оего таланта и  заглуши
голос сердца". Но теперь я хорошо узнал тебя, ты не сможешь  этого  сде-
лать.
   - Нет, не смогу! И, кажется, никогда не смогу! Но подумай, как я нес-
частна! Подумай, какая у меня сложная, странная  и  злосчастная  судьба.
Даже став на путь самоотвержения, я так запуталась, меня настолько  раз-
дирают противоречия, что я не могу идти туда, куда влечет  меня  сердце,
не разбив этого сердца, жаждущего творить добро и правою и левою  рукой.
Посвяти я себя одному, я покидаю и обрекаю на гибель другого. У меня лю-
бимый муж, но я не могу быть его женой, ибо этим я убью  моего  любимого
отца; с другой стороны, исполняя дочерний долг, я убиваю своего супруга!
В Писании сказано: "Остави отца своего и матерь свою  и  следуй  за  му-
жем..." Но на самом деле я и не жена и не дочь. Закон не высказался  от-
носительно меня, и общество не позаботилось о моей  судьбе.  Мое  сердце
само должно сделать выбор; однако в нем нет страстной любви, и  при  том
положении, в каком я нахожусь, стремление к долгу и самопожертвованию не
может руководить мною при выборе. Альберт и Порпора одинаково несчастны,
обоим одинаково угрожает сумасшествие или смерть. Я одинаково необходима
и тому и другому... Надо пожертвовать кем-либо из двух.
   - А зачем? Выйди вы замуж за графа, почему бы Порпоре не  жить  подле
вас? Таким образом вы бы вырвали его из лап  нищеты,  воскресили  своими
заботами и сразу проявили бы по отношению к обоим  свое  самопожертвова-
ние.
   - О! Если бы это было возможным! Клянусь тебе, Иосиф, я отказалась бы
и от искусства и от свободы! Но ты не знаешь Порпору, - он жаждет славы,
а не благосостояния и беспечной жизни. Он живет  в  нищете,  не  замечая
этого, страдает от нее, не зная, откуда идет это страдание. К  тому  же,
постоянно мечтая о триумфах и поклонении, он не смог бы снизойти до  то-
го, чтобы примириться с чьим бы то ни было состраданием. Поверь мне, его
бедственное положение в большей степени является следствием  пренебреже-
ния и гордости. Скажи он только слово, и у него найдутся друзья и с  ра-
достью придут к нему на помощь. Но дело не только в том, что он  никогда
не обращал внимания на то, полон или пуст его карман (ты  прекрасно  ви-
дел, что это относится и к его желудку), - он предпочел бы, запершись  в
комнате, лучше умереть с голоду, чем пойти за милостями в виде  обеда  к
своему лучшему другу. Ему казалось бы унизительным для музыки,  если  бы
кто-нибудь мог заподозрить, что он, Порпора, нуждается в чем-либо, кроме
своей гениальности, клавесина и пера. Вот почему посланник и его возлюб-
ленная, которые так любят и почитают маэстро, даже не подозревают об его
нужде. Они знают, что старик живет в небольшой  невзрачной  комнате,  но
думают, будто он поклонник сумрака и беспорядка. Ведь он сам говорит им,
что не смог бы сочинять в другой обстановке.  Я  же  знаю  нечто  совсем
иное. Я видела, как он в Венеции влезал на крыши, ища вдохновения в  не-
бесах и шуме моря. Его принимают в потертом  костюме,  облезлом  парике,
продырявленных башмаках и считают, что так и надо.  "Он  любит  неряшли-
вость, - говорят люди, - это слабость стариков и артистов. Его  лохмотья
ему милы, а в новых башмаках, пожалуй, он и ходить не сумел бы". Порпора
это подтверждает. А я в свои детские годы видела его  изысканно  одетым,
всегда надушенным, чисто выбритым, кокетливо потряхивающим над органом и
клавесином кружевными манжетами. Но тогда он мог быть таким,  никому  не
обязываясь. Так что Порпора никогда не согласился бы жить в праздности и
безвестности гдето в Чехии, за счет своих друзей. Он не выжил бы и  трех
месяцев, не проклиная и не ругая всех, воображая, что существует заговор
против его жизни и враги посадили его под замок, чтобы помешать ему  из-
давать и ставить на театре свои произведения. Отряхнув прах от ног  сво-
их, он сбежал бы в одно  прекрасное  утро  в  свою  мансарду,  к  своему
изъеденному крысами клавесину, к своей пагубной  бутылке  и  драгоценным
манускриптам.
   - А вы не предвидите возможности уговорить вашего графа Альберта  пе-
реехать в Вену, в Венецию или в Дрезден, в Прагу - словом,  в  какой-ни-
будь музыкальный город? Ведь у вас будут огромные средства, и вы сможете
поселиться где угодно, окружив себя музыкантами, заниматься искусством и
предоставить тщеславию Порпоры свободу  действий,  не  переставая  забо-
титься о нем.
   - Как можешь ты задавать мне подобный вопрос после того, как я  расс-
казала тебе, какое здоровье и характер у Альберта? Разве может вращаться
в толпе злых и глупых людей, именуемой светом, человек, которому тягост-
но видеть равнодушное лицо! А с какой иронией,  с  какой  холодностью  и
презрением отнесся бы свет к этому  безупречно  нравственному  фанатику,
ничего не понимающему ни в его законах, ни в его нравах, ни в  его  при-
вычках. Альберта столь же опасно подвергать таким испытаниям, как и ста-
раться, чтобы он позабыл меня, хотя я и пытаюсь это сейчас сделать.
   - Однако любая беда покажется ему менее страшной, чем разлука с вами,
уверяю вас. Если Альберт вас любит по-настоящему, он  все  перенесет.  А
если он не любит так сильно, чтобы все вынести и на все согласиться,  он
вас забудет.
   - Вот почему я жду и ничего не решаю. Подбадривай меня, Беппо,  и  не
оставляй меня, - пусть будет хоть одна душа, которой я могла  бы  излить
свое горе и которую я могла бы просить помочь мне обрести надежду.
   - О сестрица! Будь спокойна! - воскликнул Иосиф. - Если мне дано при-
нести тебе хоть маленькое облегчение,  я  безропотно  буду  терпеть  все
вспышки Порпоры; готов даже выносить его побои, если это  может  отвлечь
его от желания мучить и огорчать тебя.
   Разговаривая с Иосифом, Консуэло не  переставала  работать:  готовила
для всех обед, чинила тряпье Порпоры. Она добавила необходимую  для  ма-
эстро мебель, приобретая незаметно одну вещь за другой. Прекрасное крес-
ло, очень широкое и хорошо набитое волосом, заменило соломенный стул, на
котором он давал отдых своим старческим, одряхлевшим костям. Сладко пос-
пав в нем после обеда, он нахмурил брови  и  удивленно  спросил,  откуда
взялось такое хорошее кресло.
   - Хозяйка прислала его сюда; это старое кресло мешало ей, и я  согла-
силась поставить его в угол, пока оно ей не понадобится.
   Консуэло обновила также и тюфяки учителя, но он не сделал никаких за-
мечаний относительно удобства кровати, сказав лишь, что  последние  ночи
он стал гораздо лучше спать. Консуэло ответила, что это  следует  припи-
сать кофе и воздержанию от водки. Однажды утром Порпора,  надев  превос-
ходный шлафрок, с озабоченным видом спросил Иосифа, где он его разыскал.
Иосиф, как было условленно с Консуэло, ответил, что, прибирая  в  старом
сундуке, нашел на дне этот шлафрок.
   - А я думал, что не привозил его сюда, - заметил Порпора. - Однако  ж
это тот самый, что был у меня в? Венеции, во всяком случае  он  того  же
цвета.
   - А какой же еще? - вмешалась Консуэло, позаботившаяся о  том,  чтобы
цвет нового шлафрока напоминал "покойный" венецианский.
   - Но он мне казался более поношенным, -  сказал  маэстро,  осматривая
свои локти.
   - Еще бы, - снова заговорила Консуэло, - я вставила новые рукава.
   - А из чего же?
   - Из подкладки.
   - А! Женщины умеют из всего извлечь пользу...
   Когда был принесен новый костюм и Порпора поносил его  два  дня,  то,
хотя костюм и был одного цвета со старым, маэстро удивился его свежести;
особенно пуговицы, очень красивые, навели его на размышления.
   - Это не мой костюм, - проворчал старик.
   - Я велела Беппо отнести его в чистку: ты вчера  вечером  наделал  на
нем пятен. Его выутюжили, вот он и кажется более новым.
   - Говорят тебе, это не мой костюм! - закричал  Порпора,  вспыхнув.  -
Твой Беппо дурак! Мне подменили костюм.
   - Его не могли подменить, я сделала на нем метку.
   - А пуговицы? Не хочешь ли ты меня убедить, что и пуговицы те же?
   - Я заменила их, сама пришила. Старые были совсем изношенные.
   - Это твое воображение, они были еще очень хороши. Вот нелепость! Что
я, селадон какой-нибудь, чтобы так рядиться и платить за  пуговицы,  на-
верное, не меньше двенадцати цехинов!
   - Они и двенадцати флоринов не стоят, - возразила Консуэло, - я купи-
ла их по случаю.
   - И это слишком много, - проворчал маэстро.
   Вся одежда была подсунута маэстро таким же манером, при помощи ловких
обманов, а Консуэло и Иосиф хохотали при этом, как дети. Несколько вещей
проскользнуло незаметно благодаря озабоченности Порпоры; кружева и белье
проникли тайком в его шкаф маленькими порциями, а когда он  рассматривал
их на себе с некоторым недоумением, Консуэло обыкновенно  говорила,  что
это она так искусно все заштопала. Для большей правдоподобности она  чи-
нила у него на глазах кое-какое старье, а потом укладывала вместе с дру-
гими вещами.
   - Ну вот что! - воскликнул однажды Порпора, вырывая у нее из рук  жа-
бо, которое она штопала, - броська эти пустяки! Артистка не должна  пог-
рязать в домашнем хозяйстве, и я не желаю видеть, как ты,  согнувшись  в
три погибели, сидишь с иглой в руках. Сейчас же спрячь, иначе  я  швырну
все это в печку. Не хочу также видеть, как ты стряпаешь у плиты и вдыха-
ешь дым. Ты что, хочешь потерять голос? Хочешь стать судомойкой? Хочешь,
чтобы я проклял себя?
   - Не проклинайте себя, - ответила Консуэло, - вещи ваши теперь в  по-
рядке, а голос мой восстановился.
   - В добрый час! - ответил маэстро. - В таком случае ты завтра поешь у
графини Годиц, вдовы маркграфа Байрейтского.


   LXXXVII

   Маркграфиня Байрейтская, вдова маркграфа ГеоргаВильгельма, урожденная
княгиня Саксен-Вейсенфельд, а во втором браке графиня Годиц, "была  ког-
да-то хороша, как ангел. Но с тех пор она очень изменилась, и надо  было
чрезвычайно внимательно всматриваться в ее лицо, чтобы найти следы былой
прелести. Она отличалась высоким ростом и,  по-видимому,  обладала  ког-
да-то хорошей фигурой. Чтобы сохранить ее, она сделала несколько выкиды-
шей, убив своих детей в зародыше. У нее было длинное лицо и длинный нос,
который ее очень безобразил, - графиня его  отморозила,  и  он  приобрел
весьма неприятный цвет, напоминающий бурак. Ее  большие  карие  глаза  с
красивым разрезом были унылы и утратили прежнюю  живость.  За  неимением
бровей она носила накладные, очень густые и  черные,  как  чернила.  Рот
большой, но приятный и красивой формы, зубы ровные, белые, точно  слоно-
вая кость; кожа на лице, хоть и гладкая, все же дряблая  и  серо-желтая.
Вид у маркграфини был добродушный, но несколько жеманный. То была  Лаиса
своего века. Нравилась она только своей наружностью, ума же у нее не бы-
ло и тени".
   Если, дорогой читатель, вы найдете, что портрет сделан несколько жес-
токо и цинично, не пеняйте на меня. Он слово в слово написан собственной
рукой принцессы, известной своими несчастьями, своими семейными доброде-
телями, своей гордостью и злостью,  принцессой  Вильгельминой  Прусской,
сестрой Фридриха Великого и женой наследного принца  Байрейтского,  пле-
мянника нашей графини Годиц. У принцессы был самый  злой  язык  из  всех
когда-либо порожденных королевской кровью, но вообще ее портреты написа-
ны мастерски, и, читая их, трудно им не верить.
   Консуэло, причесанная Келлером и одетая благодаря его усердию и забо-
там с элегантной простотой, вошла с Порпорой в салон маркграфини, и  оба
уселись за клавесином, стоявшим в углу, чтобы не стеснять общество. Пор-
пора оказался настолько пунктуален, что в салоне еще никого  не  было  и
лакеи зажигали последние свечи. Маэстро стал пробовать клавесин,  но  не
успел он взять несколько аккордов, как в  салоне  появилась  удивительно
красивая дама и подошла к нему с приветливой грацией. Порпора поклонился
ей с большим почтением и назвал ее принцессой, а Консуэло приняла ее  за
маркграфиню и, согласно обычаю, поцеловала ей  руку.  Холодная,  бледная
рука принцессы пожала руку девушки  с  сердечностью,  редко  встречаемой
среди великих мира сего, и молодая дама сразу пленила  сердце  Консуэло.
Принцесса казалась на вид лет тридцати. Фигура ее  была  изящна,  но  не
совсем правильна; в ней замечалось даже некоторое искривление - по-види-
мому, следствие тяжких физических страданий. Она была очень  хороша  со-
бою, но ее преждевременно поблекшее скорбное лицо было бледно до чрезвы-
чайности. Туалет ее был очень изящен, но прост и до суровости благоприс-
тоен. Все ее прекрасное существо дышало добротой, грустью и робкой стыд-
ливостью, а в голосе слышались кротость и нежность, тронувшие Консуэло.
   Прежде чем юная певица сообразила, что ошиблась, появилась  настоящая
маркграфиня. Ей было за пятьдесят, и если портрет, помещенный  в  начале
этой главы и набросанный за  десять  лет  до  описываемых  событий,  был
сильно преувеличен, то этого никак нельзя было сказать в то время, когда
ее увидела Консуэло. Даже при большой доброжелательности трудно было по-
верить, что графиня Годиц слыла когда-то одной из красавиц Германии, хо-
тя она и гримировалась  и  одевалась  с  умелым,  очень  изысканным  ко-
кетством. Со зрелым возрастом формы ее расплылись, но маркграфиня упорно
не замечала этого и продолжала выставлять  напоказ  обнаженную  грудь  и
плечи с гордостью, подобающей разве античной статуе. Голова ее была  уб-
рана цветами, бриллиантами и перьями, как у  молодой  женщины,  а  наряд
сверкал драгоценными камнями.
   - Мама, - проговорила принцесса, введшая в  заблуждение  Консуэло,  -
вот молодая особа, о которой нам говорил Порпора; она доставит нам  удо-
вольствие и Даст возможность послушать чудную музыку его новой оперы.
   - Но это еще не основание для того, чтобы вы держали ее так за  руку,
- ответила маркграфиня, оглядывая Консуэло с головы до ног. -  Ступайте,
сударыня, и садитесь у клавесина! Рада вас видеть; вы нам споете,  когда
все общество будет в сборе. Маэстро Порпора, приветствую вас! Прошу меня
извинить, если я не займусь вами: я только сейчас заметила, что  в  моем
туалете кое-чего не хватает. Дочь моя,  побеседуйте  немного  с  маэстро
Порпорой; это человек большого таланта, я его уважаю.
   Проговорив это хриплым, словно у солдата, голосом, толстая маркграфи-
ня тяжеловесно повернулась и удалилась в свои покои. Не успела она  вый-
ти, как ее дочь, принцесса, подошла к Консуэло и снова с чувствительной,
трогательной благосклонностью взяла ее за руку, как бы  желая  показать,
что она протестует против грубости матери. Затем она стала беседовать  с
Консуэло и Порпорой, простым и милым обхождением выказывая свой  интерес
к этой беседе. Консуэло тем более тронул этот ласковый  прием,  что  при
появлении некоторых лиц она заметила в обращении принцессы холодность  и
сдержанность, застенчивую и в то же время гордую, от которой  она,  оче-
видно, отрешилась исключительно для маэстро и его ученицы.
   Когда салон был почти полон, вошел обедавший вне дома парадно  одетый
граф Годиц и, словно посторонний, подошел к своей  благородной  супруге,
осведомился о ее здоровье и поцеловал у нее руку. Маркграфиня имела сла-
бость считать себя особой нежного сложения. Она полулежала  на  кушетке,
поминутно нюхая флакон с солями. Приветствовала и принимала гостей она с
видом, казавшимся ей томным, а в сущности, пренебрежительным; короче го-
воря, она была настолько смешна, что Консуэло,  сначала  возмущенная  ее
грубостью, кончила тем, что в душе стала потешаться над нею и собиралась
от души похохотать, описывая ее своему другу Беппо.
   Принцесса подошла к клавесину и при каждом удобном случае, когда мать
не глядела на нее, обращалась к Консуэло то с  каким-нибудь  замечанием,
то с улыбкой. Благодаря этому Консуэло  уловила  сценку,  раскрывшую  ей
тайну сокровенных семейных отношений. Граф Годиц  подошел  к  падчерице,
взял ее руку, поднес к губам и продержал так несколько секунд, очень вы-
разительно при этом смотря на нее. Принцесса отдернула руку, сказав нес-
колько холодных, учтивых слов. Граф пропустил их мимо ушей, но не  спус-
кал глаз с падчерицы.
   - Ну что, мой прекрасный ангел, - проговорил он, - все так же  груст-
на, все так же сурова, все так же недоступна? Можно подумать, что вы со-
бираетесь идти в монастырь!
   - Очень возможно, что там я и кончу свои дни, -  вполголоса  ответила
принцесса. - Светское общество отнюдь не внушило мне большого влечения к
его утехам.
   - Общество боготворило бы вас, было бы у ваших ног, если бы только вы
не стремились своей суровостью держать его на расстоянии. Что же касает-
ся монастыря - неужели в ваши годы и с вашей красотой вы могли бы прими-
риться с его ужасами?
   - В годы, когда я была веселее и красивее, чем ныне, - ответила  она,
- я выносила ужас более суровой неволи, разве вы забыли?  Однако,  граф,
прекратите разговор со мной: мама смотрит на вас.
   Граф немедля покинул свою падчерицу, подошел к Консуэло и с важностью
поклонился ей; потом, сказав ей несколько слов о музыке вообще, он  отк-
рыл ноты, положенные Порпорой на клавесин, и, притворившись, будто  ищет
какое-то место, по поводу которого хочет  получить  от  нее  объяснение,
нагнулся над пюпитром и тихо проговорил:
   - Вчера утром я видел дезертира, и жена его передала мне вашу  запис-
ку. Я прошу красавицу Консуэло забыть некую встречу, а взамен ее  молча-
ния я забуду некоего Иосифа, только что замеченного мной в передней.
   - Некий Иосиф - талантливейший артист; ему недолго еще  оставаться  в
передней, - ответила Консуэло. - Он мой брат, мой товарищ, мой друг. Мне
нечего краснеть за свои чувства к нему и нечего скрывать в этом  отноше-
нии. Единственно, о чем я могу молить ваше сиятельство, это быть немного
снисходительным к моему голосу и оказать небольшое покровительство Иоси-
фу в будущих его музыкальных дебютах.
   Замеченные Консуэло ревность и супружеское иго, довлевшие над графом,
успокоили девушку относительно последствий приключения в Пассау.
   - Моя поддержка Иосифу обеспечена, а вашим чудесным  голосом  вы  уже
привели меня в восторг. Но я льщу себя надеждой, что некая шутка с  моей
стороны никогда не была принята вами всерьез.
   - Я не тщеславна, господин граф, а к тому же  знаю,  что  женщине  не
следует хвалиться, когда она стала предметом подобной шутки.
   - Оставим это, синьора, -  сказал  в  заключение  граф;  вдовствующая
маркграфиня не спускала с него глаз, и ему не терпелось переменить собе-
седницу, чтобы не возбудить подозрений супруги. - Надеюсь, что  знамени-
тая Консуэло сумеет простить веселую шутку, допущенную мною в  путешест-
вии, а в будущем она может рассчитывать на уважение и преданность  графа
Годица.
   Он положил ноты обратно на клавесин и направился, улыбаясь с  притор-
ной любезностью, навстречу особе, о которой доложили с большой  торжест-
венностью. В комнату вошел маленький человечек, которого можно было при-
нять за переодетую женщину, до того он был румян, завит, разодет, мил  и
надушен. Именно о нем Мария-Терезия говорила, что хотела бы оправить его
в перстень; о нем же она сказала, что сделала из него дипломата, не имея
возможности сделать что-либо лучшее. То был  всесильный  первый  министр
Австрии, любимец и даже, как уверяли, возлюбленный императрицы, - короче
говоря, не кто иной, как знаменитый Кауниц, государственный муж, который
держал в своей белой руке, украшенной многоцветными перстнями, все  хит-
роумные нити европейской политики.
   Он, казалось, с серьезным видом выслушивал так  называемых  серьезных
людей, подходивших к нему потолковать о серьезных  делах.  Но  вдруг  он
прервал свою речь на полуслове.
   - Кто это там у клавесина? - спросил он графа Годица. - Не та ли  это
девочка, о которой мне говорили, любимица Порпоры? Бедняга Порпора!  Мне
бы хотелось что-нибудь сделать для него, но  он  так  требователен,  так
взбалмошен; все артисты или боятся, или ненавидят его. Когда  заговоришь
о нем, то словно показываешь голову Медузы. Одном