ом
дворе будет иметь преимущество перед Марией-Терезией. А  о  себе  скажу:
если бы мне пришлось в дни, которые мне еще предстоит провести на земле,
сидеть на пиру праведников, среди нравственного благоденствия, то я счи-
тала бы, что сбилась с пути спасения. О, благородный Альберт смотрел  на
это так же, как я, и, конечно, не стал бы порицать меня за  мое  хорошее
отношение к Корилле.
   Консуэло говорила все это своему другу Беппо через две  недели  после
первого представления "Зенобии" и происшествия с  бароном  фон  Тренком.
Шесть представлений, на которые ее пригласили, были уже закончены.  Г-жа
Тези снова появилась в театре.  Императрица  при  посредстве  посланника
Корнера потихоньку обрабатывала Порпору и продолжала ставить брак Консу-
эло с Гайдном условием ее поступления на императорскую сцену по  оконча-
нии ангажемента Тези. Иосиф ничего не знал об этом. Консуэло  ничего  не
предчувствовала. Она думала только об Альберте, который больше не  появ-
лялся и не давал о себе знать. В голове у нее бродило множество  предпо-
ложений, множество противоположных решений. Девушка даже прихворнула  от
пережитого нервного потрясения и всех этих колебаний.  Она  не  покидала
своей комнаты с тех пор, как покончила с театром, и без  конца  смотрела
на кипарисовую ветку, сорванную, как ей казалось, с  одной  из  могил  в
гроте Шрекенштейна.
   Беппо, единственный друг, которому она могла  раскрыть  свое  сердце,
сначала хотел было разубедить ее в том, что Альберт приезжал в Вену.  Но
когда она показала ему кипарисовую ветку, он глубоко задумался над  этой
тайной и в конце концов сам уверовал в то,  что  молодой  граф  принимал
участие в приключении Тренка.
   - Послушай, - сказал он, - мне  кажется,  я  понял,  что  происходит.
Действительно, Альберт приезжал в Вену. Он тебя видел, слышал,  наблюдал
за всеми твоими поступками, следовал за тобой по пятам. В тот день, ког-
да мы с тобой беседовали на сцене у декорации, изображающей реку  Араке,
он мог быть по ту сторону декорации и слышать, как я сожалел,  что  тебя
похищают с подмостков на пороге славы. У тебя самой при  этом  вырвались
какие-то восклицания. Из них он  мог  заключить,  что  ты  предпочитаешь
блеск карьеры печальной торжественности его любви. На следующий день  он
видел, как ты вошла в уборную Кориллы, и раз он все  время  наблюдал  за
тобой, то он мог заметить, как туда же за несколько минут перед этим во-
шел пандур. Он так долго не являлся к тебе на помощь потому, что  считал
твой приход добровольным, и только  поддавшись  искушению  подслушать  у
двери, понял, как необходимо его вмешательство.
   - Прекрасно! Но почему действовать так таинственно,  почему  скрывать
под крепом свое лицо? - промолвила Консуэло.
   - Ты знаешь, как подозрительна венская полиция. Быть может, его  ого-
ворили при дворе или у него были политические причины, чтобы  прятаться;
возможно, что лицо его было знакомо Тренку. Кто знает, не видал ли  граф
Альберт его в Чехии во время последних войн, не бросал ли ему вызова, не
грозил ли, не заставил ли его выпустить из рук какого-нибудь захваченно-
го им неповинного человека? Граф Альберт мог  тайно  совершать  в  своей
стране великие подвиги храбрости и человеколюбия, в  то  время  как  его
считали спящим в пещере Шрекенштейна. И если он  совершал  эти  подвиги,
разумеется, он не стал бы рассказывать о них тебе. Ты же сама не раз от-
зывалась о нем как о самом смиренном, самом скромном из людей. И он пос-
тупил мудро, закрыв лицо, в то время как расправлялся  с  пандуром,  ибо
если сегодня императрица наказывает пандура за то, что он  опустошил  ее
дорогую Чехию, то, поверь, это вовсе не значит, что  она  будет  склонна
оставить безнаказанным открытое сопротивление, оказанное  ее  пандуру  в
прошлом со стороны богемца.
   - Ты совершенно прав, Иосиф, и твои слова наводят меня  на  размышле-
ния. Многое теперь начинает меня страшно беспокоить. Альберта могли  уз-
нать, арестовать, и это так же осталось бы неизвестным публике, как  па-
дение с лестницы Тренка. Увы! Быть может, он в эту минуту в тюрьме Арсе-
нала, рядом с темницей Тренка. И горе это он терпит из-за меня!
   - Успокойся, я этого не думаю. Граф Альберт, должно быть,  сейчас  же
покинул Вену, и ты вскоре получишь от него письмо из Ризенбурга.
   - У тебя такое предчувствие, Иосиф?
   - Да, я предчувствую это. Но, если уж хочешь знать все, что я  думаю,
так, мне кажется, письмо это будет совсем иным, чем ты ожидаешь. Я убеж-
ден, что он не будет больше настаивать на великодушной дружеской жертве,
которую ты собиралась принести ради него, покинув артистическую карьеру,
отказался от мысли жениться на тебе и скоро вернет тебе свободу. Если он
так умен, благороден, справедлив, как ты говоришь,  он  должен  посовес-
титься вырвать тебя из театра, который ты страстно любишь. Не отрицай, я
ведь прекрасно это видел, и он, слушая "Зенобию", должен был понять  это
не хуже меня. Итак, он откажется от жертвы, превышающей твои силы,  -  я
перестал бы его уважать, поступи он иначе.
   - Но перечти же его последнюю записку. Вот она, Иосиф. Ведь он  гово-
рит в ней, что будет так же любить меня на сцене, как и в  свете  или  в
монастыре. Разве он не мог допустить мысли - женившись, предоставить мне
свободу?
   - Говорить и делать, думать и жить - не одно и  то  же.  В  страстных
мечтаниях все кажется возможным, но когда действительность вдруг  предс-
тает перед глазами, мы с ужасом возвращаемся к прежним взглядам. Никогда
не поверю, чтобы какой-нибудь знатный человек мог без отвращения видеть,
как его супруга переносит капризы и оскорбления публики. Попав -  конеч-
но, впервые в своей жизни - за кулисы, граф увидел в поведении Тренка по
отношению к тебе печальный пример бед и опасностей,  ожидающих  тебя  на
театральном поприще. И он должен был уйти в отчаянии, но, правда,  изле-
чившись от своей страсти и отрешившись от пустых мечтаний. Прости, что я
так говорю с тобой, сестрица Консуэло. Это мой долг, ибо разрыв с графом
Альбертом - твое счастье. Ты почувствуешь это позднее, хотя сейчас глаза
твои и полны слез. Будь справедлива к своему жениху и не обижайся  пере-
меной, происшедшей в нем. Когда он говорил тебе, что не питает  отвраще-
ния к театру, он идеализировал его, и все это рухнуло при первом же  ис-
пытании. Он понял тогда, что либо сделает тебя несчастной, вырвав из те-
атра, либо, следуя за тобой туда, отравит собственное существование.
   - Ты прав, Иосиф. В твоих словах - истина, я это чувствую; но дай мне
поплакать. Сердце сжимается у меня вовсе не от обиды, что меня  покинули
и гнушаются мной, а от утраченной веры в любовь, в ее могущество,  кото-
рые я идеализировала так же, как граф Альберт  идеализировал  мою  теат-
ральную жизнь. Теперь он осознал, что, избрав такой путь, я не могу быть
достойна его, по крайней мере в глазах света. А я должна  признать,  что
любовь не настолько сильна, чтобы победить все препятствия, отречься  от
всех предрассудков.
   - Будь справедлива, Консуэло, и не требуй большего, чем сама могла бы
дать. Ты его не настолько любила, чтобы без колебаний и печали  отречься
от своего искусства, - не ставь же в вину графу Альберту, что он не смог
порвать со светским обществом без ужаса и душевной муки.
   - Но как бы втайне я ни  печалилась  (теперь  могу  уже  сознаться  в
этом), я решилась всем ему пожертвовать, а он наоборот...
   - Подумай, ведь страсть пылала в нем, а не в тебе.  Он  молил,  а  ты
соглашалась, насилуя себя. Он прекрасно видел жертву с твоей  стороны  и
почувствовал, что не только имеет право, но обязан избавить тебя от люб-
ви, которой ты не вызывала и в которой душа твоя не нуждается.
   Разумный довод  Иосифа  убедил  Консуэло  в  мудрости  и  великодушии
Альберта. Она боялась, предаваясь горестным чувствам, страдать от  уязв-
ленного самолюбия; итак, она согласилась с объяснениями Гайдна,  покори-
лась и успокоилась. Но по  странности,  так  свойственной  человеческому
сердцу, едва обретя свободу следовать своему влечению к  театру  безраз-
дельно и без угрызений совести, она испугалась одиночества,  разврата  и
ужаснулась открывающегося перед нею будущего,  полного  тяжелой  борьбы.
Подмостки - это костер. Актер на сцене  приходит  в  такое  возбужденное
состояние, что все жизненные волнения по сравнению с этим кажутся холод-
ными и бледными. Но когда, разбитый усталостью, он сходит с  подмостков,
то со страхом думает, как он прошел через это огненное  испытание,  и  к
желанию снова вернуться на сцену примешивается ужас.  Мне  кажется,  что
акробат является типичным представителем этой тяжелой, исполненной горе-
ния и опасностей жизни. Он испытывает нервное, страшное удовольствие  на
веревках и лестницах, где совершает чудеса,  превосходящие  человеческие
силы. Но, спустившись с них победителем, он едва не лишается чувств  при
одной мысли, что ему надо снова взобраться на них,  снова  видеть  перед
собой смерть и торжество - этот двуликий  призрак,  непрестанно  парящий
над его головой.
   Замок Ризенбург и даже Шрекенштейн, этот кошмар ее многих ночей,  по-
казались Консуэло сквозь завесу свершившегося изгнания потерянным  раем,
обителью покоя и чистоты, которые до конца дней будут жить в  ее  памяти
как нечто величественное и достойное почитания.
   Она прикрепила кипарисовую ветку - последнее воспоминание,  последний
дар пещеры гуситов - к распятию, принадлежавшему ее матери, и таким  об-
разом, соединив две эмблемы - католичества и ереси, она мысленно вознес-
лась к религии единой, вечной и абсолютной. В ней почерпнула она чувство
покорности пред своими собственными страданиями и веру в промысл  божий,
руководящий Альбертом и всеми людьми, добрыми и злыми, среди которых  ей
отныне придется идти одной, без наставника в жизни.


   XCIX

   Однажды утром Порпора позвал Консуэло в свою комнату раньше обычного.
Вид у него был сияющий, он держал в одной руке объемистое письмо, в дру-
гой - очки. Консуэло затрепетала, задрожала всем телом,  вообразив,  что
это наконец ответ из Ризенбурга. Но вскоре  она  поняла,  что  ошиблась.
Письмо было от УбертоПорпорино. Знаменитый певец сообщал своему учителю,
что все условия ангажемента Консуэло приняты и он посылает ему подписан-
ный бароном фон Пельницем, директором берлинского  королевского  театра,
контракт, на котором не хватает только подписи Консуэло и самого  маэст-
ро. К документу было приложено  очень  дружеское  и  очень  почтительное
письмо барона, в котором тот предлагал Порпоре принять участие в конкур-
се на должность дирижера капеллы прусского короля, представив  вместе  с
тем для просмотра и испытания все свои новые оперы и фуги, какие пожела-
ет привезти. Порпорино выражал радость, что скоро будет петь с  партнер-
шей по сердцу, "сестрой по Порпоре", и горячо упрашивал учителя  бросить
Вену и приехать в прелестный Сан-Суси, местопребывание Фридриха  Велико-
го.
   Письмо это чрезвычайно обрадовало Порпору, но вместе с тем вызвало  в
нем колебания. Ему казалось, что судьба наконец начинает улыбаться ему и
милость обоих монархов (в то время столь необходимая для карьеры  артис-
та) сулит ему благоприятные перспективы. Фридрих призывал его в  Берлин.
Мария-Терезия открывала ему заманчивые перспективы в Вене. В обоих  слу-
чаях Консуэло предстояло быть орудием его славы: в Берлине - выдвигая на
сцену его произведения, в Вене - выйдя замуж за Иосифа Гайдна.
   Итак, настала минута вручить свою судьбу в руки приемной  дочери.  Он
предложил ей на выбор - замужество или  отъезд.  Обстоятельства  измени-
лись, и он далеко не так горячо предлагал ей руку и  сердце  Беппо,  как
сделал бы это еще накануне. Ему надоела Вена, а мысль, что его будут це-
нить и чествовать во враждебном  лагере,  улыбалась  ему  как  маленькая
месть, причем он преувеличивал впечатление, какое все это  могло  произ-
вести на австрийский двор. Наконец Консуэло перестала  с  некоторых  пор
говорить с ним об Альберте, словно отказавшись от него, а Порпора  пред-
почитал, чтобы она вовсе не выходила замуж.
   Консуэло тотчас же положила конец его колебаниям, объявив, что никог-
да не выйдет замуж за Иосифа Гайдна по многим причинам, и  прежде  всего
потому, что сам он никогда и не думал на ней жениться, так как помолвлен
с дочерью своего благодетеля, Анной Келлер.
   - В таком случае, - сказал Порпора, - нечего и раздумывать. Вот  твой
контракт. Подпиши его, и будем собираться в путь-дорогу, ибо  здесь  нам
надеяться не на что, раз ты не подчиняешься матримониомании императрицы.
Ведь покровительство ее можно было получить только такой ценой, а  после
решительного отказа мы станем для нее хуже дьяволов.
   - Дорогой учитель, - ответила Консуэло с твердостью, какой еще никог-
да не проявляла по отношению к нему, - я готова  повиноваться  вам,  как
только совесть моя успокоится по поводу  одного  вопроса.  Обязательства
любви и глубокого уважения связывают меня с Рудольштадтом. Не  скрою  от
вас, что, невзирая на ваше недоверие, упреки и насмешки, все три месяца,
которые мы с вами провели здесь, я упорно  не  связывала  себя  никакими
контрактами, могущими служить помехой этому браку. Но после решительного
письма, написанного мною полтора месяца тому назад, - оно  прошло  через
ваши руки, - что-то произошло и,  как  я  полагаю,  побудило  семью  Ру-
дольштадтов отказаться от меня. Каждый новый  день  убеждает  меня,  что
данное мною слово возвращено мне и я свободна всецело  посвятить  вам  и
свои заботы и свой труд. Как видите, я иду на это без сожалений и  коле-
баний. Однако после написанного мною письма совесть моя  не  может  быть
спокойна, пока я не получу на него ответа. Жду я его каждый  день,  и  в
ближайшее время ответ должен прийти. Позвольте мне подписать  ангажемент
с Берлином только по получении...
   - Эх! Бедное дитя мое, - прервал ее Порпора, с первых же  слов  своей
ученицы понявший, что ей следует отвечать, - долго пришлось бы тебе  его
ждать. Ответ прислан мне уже месяц тому назад...
   - И вы мне его не показали! - воскликнула Консуэло. - И вы  оставляли
меня в такой неизвестности! Учитель! Ты очень странный человек! Какое же
может быть у меня доверие к тебе, если ты так обманываешь меня?
   - Чем же я обманул тебя? Письмо адресовано мне, и в нем было приказа-
но показать его тебе только тогда, когда я увижу, что ты  излечилась  от
своей безумной любви и способна внимать благоразумию и  благопристойнос-
ти.
   - Именно в таких выражениях оно и составлено?  -  спросила,  краснея,
Консуэло. - Невозможно, чтобы граф Христиан или граф Альберт  могли  так
назвать мою дружбу, столь спокойную, скромную и гордую!
   - Слова тут ни при чем, - сказал Порпора, - светские люди всегда  вы-
ражаются изысканно, уж мы сами должны понимать их. Старый граф ни в  ка-
кой мере не желал иметь невестку из актрис, и, узнав, что  ты  появилась
здесь на подмостках, он заставил сына отказаться от такого унизительного
брака. Альберт образумился, и тебе возвращают слово. С удовольствием ви-
жу, что тебя это не огорчает. Все, стало быть, к лучшему. Едем  в  Прус-
сию.
   - Маэстро, покажите мне письмо, и я тотчас же подпишу контракт.
   - Ах да! Письмо, письмо! Но зачем оно  тебе?  Ты  только  огорчишься.
Есть безумства, которые надо прощать и другим и себе самой. Забудь  -  и
все.
   - Нельзя забыть одним усилием воли, - возразила Консуэло, - размышле-
ние помогает нам, причины многое разъясняют. Если Рудольштадты  отталки-
вают меня с презрением, я скоро утешусь. Если же мне возвратили свободу,
уважая меня и любя, я утешусь иначе, и мне будет легче. Покажите письмо.
Чего вам опасаться, раз и в том и в другом случае я вас послушаю?
   - Ну хорошо! Я тебе его покажу, - проговорил хитрый профессор, откры-
вая свою конторку и делая вид, будто ищет письмо.
   Он открыл все ящики, перерыл все свои бумаги и, конечно, не нашел там
никакого письма, так как никакосо письма не получал. Он даже  притворил-
ся, будто раздражен, не находя его. Консуэло же на самом  деле  потеряла
терпение и принялась за поиски; маэстро предоставил ей заниматься  этим.
Она перевернула вверх дном все ящики, пересмотрела все бумаги, но  найти
письмо оказалось невозможным. Порпора сделал вид, что припоминает содер-
жание письма, и сымпровизировал версию, очень  вежливую  и  решительную.
Консуэло никак не могла заподозрить своего учителя в таком систематичес-
ком притворстве. Будем думать, к чести старого профессора, что в  данном
случае он был не особенно находчив, но и не много надо было, чтобы  убе-
дить такое искреннее существо, как Консуэло. В конце концов она  решила,
что Порпора в минуту рассеянности раскурил этим  письмом  трубку.  Выйдя
затем в свою комнату, чтобы помолиться и поклясться над кипарисовой вет-
кой, "несмотря ни на что", в вечной дружбе к графу Альберту, она спокой-
но вернулась и подписала двухмесячный  контракт  с  берлинским  театром,
срок которого наступал в конце месяца. Времени было более чем достаточно
для приготовлений к отъезду и для самого путешествия. Когда Порпора уви-
дел на документе подпись, он расцеловал свою ученицу и торжественно про-
возгласил ее артисткой.
   - Это день твоей конфирмации, - сказал он, - и если бы в моей  власти
было заставлять давать обеты, я внушил бы тебе  отказаться  навсегда  от
любви и брака, ибо ты теперь жрица бога гармонии. Музы - девственницы, и
та, которая посвящает себя Аполлону, должна была бы  нести  обет  веста-
лок...
   - Мне не следует давать обет безбрачия, - ответила Консуэло, - хотя в
данную минуту, мне кажется, для меня ничего не было бы легче,  как  дать
этот обет и сдержать его; но взгляды мои могут перемениться, и тогда мне
пришлось бы раскаяться в решении, которого я не смогла бы уже нарушить.
   - Ты, стало быть, раба своего слова? Да, ты, кажется,  отличаешься  в
этом отношении от остального рода человеческого, и если бы в жизни  тебе
пришлось дать торжественное обещание, ты бы его выполнила.
   - Маэстро, мне думается, что я уже это доказала, так как с  тех  пор,
как существую, я всегда находилась во власти какого-нибудь  обета.  Мать
научила меня этому роду религии и подавала мне пример, сама  фанатически
соблюдая данные обеты. Когда мы с ней путешествовали, она, приближаясь к
какому-нибудь большому городу, обыкновенно говорила:  "Консуэлита,  будь
свидетельницей: если дела мои здесь будут удачны, я даю обет пойти боси-
ком в часовню, пользующуюся славой наибольшей святости в  этом  крае,  и
молиться там в течение двух часов". И вот, когда  дела  бедняжки  бывали
(по ее мнению) хороши, то есть ей удавалось заработать своим пением нес-
колько талеров, мы всегда совершали паломничество, какова бы ни была по-
года, как бы далеко ни находилась почитаемая часовня. То было  благочес-
тие ни особенно просвещенное, ни особенно возвышенное, но на эти обеты я
смотрела как на нечто священное. И когда моя мать на смертном одре взяла
с меня слово, что я не буду принадлежать Андзолето иначе, как  повенчав-
шись с ним, она знала, что может умереть  спокойно,  веря  моему  обету.
Позднее я дала обещание графу Альберту не думать ни о ком другом,  кроме
него, и всеми силами души стараться полюбить его так, как он хотел. Я не
изменила своему слову и, не освободи он меня сейчас от  него,  могла  бы
остаться ему верна на всю жизнь.
   - Оставь ты своего графа Альберта, о нем больше нечего думать, и, ес-
ли уж тебе надо быть всегда во власти какого-нибудь обета, скажи,  каким
ты свяжешь себя по отношению ко мне?
   - О учитель! Доверься моему благоразумию, моим нравственным устоям  и
моей преданности тебе. Не требуй от меня клятв, ведь этим  налагаешь  на
себя страшное ярмо. Страх нарушить обет отравляет радость хороших побуж-
дений и добрых дел.
   - Я не понимаю таких отговорок, - возразил Порпора полу строгим,  по-
лушутливым тоном, - ты давала обеты всем, кроме меня. Не будем  касаться
того,