварц, Гот-
либ, единственный сын, безобидный, покорный и больной,  являлся  все  же
единственным объектом любви и гордости своих родителей. Прежде, когда он
был еще не так уродлив, они питали надежду, что  он  вырастет  красивым.
Когда он был ребенком, они радовались прилежанию сына и  мечтали  о  его
блестящем будущем. Невзирая на его плачевное состояние, они все же наде-
ялись, что, когда прекратится этот бесконечный рост, он снова  наберется
сил, ума, красоты. Впрочем, надо ли объяснять,  что  материнская  любовь
примиряется решительно со всем и довольствуется малым. Высмеивая и браня
сына, госпожа Шварц в то же время обожала своего гадкого Готлиба,  и  не
торчи он весь день, словно соляной столб (так она выражалась), возле ка-
мина, у нее бы не хватило мужества и терпения разбавлять водой свою под-
ливку и раздувать счета своих нахлебников. Папаша  Шварц,  который,  как
многие мужчины, вкладывал в отцовское чувство больше самолюбия, чем неж-
ности, продолжал упорно обманывать и грабить своих арестантов в надежде,
что когда-нибудь Готлиб станет священником и  знаменитым  проповедником.
Такова была его навязчивая идея, ибо до болезни мальчик был очень  крас-
норечив. Но вот уже четыре года, как он не высказал  ни  одной  разумной
мысли, а если ему и случалось связать два-три слова, то они были обраще-
ны к коту Вельзевулу - единственному, кого он удостаивал своим  внимани-
ем. Впрочем, врачи давно объявили Готлиба душевнобольным, и только  отец
с матерью верили в возможность его выздоровления.
   Но в один прекрасный день Готлиб внезапно пробудился от своей  апатии
и объявил родителям, что хочет изучить какое-нибудь ремесло, чтобы изба-
виться от скуки и проводить свои унылые дни с большей пользой. Хотя  бу-
дущему члену протестантской церкви и не подобало  заниматься  физическим
трудом, пришлось разрешить ему эту невинную причуду. Ум Готлиба так явно
и так упорно нуждался в отдыхе, что родители позволили ему ходить в мас-
терскую сапожника и учиться там искусству тачать башмаки. Отцу  было  бы
приятнее, если бы сын выбрал более изящную профессию, но  какие  ремесла
ему ни называли, его выбор оставался неизменным -  он  хотел  заниматься
делом святого Криспина и даже объявил, что само провидение  указало  ему
этот путь. Так как это желание превратилось у него в навязчивую  идею  и
уже одно только опасение, что ему могут помешать, повергало его в глубо-
кое уныние, пришлось позволить ему провести месяц в сапожной мастерской,
после чего в одно прекрасное утро он пришел домой, снабженный всеми  не-
обходимыми инструментами и материалами, и снова водворился у своего  лю-
бимого камина, заявив, что научился  всему,  что  нужно,  и  уроков  ему
больше не требуется. Поверить этому было трудно, но, надеясь,  что  опыт
разочаровал сына и, быть может, он снова возьмется за богословие,  роди-
тели приняли его без упреков и насмешек. И вот для Готлиба началась  но-
вая жизнь, целиком заполненная мечтой об изготовлении  башмаков.  Воору-
жившись колодкой и шилом, он три-четыре часа в день  тачал  пару  обуви,
которой никогда не суждено было обувать чьи-либо ноги, ибо ей не суждено
было быть законченной. Готлиб ежедневно перекраивал,  растягивал,  коло-
тил, прошивал свое произведение, и оно принимало всевозможные формы,  за
исключением одной - формы башмака, но это не мешало безмятежному мастеру
продолжать свое дело с таким удовольствием, вниманием,  медлительностью,
терпением и удовлетворением, что никакая критика не смогла  бы  его  за-
деть. Вначале эта одержимость немного испугала Шварцев, потом они так же
привыкли к ней, как ко всему остальному, и нескончаемый башмак,  который
в руках Готлиба уступал место лишь толстому тому  проповедей  и  молитв,
стал считаться лишь еще одним проявлением его недуга. От  него  требова-
лось только, чтобы он хоть изредка сопровождал отца во время обхода  га-
лерей и дворов и дышал свежим воздухом. Но эти прогулки сильно  огорчали
господина Шварца, потому что дети других сторожей  и  служащих  крепости
без конца бегали за Готлибом, передразнивали его расслабленную,  неуклю-
жую походку и кричали на разные лады:
   - Башмаки! Башмаки! Эй, башмачник, сшей нам пару башмаков!
   Эти презрительные возгласы отнюдь не обижали Готлиба, он с ангельской
кротостью улыбался злой детворе и даже останавливался, чтобы ответить:
   - Пару башмаков? Охотно, с большим удовольствием. Приходите ко мне, и
я сниму мерку. Кому нужны башмаки?
   Но господин Шварц тащил сына вперед, чтобы помешать  ему  связываться
со всяким сбродом, а "башмачник", по-видимому, ничуть не сердился  и  не
досадовал на то, что его уводят от заказчиков.
   В первые дни заключения Консуэло господин Шварц обратился  к  ней  со
смиренной просьбой позаниматься с Готлибом и попробовать вновь пробудить
в нем любовь к ораторской речи, к которой он проявлял такие  способности
в детстве. Не скрыв от нее  болезненного  состояния  своего  наследника,
Шварц, верный законам природы, прекрасно изображенным Лафонтеном:
   Малюток любим мы своих,
   Они для нас милей, прекрасней всех других, не слишком точно обрисовал
ей все качества бедного Готлиба. В противном случае Консуэло,  быть  мо-
жет, и не отказалась бы - а она отказалась - принимать в  своей  каморке
девятнадцатилетнего юношу, описанного ей следующим образом:  "Долговязый
молодчик пяти футов и восьми дюймов роста - сущий клад для  вербовщиков,
если бы, к несчастью для его здоровья и  к  счастью  для  независимости,
легкая слабость в руках и ногах не сделала его негодным к военной  служ-
бе". Решив, что ей в ее положении неудобно встречаться с "мальчиком" та-
кого возраста и такого роста, узница решительно отказалась принимать его
и поплатилась за свою нелюбезность тем, что мамаша Шварц стала ежедневно
разбавлять ее бульон кружкой воды.
   Чтобы попасть на эспланаду, то есть на крепостной вал, где ей  разре-
шено было ежедневно гулять, Консуэло приходилось спускаться вниз и  про-
ходить через зловонное жилище семейства Шварц - все это с  разрешения  и
под охраной своего стража, который, впрочем, не заставлял себя  просить,
ибо "неутомимая услужливость" (во всем, что касалось услуг,  дозволенных
инструкцией) заносилась в счет и  высоко  оплачивалась.  Таким  образом,
часто проходя через эту кухню, дверь которой выходила на эспланаду, Кон-
суэло в конце концов обратила внимание на  Готлиба.  Рахитичная  детская
голова на плохо сколоченном теле великана в первую минуту вызвала в  ней
отвращение, а потом жалость. Она ласково заговорила с ним и задала  нес-
колько вопросов, пытаясь вызвать его на разговор. Но ум Готлиба был ско-
ван болезнью, а может быть, крайней застенчивостью, ибо, сопровождая  ее
во время прогулок по крепостному валу исключительно по приказанию  роди-
телей, он на все ее вопросы отвечал  односложно.  Тогда,  опасаясь,  что
дальнейшее внимание с ее стороны только усилит в нем  неприязнь  (а  его
смущение она принимала за неприязнь), Консуэло  перестала  обращаться  к
нему, даже смотреть на него, а отцу объявила, что не находит  в  нем  ни
малейшей склонности к ораторскому искусству.
   К тот вечер, когда Консуэло в последний раз увидела своего друга Пор-
порино и берлинскую публику, мамаша Шварц снова ее обыскала. Однако  пе-
вице удалось обмануть бдительность этого цербера в юбке. Час  был  позд-
ний, в кухне было темно, и мамаша Шварц, которую приход Консуэло  разбу-
дил, едва она успела заснуть, находилась в дурном расположении  духа.  В
то время как Готлиб спал в комнатке, вернее - в конурке возле  святилища
поварского искусства, а сам Шварц поднимался по лестнице,  чтобы  отомк-
нуть железную дверь ее камеры, Консуэло подошла к камину, где под пеплом
еще тлели угли, и, делая вид, будто гладит Вельзевула, стала искать спо-
соб спасти свои деньги от жадных лап тюремщицы: ей  надоело  целиком  от
нее зависеть. Пока мамаша Шварц зажигала лампу и надевала очки,  Консуэ-
ло, осмотревшись, заметила у камина, в том месте, где обычно сидел  Гот-
либ, на уровне его плеча, небольшое углубление - потайной ящик, где бед-
ный дурачок держал свой  том  проповедей  и  свой  нескончаемый  башмак.
Здесь, в этом почерневшем от копоти отверстии, хранились все  богатства,
все сокровища Готлиба. Быстрым и ловким движением Консуэло положила туда
свой кошелек, а потом терпеливо позволила обыскать себя  старой  ведьме,
которая долго мучила ее, ползая своими замасленными крючковатыми пальца-
ми по всем складкам ее одежды, удивляясь и сердясь, что ничего не  нахо-
дит. Хладнокровие узницы, не придававшей успеху своего предприятия  осо-
бого значения, в конце концов убедило жену тюремщика, что у  той  ничего
нет, и, когда обыск кончился, Консуэло удалось схватить свой  кошелек  и
спрятать его под шубкой. Очутившись у себя, она стала  искать  для  него
укромный уголок, так как знала, что во время ее прогулок камеру осматри-
вают, и решила, что лучше будет держать деньги при себе, зашив их в  ку-
шак от платья: госпожа Шварц имела право обыскивать певицу только в  тех
случаях, когда она покидала крепость.
   Между тем благодаря искусно составленным счетам первая  сумма  денег,
найденная мамашей Шварц при обыске в день прибытия узницы, давно уже бы-
ла исчерпана. Сделав несколько новых, довольно скудных затрат,  господин
Шварц составил новый кругленький счет, продиктованный обычным стремлени-
ем к наживе. Чересчур осторожный, чтобы требовать денег  с  заключенной,
которой запрещено было их иметь, но которая в первый  же  день  сообщила
ему, что ее сбережения хранятся у Порпорино, вышепоименованный Шварц, ни
слова не сказав Консуэло, отправился в Берлин и предъявил свой счет это-
му верному казначею. Но Порпорино, уже предупрежденный  Консуэло,  отка-
зался оплатить счет до того, как он будет подтвержден  потребительницей,
и отослал кредитора к певице, которую, как мы знаем, успел снабдить  но-
вой суммой денег.
   Шварц вернулся домой бледный и расстроенный. Он кричал, что его разо-
рили, обокрали, хотя первые сто дукатов, которые были найдены при обыске
узницы, могли бы четырежды оплатить то, что он потратил на  нее  за  два
месяца. Госпожа Шварц перенесла этот мнимый убыток  философски,  проявив
большую твердость духа и предусмотрительность.
   - Конечно, нас ограбили, как на большой дороге, - сказала она,  -  но
разве на такой узнице можно было рассчитывать что-нибудь  заработать?  Я
тебя предупреждала. Актриса! Разве у них бывают сбережения?  Или  актер!
Что это за доверенное лицо? Разве можно на него  положиться?  Полно!  Мы
потеряли двести дукатов, так наверстаем их  на  других,  более  выгодных
клиентах. Это научит тебя, как предлагать свои услуги первым  встречным,
не подумав хорошенько. Право, Шварц, я даже  довольна,  что  ты  получил
этот маленький урок. А теперь я доставлю себе удовольствие и  посажу  ее
на сухой или даже на заплесневевший хлеб. Как! Быть такой дурочкой и  не
позаботиться припрятать в кармане хоть один фридрихсдор, чтобы заплатить
за труд тюремщице, да еще смотреть на нашего Готлиба как на идиота,  по-
тому что он не ухаживает за ней. Подумаешь, что за птица!
   Ворча и пожимая плечами, госпожа Шварц снова занялась  своими  делами
и, подойдя к камину, возле которого сидел Готлиб, спросила  его,  снимая
пену со своих котелков:
   - Ну, а ты что скажешь на это, плутишка?  Она  произнесла  эту  фразу
просто так, для красного словца, ибо отлично знала, что Готлиб прислуши-
вался к их разговору не более внимательно, чем его кот Вельзевул.
   - Мой башмак подвигается, матушка,  -  ответил  Готлиб  с  блуждающей
улыбкой. - Скоро я начну новую пару.
   - Да, - сострадательно качая головой, ответила старуха.  -  Послушать
тебя, так ты делаешь по паре башмаков в день. Работай,  сынок,  работай.
Этак ты заработаешь много денег... О господи!  -  вздохнула  она,  вновь
закрывая свои кастрюли, и в голосе ее прозвучала смиренная жалоба, слов-
но материнское чувство влило каплю благочестия даже  в  это  окаменевшее
сердце.
   В этот день, видя, что обеда нет, Консуэло сразу  догадалась,  в  чем
тут дело, хотя ей трудно было себе представить,  чтобы  ее  сто  дукатов
могли быть поглощены так быстро, да еще при такой скудной пище. Она  за-
ранее наметила себе план поведения с четой Шварц. Не получив от прусско-
го короля ни обола и опасаясь, что он ограничится только обещаниями (та-
кой же монетой, уезжая, получил свое жалованье и Вольтер), она понимала,
что если ее заточение продлится, а Шварц не умерит своих требований,  то
ей ненадолго хватит тех небольших денег, которые она заработала,  услаж-
дая слух некоторых менее скупых, но и менее богатых  особ.  Поэтому  она
решила заставить его пойти на уступки и дня два или три довольствовалась
хлебом и водою, делая вид, будто не замечает  перемены  в  своем  столе.
Печку тоже перестали топить, и  Консуэло  безропотно  терпела  холод.  К
счастью, он был не так страшен; на дворе стоял апрель, и хотя в  Пруссии
не такая теплая весна, как у нас, во Франции, морозы  понемногу  смягча-
лись.
   Прежде чем вступить в переговоры с корыстолюбивым тираном, она  стала
обдумывать, как бы получше спрятать свои капиталы, ибо не могла не пони-
мать, что как только она обнаружит свои сбережения, ее не замедлят снова
подвергнуть незаконному обыску и конфискации. Необходимость делает чело-
века если не изобретательным, то хотя бы предусмотрительным. У  Консуэло
не было никакого инструмента, с помощью которого она могла бы  выдолбить
дерево или приподнять камень. Но на следующий день, исследуя все закоул-
ки своей камеры с той  скрупулезной  тщательностью,  на  какую  способны
только узники, она наконец заметила, что один кирпич как  будто  не  так
плотно вделан в стену, как остальные. Она ногтями отколупала штукатурку,
которой он был обмазан, и обнаружила, что эта штукатурка была сделала не
из цемента, как в других местах, а из какого-то рыхлого материала, похо-
жего на засохший хлебный мякиш. Ей удалось вытащить кирпич, и за ним она
увидела небольшое пустое пространство между этим  подвижным  кирпичом  и
теми, что к нему прилегали и составляли толщу стены. Очевидно, этот тай-
ничок был делом рук одного из прежних заключенных. Консуэло убедилась  в
справедливости своего предположения, когда ее пальцы нащупали  несколько
предметов, драгоценных для каждого узника: пачку карандашей,  перочинный
нож, кремень, трут и несколько связок тонких витых свечей. Все эти пред-
меты нисколько не попортились, так как стена была  совершенно  сухая.  К
тому же, их, быть может, и положили всего за несколько дней до того, как
в камеру пришла она. Консуэло добавила к ним свой  кошелек  и  свое  ма-
ленькое филигранное распятие, на которое не раз с вожделением поглядывал
господин Шварц, говоря, что эта "игрушка" пришлась бы по вкусу  Готлибу.
Потом она вложила кирпич на место и обмазала его оставленным от завтрака
хлебным мякишем, предварительно потерев его об пол, чтобы он принял  тот
же цвет, что и остальная штукатурка. И теперь, обеспечив себе на некото-
рое время средства к существованию и возможность как-то  проводить  свои
вечера, стала спокойно ждать обыска четы Шварц, чувствуя себя такой гор-
дой и счастливой, словно открыла какой-то новый мир.
   Между тем Шварцу быстро надоело жить без своих махинаций. "Я согласен
и на мелкие делишки, - говаривал он, - лучше мало,  чем  ничего".  И  он
первый нарушил молчание, спросив у "заключенной номер три", не желает ли
она все же что-нибудь ему заказать. Тогда Консуэло  решилась  рассказать
ему - не о том, что у нее есть деньги, а о том, что она регулярно  полу-
чает их каждую неделю тайным путем, причем он, Шварц, не должен  доиски-
ваться, каким именно.
   - Если же вам все-таки удастся обнаружить это, - добавила она, - то я
и вовсе не смогу ничего у вас покупать. Так что решайте  сами,  что  для
вас лучше - строго придерживаться  инструкции  или  честно  зарабатывать
деньги.
   Через несколько дней, после  долгих  споров  и  безуспешных  осмотров
одежды, матраца, досок пола, стульев, Шварц пришел к выводу, что Консуэ-
ло нашла способ общаться с внешним миром через какое-нибудь высшее долж-
ностное лицо в самой тюрьме. Лихоимство процветало во всей тюремной  ие-
рархии, и низшим было невыгодно подвергать проверке действия своих более
могущественных собратьев. "Возьмем то, что нам посылает бог!" - со вздо-
хом произнес Шварц.
   И он покорился необходимости производить еженедельные расчеты с  Пор-
пориной. Она не стала упрекать его за то,  как  он  израсходовал  первую
сумму, но на будущее установила порядок, при котором каждое блюдо  опла-
чивалось лишь вдвое против его действительной стоимости, что  показалось
крайне мелочным госпоже Шварц, но не помешало ей получать свои денежки и
наживаться елико возможно.


   XIX

   Для того, кто привык читать рассказы об узниках, существование  этого
незатейливого тайника, ускользающего тем не менее от бдительного ока тю-
ремщиков, покажется не таким уж неправдоподобным. Маленький секрет  Кон-
суэло не был раскрыт, и, когда она вернулась с  прогулки,  ее  сокровища
оказались в целости и сохранности. Как только  стемнело,  она  поспешила
заслонить окно матрацем, зажгла свечку и принялась  писать.  Предоставим
дальнейший рассказ ей самой, ибо рукопись, которая после ее смерти  дол-
гое время хранилась у каноника***, теперь принадлежит нам. Мы  переводим
ее с итальянского.
   Дневник Консуэло, прозванной Порпориной, узницы Шпандау, апрель 175*
   2-е. Я никогда не писала ничего, кроме нот, и  несмотря  на  то,  что
умею бегло говорить на нескольких языках, не знаю,  смогу  ли  правильно
выразить свои мысли хотя бы на одном из них. Я всегда думала, что должна
передавать то, что занимает мое сердце и мою жизнь, только на одном язы-
ке - языке моего божественного искусства. Слова, фразы - все  это  каза-
лось мне таким холодным по сравнению с тем, что я была в состоянии выра-
зить своим пением! Я могла бы пересчитать письма или,  вернее,  записки,
которые мне довелось набросать кое-как второпях, раза три или четыре,  в
наиболее решительные моменты моей жизни. Так что сейчас, впервые  с  тех
пор, как я существую, у меня появилась потребность высказать словами то,
что я чувствую и что со  мной  случилось.  И  даже  испытываю  при  этом
большое удовольствие. Прославленный и высокочтимый Порпора, милый, доро-
гой моему сердцу Гайдн, добрейший, уважаемый каноник***, вы,  единствен-
ные мои друзья, а быть может, еще и вы,  благородный,  несчастный  барон
фон Тренк, - о вас думаю я, когда пишу эти строки, вам рассказываю  свои
невзгоды и испытания. Мне кажется, будто я говорю с вами,  будто  вы  со
мной, и, таким образом, в печальном моем одиночестве, открывая вам тайну
моей жизни, я ускользаю от подстерегающей меня смерти. Ведь я могу  уме-
реть здесь от тоски и горя, хотя до сих пор ни мое здоровье, ни мужество
мне почти не изменили. Но неизвестно, какие бедствия уготованы мне в бу-
дущем, и если я паду под их бременем, то по крайней мере мой след и  по-
весть о моих страданиях останутся в ваших руках. Дневник мой перейдет по
наследству к следующему узнику, который сменит меня в этой камере и най-
дет замурованный в стене тайник, где я нашла бумагу и  карандаш,  дающие
мне возможность писать вам. О, как я  благодарна  сейчас  моей  матушке!
Ведь это она велела мне учиться писать, х