чистую душу, смутить вашу спокойную совесть своими  думами  и  душевными
муками! Оставайтесь такой, какая вы есть, Консуэло! Вы  родились  благо-
честивой и святой; более того, вы родились в бедности, неизвестности,  и
ничто не пыталось затуманить ваш разум, вашу совесть, ваше чувство спра-
ведливости. Мы можем, не препираясь, молиться вместе, вы,  знающая  все,
ничему не учившись, и я, мало знающий, несмотря на все мои поиски. В ка-
ком бы храме вы ни молились, вы всегда будете обращаться к истинному бо-
гу и истинная вера будет гореть в вашей душе. Итак, не для  того,  чтобы
вас поучать, а для того, чтобы получить через вас  откровение,  хотел  я
соединить наши голоса и мысли перед алтарем, сложенным  из  костей  моих
предков.
   - Значит, я не ошиблась, приняв эти благородные останки,  как  вы  их
называете, за останки гуситов, сброшенные в колодец Шрекенштейна  крово-
жадной яростью междоусобицы во времена вашего предка Яна Жижки, который,
как говорят, страшно отомстил за это. Мне также рассказывали, что  после
того, как он сжег деревню, он велел засыпать колодец. Мне кажется, что я
вижу на темном своде, прямо над головой, круг из обтесанных камней, ука-
зывающий, что мы с вами как раз под тем местом, где я не  раз  сиживала,
утомившись искать вас. Скажите, граф Альберт, та ли это скала,  которую,
как я слышала, вы окрестили камнем Искупления?
   - Да, - ответил Альберт, - это здесь пытки  и  чудовищные  жестокости
освятили место моих молений и алтарь моей  скорби.  Вы  видите  огромные
глыбы, нависшие над нашими головами, и вот те, другие, у источника?  Мо-
гучие руки таборитов сбросили их сюда по приказу того, кого звали "Гроз-
ным слепцом"; но глыбы эти только отвели воды к подземным  руслам,  куда
они и пробились. Стенки колодца были разрушены, и, чтобы скрыть развали-
ны, я посадил эти кипарисы. Но чтобы засыпать совсем эту пещеру, понадо-
билась бы целая гора земли. Глыбы, застрявшие вверху  колодца,  задержа-
лись там благодаря винтовой лестнице, подобной той, по которой вы  отва-
жились спуститься в водоем через мой цветник в замке Великанов. Оседание
горных пород с течением времени все больше и больше сдавливало и сдержи-
вало эти глыбы. Теперь если и случится незначительному камешку сорваться
оттуда, то это бывает только зимой, во  время  сильных  ночных  морозов;
вам, как видите, совершенно нечего бояться обвала.
   - Вовсе не это заботит меня, Альберт, - возразила Консуэло,  переводя
взгляд на мрачный алтарь, куда он положил свою скрипку. - Я хочу  знать,
почему вы почитаете память и останки только этих жертв, как будто не бы-
ло мучеников и у противной стороны, как будто преступления одних прости-
тельнее преступлений других.
   Консуэло сказала это, строго и с недоверием глядя  на  Альберта.  Она
снова вспомнила о Зденко, и все эти вопросы были как бы частью того доз-
нания высокой судебной инстанции, которому она охотно подвергла бы  его,
если бы отважилась на это.
   Мучительное волнение вдруг охватило графа, и Консуэло приняла это  за
угрызение совести; он схватился руками за голову, потом прижал их к гру-
ди, точно боясь, что она разорвется. Лицо его страшно изменилось, и  де-
вушка испугалась, не догадался ли он об ее подозрении.
   - Вы не знаете, какую причиняете мне боль! - воскликнул  он  наконец,
прислоняясь к алтарю из костей и склоняя голову к этим высохшим черепам,
казалось, смотревшим на него своими пустыми глазницами. - Нет! Вы не мо-
жете этого знать, Консуэло! И ваши холодные  рассуждения  будят  во  мне
воспоминания о злополучных днях, пережитых мною. Вы не знаете, что гово-
рите с человеком, пережившим века страданий, с человеком, который,  пос-
лужив слепым орудием непреклонного правосудия божьего, уже получил  наг-
раду и понес кару. Я так много страдал, так много пролил слез, так  ста-
рался искупить свою жестокую судьбу, столько заглаживал ужасов,  которые
рок заставлял меня совершать... я начал наконец надеяться, что смогу за-
быть обо всем. Забыть! Этого жаждало мое истерзанное  сердце!  Это  было
мольбой, мечтой каждой минуты моей жизни! Распростертый над этими скеле-
тами, я здесь годами вымаливал сближения с людьми, примирения с богом! А
когда вы пожалели меня, я начал верить в  свое  спасение.  Взгляните  на
этот венок из засохших цветов, готовых уже рассыпаться в прах, - я увен-
чал им верхний череп моего алтаря. Вы не узнаете этих цветов; а я не раз
оросил их горькими и сладостными слезами: ведь это вы сорвали и передали
их мне через товарища моих страданий, верного обитателя моей гробницы. И
вот, плача и целуя эти цветы, я с тревогой спрашивал себя, сможете ли вы
когда-нибудь почувствовать глубокую, настоящую любовь к такому  преступ-
нику, как я, к такому безжалостному фанатику, бездушному тирану!..
   - Но какие же совершили вы преступления? - спросила, возвысив  голос,
Консуэло, волнуемая самыми разнообразными чувствами и  став  смелее  при
виде глубокого уныния Альберта. - Если вы хотите  сделать  мне  какое-то
признание, сделайте его здесь, сделайте его сейчас, чтобы я знала,  могу
ли я оправдать и полюбить вас.
   - Оправдать меня - да, вы можете меня оправдать, ибо тот Альберт  фон
Рудольштадт, которого вы знаете, жил чистой жизнью ребенка. Но тот,  кто
вам неизвестен, - Ян Жижка, поборник чаши, - был вовлечен гневом  божьим
в целый ряд беззаконий!..
   Консуэло увидела, какую оплошность сделала она, раздувая тлевший  под
пеплом огонь и наводя бедного Альберта на разговор о том, что составляло
предмет его помешательства. Но сейчас не время было  разубеждать  его  с
помощью рассуждении: она попробовала успокоить его, говоря с ним  языком
его недуга.
   - Довольно, Альберт. Если ваше настоящее существование было посвящено
молитве и раскаянию, вам нечего больше искупать, и господь  прощает  Яна
Жижку.
   - Бог не открывается непосредственно смиренным творениям, которые ему
служат, - отвечал граф, качая головой. - Он  унижает  или  одобряет  их,
пользуясь одними для спасения или для наказания других. Мы все  являемся
лишь исполнителями его воли, когда, движимые духом милосердия,  пытаемся
укорять или утешать наших ближних. Вы, милая девушка,  не  имеете  права
отпускать мне грехи. У самого священника нет этой великой  власти,  хотя
церковь в своей гордыне и приписывает ее ему. Но вы  можете  добыть  мне
господне прощение, полюбив меня. Ваша любовь может примирить меня с  не-
бом и заставить меня забыть дни, называемые "историей прошлых  веков"...
Вы можете давать мне именем всемогущего бога самые торжественные  обеща-
ния, но я не смогу им поверить: я буду усматривать в них лишь  благород-
ный и великодушный фанатизм. Положите руку на  свое  сердце  и  спросите
его, обитает ли в нем мысль обо мне, наполняет ли его моя  любовь,  -  и
если оно ответит "да", это "да" будет священной формулой отпущения  моих
грехов, моего искупления, будет  тем  чудом,  которое  даст  мне  покой,
счастье и забвение. Лишь таким образом можете вы быть жрицей моей  рели-
гии, и моя душа получит отпущение на небесах, как душа католика получает
отпущение из уст духовника. Скажите, что вы меня  любите,  -  воскликнул
он, страстно порываясь к ней, словно желая схватить ее в свои объятия.
   Но она отшатнулась, испугавшись той клятвы, которой он требовал, а он
снова упал на кости алтаря, тяжко стеная.
   - Я знал, что она не сможет полюбить меня, -  воскликнул  Альберт,  -
знал, что никогда не буду прощен, что никогда не  забуду  тех  проклятых
дней, когда еще не знал ее!
   - Альберт, дорогой Альберт, - проговорила Консуэло, глубоко потрясен-
ная терзавшим его горем, - имейте мужество выслушать меня. Вы  упрекаете
меня, будто я хочу обмануть вас надеждой на чудо, а между  тем  вы  сами
требуете от меня еще большего чуда. Бог, который видит все  и  оценивает
наши заслуги, может все простить; но такое слабое, ограниченное  сущест-
во, как я, - могу ли я понять и принять одним только усилием ума и  пре-
данности такую странную любовь, как ваша? Мне кажется, что  это  от  вас
зависит - внушить мне ту исключительную привязанность, какой вы от  меня
требуете и дать которую не в моей власти, особенно когда я еще так  мало
знаю вас. Так как мы заговорили с вами мистическим языком религии - меня
немного научили ему в детстве, - то я скажу, что для  искупления  грехов
надо, чтобы на вас снизошла благодать. А разве вы заслуживаете того  по-
добия искупления, которого ищете в моей любви? Вы требуете от меня само-
го чистого, самого нежного, самого кроткого чувства, а мне кажется,  что
ваша душа не склонна ни к нежности, ни к кротости, - в ней гнездятся са-
мые мрачные мысли и вечное злопамятство.
   - Что вы хотите сказать этим, Консуэло? Я не понимаю вас.
   - Я хочу сказать, что вы беспрестанно находитесь во  власти  зловещих
фантазий, мыслей об убийствах, кровавых видений. Вы плачете над преступ-
лениями, якобы совершенными вами много веков назад, а между тем воспоми-
нание о них вам дорого. Вы называете их славными, великими, вы  приписы-
ваете их воле божьей и праведному его гневу. Словом, вы  одновременно  и
ужасаетесь и гордитесь, разыгрывая в своем  воображении  роль  какого-то
ангела-истребителя. Если допустить, что вы действительно были в  прошлом
мстителем и разрушителем, то можно подумать, что в вас  сохранился  инс-
тинкт мщения и разрушения, что в вас живет склонность, чуть ли не стрем-
ление, к этой страшной доле, раз вы все заглядываете  туда,  за  пределы
своей настоящей жизни, и плачете над собой, как над преступником, приго-
воренным оставаться таковым и дальше.
   - Нет, благодаря милосердию всемогущего отца душ, он берет их обратно
к себе и, восстановив своей любовью, потом возвращает к деятельной  жиз-
ни! - вздымая руки к небу, воскликнул Рудольштадт. - Нет, нет, во мне не
сохранился инстинкт насилия и жестокости! Довольно с меня и того, что  я
был обречен пройти огнем и мечом через те варварские времена, которые мы
на нашем фанатическом и дерзком языке зовем "эпохой рвения и ярости". Но
вы несведущи в истории, божье дитя, вы не понимаете прошлого;  и  судьбы
народов, в которых вам всегда, должно быть, выпадала миссия  мира,  роль
ангела-утешителя, загадочны для вас. А вам  надо  ознакомиться  с  этими
ужасающими истинами, чтобы иметь представление о том, что порой  повеле-
вает праведный бог злосчастным людям.
   - Говорите же, Альберт! Объясните мне, что могло быть такого  важного
и священного в бесплодных распрях о причащении, чтобы народы стали  уби-
вать друг друга во имя божественной евхаристии?
   - Вы правы, называя ее божественной, - ответил Альберт, садясь у  ис-
точника рядом с Консуэло. - Это подобие равенства, это  таинство,  уста-
новленное существом наивысшим среди людей с  целью  увековечить  принцип
братства, достойно того, чтобы вы, равная самым могущественным и  благо-
родным представителям человечества, назвали его  божественным!  А  между
тем существуют еще тщеславные безумцы, которые считают  вас  ниже  себя,
считают кровь вашу менее драгоценной, чем кровь земных королей и князей!
Что подумали бы вы обо мне, Консуэло, если бы я, потому только, что веду
свой род от этих самых королей и князей, вообразил себя выше вас?
   - Я простила бы вам этот предрассудок, священный для всей вашей  кас-
ты; восставать против него мне никогда не приходило в голову, и я счаст-
лива, что родилась свободной и равной маленьким людям, которых  я  люблю
гораздо больше, чем великих мира сего.
   - Быть может, Консуэло, вы простили бы мне, "но вы бы меня не  уважа-
ли. Оставаясь здесь с глазу на глаз со мной, человеком,  обожающим  вас,
вы не чувствовали бы себя так покойно, как теперь, когда вы уверены, что
для меня вы так же священны, как если бы были по праву рождения провозг-
лашены императрицей Германии. О, позвольте мне думать, что  божественную
жалость, заставившую вас тогда, в первый раз, прийти сюда, вы почувство-
вали только потому, что знали мой характер и мои принципы! Итак, дорогая
сестра, признайте же в своем сердце (я обращаюсь к нему, не желая  утом-
лять ваш мозг философскими рассуждениями), что равенство  священно,  что
это воля отца людей и что долг людей -  стремиться  установить  это  ра-
венство. Когда народы были горячо привержены обрядности  своей  религии,
для них в причащении заключалось все равенство, каким  только  дозволяли
пользоваться законы, установленные обществом. Бедные и слабые находили в
нем утешение: оно помогало им переносить тяготы  жизни,  давая  надежду,
что впоследствии их потомкам будет лучше; богемцы всегда  хотели  соблю-
дать обряд евхаристии в том виде, в каком его проповедовали и  выполняли
апостолы. То было поистине древнее братское единение, трапеза равенства,
отображение царства божия, которое должно было осуществиться на земле. В
один прекрасный день римская церковь, подчинившая народы и  царей  своей
деспотической и честолюбивой власти, пожелала  отделить  христианина  от
священника, народ от духовенства. Она отдала чашу в руки своих  служите-
лей, дабы те скрыли божество в таинственных ковчегах; и вот эти  священ-
нослужители путем своих бессмысленных толкований превратили причащение в
какой-то языческий культ, в котором миряне могли участвовать  не  иначе,
как с их, священнослужителей, соизволения. Они захватили ключи от совес-
ти людской, сделав исповедь тайной; и святая чаша, та  славная  чаша,  к
которой бедняк шел утолять и обновлять свою душу, исчезла в шкатулке  из
кедрового дерева,  разукрашенной  золотом,  откуда  причастие  извлекали
только для того, чтобы приблизить его к устам священника. Он  один  стал
достоин вкушать от крови и слез Христа. Смиренный верующий  должен  был,
став на колени, лизать его руку, чтобы вкусить хлеб ангелов.  Теперь  вы
понимаете, почему народ закричал в один голос: "Чашу, верните нам  чашу!
Чашу для простого народа, чашу для детей, женщин, грешников и  безумных!
Чашу для всех нищих, всех убогих и телом и душой!" Таков был крик возму-
щения, соединивший в одно целое всю  Богемию.  Остальное  вам  известно,
Консуэло. Вы уже знаете, что к этой первоначальной  идее,  отражавшей  в
религиозном символе всю радость, все благородные искания гордого и вели-
кодушного народа, присоединились, как следствие преследований и страшной
борьбы с соседними народами, еще идеи свободы отечества  и  национальной
чести. Завоевание чаши повлекло за собой другие благороднейшие  завоева-
ния и создало новое общество. Если же история, написанная невежественны-
ми или скептически настроенными людьми, расскажет вам, будто только жаж-
да крови и алчность к золоту разожгли эти злополучные войны, не  верьте:
это ложь перед богом и людьми! Правда, личная злоба и честолюбие пятнали
порою подвиги наших предков, но то был все тот же извечный дух властолю-
бия и жадности, постоянно грызущий богатых и знатных. Они, и только они,
позорили святое дело и десятки раз изменяли ему. Народ - грубый, но иск-
ренний, фанатичный, вдохновенный - объединился в секты, поэтические наз-
вания которых вам известны: табориты, оребиты, сироты,  союзные  братья.
Этот народ - мученик своей веры - бежал в горы, где соблюдал со всей су-
ровостью закон дележа и полнейшего равенства, верил в вечную жизнь  душ,
воплощающихся в обитателях земного мира,  ждал  пришествия  и  торжества
Христа, воскресения Яна Гуса, Яна Жижки, Прокопа Лысого и всех непобеди-
мых вождей, проповедовавших свободу и служивших ей. Такое  верование  не
кажется мне вымыслом, Консуэло. Наша роль на земле не так  коротка,  как
принято думать, и обязанности наши не кончаются со смертью. Что же каса-
ется желания капеллана, а быть может, и моих добрых,  но  слабых  родных
приписывать мне узкое и ребяческое увлечение гуситским культом, то, хоть
я действительно в дни своего болезненного возбуждения как будто смешивал
символ с принципом и образ с идеей, не презирайте меня слишком  за  это,
Консуэло. В глубине души я никогда не думал воскрешать эти забытые обря-
ды, не имеющие смысла в наши дни. Иные образы и иные символы нужны  были
бы для нынешних просвещенных людей, если бы только они согласились раск-
рыть глаза и если б иго рабства не препятствовало народам искать религию
свободы. Слишком строго и лживо перетолковывались мои симпатии, вкусы  и
привычки. Устав от бесплодных и суетных идей людей нашего века, я ощутил
потребность укрепить свое соболезнующее сердце общением с людьми просто-
душными или несчастными. Мне нравилось разговаривать со всеми этими бро-
дягами, юродивыми, со всеми обездоленными, лишенными земных благ и любви
своих ближних; я открывал иногда в наивном бреде тех, кого называют  по-
мешанными, мимолетные, но поразительные  проблески  божественной  мысли.
Мне приходилось также, выслушивая признания так называемых "отверженных"
и преступников, рассказывавших о своем раскаянии и  угрызениях  совести,
наталкиваться на глубокие, хотя и не всегда чистые следы  их  справедли-
вости и невиновности. И вот, видя меня сидящим за столом у невежды или у
изголовья разбойника, добрые люди заключили, что я еретик и даже колдун!
Что я могу ответить на такие обвинения? Когда же я, потрясенный  чтением
истории своей родины и размышлениями над ней, не сдерживаясь говорил ве-
щи, похожие на бред (быть может, они и были бредом), меня стали бояться,
принимая за безумца, одержимого дьяволом... Дьявол! А знаете ли вы, Кон-
суэло, что это такое? Рассказать вам  об  этой  таинственной  аллегории,
созданной священнослужителями всех религий?
   - Да, друг мой, - сказала Консуэло, успокоенная и  почти  убежденная,
забыв свою руку в руке Альберта. - Объясните мне, что такое сатана. Ска-
зать правду, хотя я не переставала верить в бога и  никогда  открыто  не
восставала против того, чему меня учили о нем, я все-таки никогда не ве-
рила в дьявола. Если бы он действительно существовал, то бог заковал  бы
его в цени так далеко от себя и от нас, что мы ничего и не узнали  бы  о
нем.
   - Если бы он существовал, - отвечал Альберт, - то мог  бы  быть  лишь
чудовищным созданием того бога, существование которого самые  нечестивые
софисты предпочитали уж лучше отрицать, лишь  бы  не  быть  вынужденными
признавать его за тип и идеал всяческого совершенства, знания  и  любви.
Как могло совершенство породить зло, знание - ложь, любовь - ненависть и
развращенность? Эту сказку надо отнести к поре детства рода человеческо-
го, когда бедствия и страдания в мире физическом заставили трусливых де-
тей земли думать, будто есть два бога, два  высших  и  созидающих  духа:
один - источник всех благ, а другой - всех зол; два начала, почти одина-
ковые, ибо царство Эблиса должно было существовать неисчислимый ряд  ве-
ков и пасть лишь после ужасающих боев в сферах  Эмпирея.  Но  почему  же
после проповеди Христа и чистого евангельского света духовенство осмели-
лось воскресить и утвердить в умах народов это грубое верование их древ-
них предков? Потому что,  вследствие  неудовлетворительного  или  непра-
вильного толкования апостольского учения, понятие о добре и зле  остава-
лось смутным и незаконченным для человеческого ума. Был введен и освящен
принцип полного разделения прав и назначения духа  и  плоти,  прерогатив
духовной и светской власти. Христианский аскетизм возвышал душу и  клей-
мил позором тело. Так как мало-помалу фанатизм довел  до  крайности  это
осуждение телесной жизни, а в обществе, несмотря на учение Христа,  уце-
лел древний порядок деления на касты, небольшая группа людей  продолжала
жить и  господствовать  с  помощью  разума,  в  то  время  как  огромное
большинство прозябало во мраке суеверия. Просвещенные  и  могущественные
касты, особенно духовенство, стали тогда душою общества, народ же  оста-
вался только его телом. Кто же был истинным  покровителем  разумных  су-
ществ? Бог. А неразумных? Дьявол. Ибо бог давал жизнь душе  и  возбранял
жизнь чувственную, к которой сатана постоянно влечет людей слабых и гру-
бых