, почтовые лошади,
которые должны были везти его в Прагу, были уже впряжены в карету.
   - Что такое? Где мы? Куда мы едем? Амелия, что это ты  выдумала,  ми-
лочка? Что значит этот каприз или эта шутка?
   На все эти вопросы молодая баронесса, ласкаясь к отцу, отвечала  лишь
взрывами веселого смеха. И только когда увидела, что форейтор уже на ло-
шади, а карета катится по большой дороге, она,  сразу  приняв  серьезный
вид, весьма решительно заговорила:
   - Милый папа, ни о чем не беспокойтесь. Наш багаж  прекрасно  уложен,
каретные ящики полны всем необходимым для дороги. В замке Исполинов  ос-
тались только ваше оружие и собаки. В Праге они вам не нужны, а впрочем,
они будут вам присланы по первому же требованию. Дяде Христиану за завт-
раком передадут мое письмо. В нем я пишу, что нам необходимо было уехать
- и пишу так, что это не особенно огорчит его и не  вызовет  раздражения
ни против вас, ни против "меня. А теперь я смиренно  прошу  прощения  за
то, что обманула вас; но ведь прошел месяц с тех пор, как вы обещали мне
сделать то, что я выполнила сейчас, - стало быть, в сущности, я  не  иду
против вашей воли, увозя вас в Прагу в ту минуту, когда вы  об  этом  не
думали; зато, я уверена, вы в восторге, что избавлены от  всех  неприят-
ностей, связанных с решением уехать и с дорожными сборами. Мое положение
становилось невыносимым, а вы и не замечали этого. Вот мое  извинение  и
оправдание. Соблаговолите же обнять меня и не смотрите  на  меня  такими
грозными глазами - я ужасно их боюсь.
   Говоря это, Амелия, так же как и ее наперсница, едва удерживалась  от
смеха, ибо никогда в жизни у барона не было грозного взгляда ни для кого
вообще, а для обожаемой дочки и подавно. В данную же минуту взгляд у не-
го был растерянный и даже, надо признаться, бессмысленный, - таково было
действие неожиданности. Если он и был несколько  раздосадован  выкинутой
над ним шуткой, огорчен внезапной разлукой с братом и сестрой, с которы-
ми даже не простился, то вместе с тем он был  так  изумлен  случившимся,
что его неудовольствие тотчас же сменилось восхищением.
   - Но как вы умудрились все это устроить, не возбудив во мне ни малей-
шего подозрения? - допрашивал он. - Да, по правде сказать, снимая  охот-
ничьи сапоги и отсылая верховую лошадь, я был далек от мысли, что еду  в
Прагу и что сегодня вечером не буду обедать с братом! Вот странное прик-
лючение! Я уверен, что никто не поверит, когда я стану о  нем  рассказы-
вать... Но куда же, Амелия, запрятали вы мою дорожную шапку? Как, по-ва-
шему, не спать же мне, надвинув на уши эту шляпу с галунами?
   - Ваша шапка? Вот она, милый папа, - проговорила юная плутовка, пода-
вая ему меховую шапку, которую он тут же  с  простодушным  удовольствием
надел на голову.
   - А моя дорожная фляжка? Наверно, ты забыла о ней, злая девчонка?
   - Конечно, нет! - воскликнула Амелия, протягивая ему хрустальную  бу-
тылку, оплетенную русской кожей и отделанную серебром. - Я сама наполни-
ла ее лучшим венгерским вином, какое только имеется в  подвале  у  тети.
Попробуйте-ка его, это ваше любимое.
   - А моя трубка, а мой кисет с турецким табаком?
   - Все тут, - сказала горничная, - мы ничего не забыли, обо всем поза-
ботились, чтобы господину барону было приятно путешествовать.
   - В добрый час! - проговорил барон, набивая себе трубку. - Тем не ме-
нее, дорогая Амелия, вы со мной поступили прескверно. Вы делаете из  ва-
шего отца посмешище. По вашей милости все будут надо мной издеваться.
   - Дорогой папа, - отвечала Амелия, - это я являюсь посмешищем в  гла-
зах света, давая повод думать, будто упорно хочу выйти замуж за  кузена,
который совершенно не удостаивает меня своим вниманием и на моих  глазах
усиленно ухаживает за моей учительницей музыки. Достаточно долго терпела
я такое унижение и не знаю, много ли найдется девушек моего круга,  моей
наружности и моих лет, которые отнеслись бы к этому так, как я, а не по-
хуже. Я уверена, что есть девушки, которые скучают меньше, чем скучала я
в последние полтора года, и которые, однако, убегают или позволяют похи-
тить себя, лишь бы избавиться от своей скучной жизни. Я же довольствуюсь
тем, что убегаю, похищая собственного отца. Это более ново и более  при-
лично. Что думает по этому поводу дорогой мой папочка?
   - Ты у меня настоящий бесенок! - проговорил барон, целуя дочку.
   Он очень весело провел всю дорогу, попивая, покуривая и отсыпаясь, ни
на что больше не жалуясь и ничему больше не удивляясь.
   В замке это событие не произвело того впечатления, на какое рассчиты-
вала юная баронесса. Начать с Альберта: если бы ему не  сообщили,  он  и
через неделю не заметил бы этого, а  когда  канонисса  объявила  ему  об
отъезде родственников, он ограничился тем, что сказал:
   - Вот единственная умная вещь, которую сделала умница Амелия с минуты
своего приезда сюда. Что касается добрейшего дяди,  то,  я  надеюсь,  он
скоро к нам вернется.
   - А я жалею об отъезде брата, - сказал старый Христиан. - В мои  годы
имеют значение недели и даже дни. То, что тебе, Альберт, кажется  корот-
ким сроком, для меня может стать вечностью, и я далеко  не  так  уверен,
как ты, что увижусь снова с моим тихим и беспечным братом Фридрихом. Ну,
что же делать! Этого хотела Амелия, - прибавил он с улыбкой,  сворачивая
и откладывая в сторону удивительно ласковое и вместе с тем злое  письмо,
оставленное ему юной баронессой. - Ведь женская злоба ничего не прощает.
Вы, дети мои, не были рождены друг для друга, и мои сладкие мечты разве-
ялись как дым!
   Говоря это, старый граф с какой-то меланхолической веселостью  погля-
дел на сына, как бы ожидая уловить в его глазах тень сожаления. Но ниче-
го подобного он в них не прочел. А Альберт, нежно пожав руку  отца,  дал
ему этим понять, что благодарит его за отказ от проекта, который был так
мало ему по сердцу.
   - Да будет воля твоя, господи! - снова заговорил старик. - И да будет
сердце твое свободно, сын мой! Ты теперь здоров и кажешься  спокойным  и
счастливым среди нас. Я умру утешенный, и  благодарность  отца  принесет
тебе счастье после нашей разлуки.
   - Не говорите о разлуке, отец мой, - воскликнул молодой граф с глаза-
ми, полными слез, - я не в силах вынести эту мысль!
   Тут капеллан встал и с деланно скромным видом  вышел,  предварительно
приободрив взглядом уже несколько растроганную  канониссу.  Взгляд  этот
был и приказанием и сигналом. С душевной болью и со страхом она  поняла,
что наступила минута говорить. И вот, закрыв глаза, словно человек, бро-
сающийся из окна во время пожара, она начала, путаясь и бледнея:
   - Конечно, Альберт нежно любит отца и не захочет смертельно  огорчить
его...
   Альберт поднял голову и посмотрел на тетку таким ясным, пронизывающим
взором, что та смутилась и не смогла сказать ничего больше. Старый граф,
казалось, не слышал этой странной фразы, а среди воцарившегося  молчания
бедная Венцеслава трепетала под взглядом племянника,  словно  куропатка,
загипнотизированная собакой, делающей над ней стойку.
   Но через несколько минут граф Христиан, очнувшись от  своей  задумчи-
вости, ответил сестре так, как будто она  продолжала  говорить  или  как
будто он прочел в ее душе все то, что она собиралась ему открыть.
   - Дорогая сестра, - сказал он, - позвольте мне  дать  вам  совет:  не
терзайте себя тем, в чем вы ничего не понимаете. Вы  в  своей  жизни  не
имели понятия о том, что такое сердечное влечение, а суровые правила ка-
нониссы не годятся для молодого человека.
   - Боже милостивый! - прошептала совсем расстроенная канонисса. -  Или
брат не хочет меня понять, или разум и благочестие покинули его! Возмож-
но ли, чтобы он по своей слабости стал поддерживать или так легко  смот-
реть...
   - Что поддерживать, тетушка? - спросил Альберт решительно и строго. -
Говорите, раз уж вас заставляют это делать! Выскажите яснее вашу  мысль.
Пора кончить с этим напряженным состоянием, и пора нам узнать друг  дру-
га.
   - Нет, сестра, не говорите, - остановил ее граф  Христиан,  -  ничего
нового вы мне не скажете. Я давно прекрасно понял вас, но только не  по-
давал виду. Минута для объяснений по этому поводу еще не настала.  Когда
придет время, я буду знать, что надо делать.
   И он намеренно заговорил о другом. Канонисса совсем  упала  духом,  а
Альберт взволновался, не понимая, что хотел сказать отец.
   Капеллан, узнав, как глава семьи отнесся к его предостережению, пере-
данному окольным путем, страшно перепугался. Граф Христиан, несмотря  на
свой беспечный, нерешительный вид, никогда не был слабым  человеком.  Не
раз случалось ему, выйдя из своего, казалось бы,  апатичного  состояния,
действовать энергично и разумно. Священник  струсил,  поняв,  что  зашел
слишком далеко и может получить выговор. И он принялся поспешно  уничто-
жать дело рук своих, уговаривая канониссу больше ни  во  что  не  вмеши-
ваться. Две недели прошли самым мирным образом. Консуэло даже  в  голову
не приходило, что  она  является  причиной  семейных  волнений.  Альберт
по-прежнему заботился о ней, а об отъезде Амелии сообщил, как о  времен-
ной отлучке, не возбудив в Консуэло ни малейшего подозрения относительно
его причины. Консуэло начала выходить из своей комнаты, и  когда  она  в
первый раз прогуливалась по саду, старый Христиан своей слабой, дрожащей
рукой поддерживал неверные шаги выздоравливающей.


   LI

   То был чудесный день в жизни Альберта, когда вернувшаяся к жизни Кон-
суэло, поддерживаемая его старым отцом, на глазах у всей семьи протянула
ему руку и с несказанно кроткой улыбкой проговорила:
   - Вот кто спас меня! Кто ухаживал за мной как за родной сестрой!
   Но этот день, день  апогея  его  счастья,  сразу  изменил,  и  притом
больше, чем он мог это предвидеть, его  отношения  с  Консуэло.  Отныне,
войдя снова в семейный круг, она довольно редко оставалась с ним  наеди-
не. Старый граф, казалось еще больше полюбивший Консуэло после ее болез-
ни, по-отцовски заботился о девушке, что глубоко трогало ее.  Канонисса,
правда, ничего больше не говорила, но все-таки считала своим долгом сле-
дить за каждым ее шагом и при появлении Альберта  была  всегда  тут  как
тут. А так как молодой граф  не  обнаруживал  больше  никаких  признаков
умственного расстройства, то в замок стали усиленно приглашать родствен-
ников и соседей, чего давно уже не бывало.  С  какой-то  простодушной  и
трогательной гордостью старики хотели показать им, каким  общительным  и
любезным сделался снова молодой граф фон Рудольштадт; поскольку же  Кон-
суэло, видимо, требовала и взглядами и своим примером, чтобы он исполнял
желания родных, то ему волей-неволей пришлось вернуться к роли светского
человека и гостеприимного хозяина замка.
   Это внезапное превращение не  легко  далось  Альберту.  Он  покорился
только ради той, которую любил. Но за это он жаждал награды в виде более
продолжительных бесед, откровенных излияний. Он терпеливо выносил  целые
дни принуждения и скуки, лишь бы вечером услышать от нее слово одобрения
и благодарности. Когда же между ними появлялась, как навязчивый призрак,
канонисса и вырывала у него и эту чистую радость, он озлоблялся и  падал
духом. Проводя ужасные ночи, он часто  бродил  у  колодца,  который  был
всегда полон прозрачной воды с того дня, когда он поднялся из него, неся
на руках Консуэло. Измученный тяжелыми думами, Альберт  почти  проклинал
данный им обет не ходить больше в свою тайную обитель.  Его  пугало  то,
что, чувствуя себя несчастным, он не может в недрах земли схоронить тай-
ну своего страдания.
   Конечно, и родные и его подруга не могли не обратить внимания на  его
измученный после бессонницы вид, на все чаще и чаще возвращавшееся к не-
му мрачное настроение и рассеянность. Но Консуэло нашла способ разгонять
эти тучи и возвращать себе власть над ним всякий раз, когда  ей  грозило
ее потерять: она начинала петь, и тотчас молодой граф, очарованный и по-
корный, находил облегчение  в  слезах  или  в  новом  приливе  восторга.
Средство это было неотразимо; и когда Альберту удавалось перекинуться  с
Консуэло хоть словом наедине, он восклицал:
   - Консуэло, ты нашла дорогу к моей душе! Ты обладаешь  силой,  недос-
тупной простым смертным: ты говоришь языком богов,  тебе  дано  выражать
самые возвышенные чувства и передавать людям самые  могучие  переживания
твоей вдохновенной души. Пой же всегда, когда заметишь, что я изнемогаю!
На слова, произносимые тобой в пении, я почти не обращаю внимания, - они
являются только темой, несовершенным указанием, которое служит для раск-
рытия и развития музыкальной мысли, я почти не слушаю  их,  -  до  моего
сердца доходит только твой голос, чувство, с каким ты поешь, твое  вдох-
новение! Музыка говорит о том таинственном и возвышенном, о чем  мечтает
душа, что она предчувствует. В мелодии как бы раскрываются высшие идеи и
чувства, которые бессилен выразить человеческий язык. Это  -  откровение
бесконечного. И когда ты поешь, я принадлежу человечеству тем, что чело-
вечество почерпнуло божественного и вечного у создателя. Все то утешение
и ободрение, в которых отказывают мне твои уста в обыденной жизни,  все,
что светская тирания не позволяет тебе высказать  мне,  -  все  сторицею
воздает мне твое пение. Оно раскрывает мне твою сущность, и  тогда  душа
моя обладает тобою и в радости и в горе, в вере и в сомнениях, в порывах
восторга и в неге мечты.
   Иногда Альберт говорил все это  Консуэло  и  в  присутствии  семьи  -
по-испански, но видимое неудовольствие тетки и правила учтивости не доз-
воляли девушке отвечать ему. Наконец однажды, очутившись наедине с ним в
саду, когда Альберт снова заговорил о том, какое счастье  дает  она  ему
своим пением, Консуэло спросила:
   - Почему, если вы считаете музыку более совершенной  и  убедительной,
чем слова, почему вы сами не общаетесь со мною этим  способом?  Ведь  вы
знаете музыку, быть может, еще лучше моего.
   - Что вы хотите этим сказать, Консуэло? - воскликнул с удивлением мо-
лодой граф. - Я становлюсь музыкантом, только слушая вас.
   - Не старайтесь меня обмануть, - ответила она.  -  Раз  в  жизни  мне
пришлось слышать поистине божественную игру на скрипке, и это играли вы,
Альберт, - в пещере Шрекенштейна. В тот день я услышала вас, прежде  чем
вы увидели меня. Я овладела вашей тайной, - простите мне и  дайте  услы-
шать еще раз ту чудную мелодию, из которой в моей памяти удержалось нес-
колько фраз и которая раскрыла мне в музыке еще неведомые красоты.
   Консуэло попробовала вполголоса спеть смутно запомнившуюся  ей  мело-
дию, и Альберт сейчас же узнал ее.
   - Это гуситский народный гимн, - сказал он. -  Стихи,  положенные  на
музыку, - произведение моего предка Гинко Подебрада, сына короля Георга,
одного из поэтов нашей родины. У нас есть немало превосходных  стихотво-
рений - Стрея, Шимона Ломницкого и многих других, но они  запрещены  им-
перской полицией. Эти религиозные и народные песни, положенные на музыку
неизвестными гениями Чехии, далеко не все уцелели в памяти богемцев. Не-
которые из них сохранились в народе, и  Зденко,  обладающий  необычайной
памятью и музыкальным чутьем, знает их довольно много. Я собрал их и за-
писал. Они очень красивы, и вам будет интересно познакомиться с ними. Но
услышать их вы сможете только в моем убежище, там моя скрипка и все соб-
рание нот. Среди них есть очень ценные рукописные сборники старинных ка-
толических и протестантских композиторов. Ручаюсь, что вы не знакомы  ни
с Жоскеном, несколько мелодий которого нам передал по наследству Лютер в
своих церковных песнопениях, ни с Клодом Ле Женом, ни с Аркадельтом,  ни
с Георгом Рау, ни с Бенедиктом Дуцисом, ни с  Иоанном  Вейсом.  Скажите,
дорогая Консуэло, не побудит ли вас интерес к этим любопытным произведе-
ниям еще раз прийти в мою пещеру, откуда я так давно изгнан, и  посетить
мою церковь, которую вы еще не знаете?
   Предложение это хотя и возбудило любопытство молодой артистки, однако
заставило ее вздрогнуть. Ужасная пещера будила в ней такие воспоминания,
что она не могла без дрожи подумать об этом, а мысль, что она может сно-
ва очутиться там вдвоем с Альбертом, невзирая на все доверие к нему, бы-
ла ей мучительна. Он сразу заметил это.
   - Я вижу, вас отталкивает самая мысль об этом паломничестве, хотя  вы
и обещали мне отправиться туда со мной, - сказал он. - Не  будем  больше
говорить об этом. Верный своей клятве, я не пойду  в  свое  убежище  без
вас.
   - Вы, Альберт, напомнили мне о моей клятве, -  сказала  она,  -  и  я
сдержу ее, как только вы этого потребуете.  Но,  милый  мой  доктор,  вы
все-таки не должны забывать, что мои силы еще недостаточно  окрепли.  Не
можете ли вы пока показать мне здесь эти любопытные произведения и  дать
мне послушать замечательного артиста, который играет на скрипке  гораздо
лучше, чем я пою?
   - Вы смеетесь надо мной, дорогая сестра! Но все равно -  вы  услышите
меня только в моей пещере. Именно там я попытался заставить этот инстру-
мент говорить так, как внушало мне сердце; до того я ничего не смыслил в
нем, несмотря на многолетние занятия с блестящим, но поверхностным  про-
фессором, которому отец платил большие деньги. Именно там я постиг,  что
такое музыка, постиг также, каким святотатственным  глумлением  заменяет
ее большинство людей. А я, признаюсь, не был бы в состоянии  извлечь  из
скрипки ни единого звука иначе, как распростершись  мысленно  перед  бо-
жеством. Даже если бы я видел, что вы, холодно стоя рядом со мной,  вни-
мательно прислушиваетесь к исполняемым мною  вещам,  стремясь  из  любо-
пытства определить степень моего таланта, то я, наверно,  играл  бы  так
плохо, что, пожалуй, вы не смогли бы и слушать. С тех пор как я  немного
овладел этим инструментом, который посвятил восхвалению господа и жаркой
молитве, я никогда не прикасался к нему иначе,  как  переносясь  в  иде-
альный мир и повинуясь вдохновению, которое ни вызвать, ни удержать не в
моих силах. А когда у меня нет этого вдохновения,  потребуйте,  чтобы  я
исполнил самую простую музыкальную фразу, и я знаю, что, при всем  жела-
нии угодить вам, память изменит мне, а пальцы будут  неуверенны,  как  у
ребенка, берущего первые ноты.
   - Я в состоянии понять ваше отношение к музыке, - ответила растроган-
ная Консуэло, внимательно выслушав его, - и надеюсь, что смогу присоеди-
ниться к вашей молитве с душой настолько сосредоточенной  и  благоговей-
ной, что присутствие мое не расхолодит вашего вдохновения.  Ах,  дорогой
Альберт, отчего мой учитель Порпора не слышит того, что  вы  говорите  о
святом искусстве! Он стал бы пред вами на колени! Но даже  этот  великий
артист менее суров, чем вы: он считает, что певец и виртуоз должны  чер-
пать вдохновение в симпатии и восхищении своих слушателей.
   - Быть может, Порпора, что бы он ни говорил, соединяет в музыке рели-
гиозное чувство с человеческой мыслью. Быть может, он относится к духов-
ной музыке как католик. Стань я на его точку зрения, я рассуждал бы, как
он. Если бы я разделял веру и симпатии с народом, исповедующим  одну  со
мной религию, я тоже искал бы в близости этих душ, проникнутых одним  со
мной религиозным чувством, то вдохновение, которое я вынужден был до сих
пор находить в уединении, благодаря чему, быть может, оно  и  не  бывало
полным. Если когда-нибудь, Консуэло, мне выпадет счастье слить в  молит-
ве, как я ее понимаю сердцем, твой божественный голос  со  звуками  моей
скрипки, тогда, без сомнения, я поднимусь до высоты, какой  никогда  еще
не достигал, и молитва моя будет более достойна  божества.  Не  забывай,
дорогая, что до сих пор верования мои были ненавистны всем окружающим, а
те, кого они не оскорбляли, издевались над ними. Вот почему слабое  свое
дарование я скрывал от всех, кроме бога и бедного моего Зденко. Отец мой
любит музыку и хотел бы, чтобы моя скрипка, столь же священная для меня,
как систр элевсинских