н  нашел  убежище  от
бесчувствия и презрения людского Бедняга с седой бородой  и  сгорбленной
спиной, ты смеешься и дурачишься, как малое дитя. Верно, господь охраня-
ет и благословляет тебя в твоем несчастии, раз он посылает тебе  веселые
мысли, а не сделал тебя озлобленным человеконенавистником, каким ты имел
бы право стать".
   Сумасшедший, увидев, что она замедлила шаг, и словно поняв ее  добро-
желательный взгляд, заговорил с ней чрезвычайно быстро по-чешски.  Голос
у него был удивительно нежный, гармоничный, совершенно  не  соответство-
вавший его безобразной внешности. Консуэло, не поняв его, подумала,  что
надо дать ему милостыню, и, вынув из кармана монету, положила ее на  ка-
мень, предварительно подняв руку, чтобы он видел, куда она ее кладет. Но
сумасшедший стал хохотать еще пуще и, потирая руки, сказал ей на  плохом
немецком языке:
   - Напрасно, напрасно... Зденко  ничего  не  нужно.  Зденко  счастлив,
очень счастлив! У Зденко есть утешение, утешение, утешение...
   Затем, точно вспомнив слово, которое давно искал, он в радостном  по-
рыве закричал совершенно внятно, хотя и с очень скверным произношением:
   - Consuelo, Consuelo, Consuelo de mi alma! [18]  Пораженная  Консуэло
остановилась и обратилась к нему тоже по-испански.
   - Отчего ты так называешь меня? - крикнула она. - Кто сказал тебе это
имя? Понимаешь ли ты язык, на котором я говорю с тобой?
   Напрасно ждала Консуэло ответа на  все  эти  вопросы,  -  сумасшедший
только прыгал, потирая руки, как человек, чрезвычайно  довольный  собой.
Пока до нее долетали звуки его голоса, она слышала, как он  повторял  ее
имя на разные лады, со смехом и криками радости, точно ученая птица, ко-
торая, смеясь, произносит заученное слово, чередуя его со своим  природ-
ным щебетаньем.
   Всю дорогу обратно Консуэло терялась в догадках.
   "Кто мог выдать тайну моего инкогнито? - спрашивала она себя. -  Пер-
вый попавшийся дикарь, встреченный мною в этой пустыне, зовет меня  моим
настоящим именем! Быть может, этот  сумасшедший  видел  меня  где-нибудь
прежде? Такого рода люди ведут бродячий образ жизни; он мог быть в Вене-
ции и видеть меня там".
   Но тщетно силилась она воскресить в памяти лица всех нищих и  бродяг,
которых привыкла постоянно видеть на набережных и на площади св.  Марка,
- лица сумасшедшего со скалы Ужаса не было среди них.
   Однако, когда она уже проходила по подъемному мосту, ей пришла в  го-
лову более обоснованная и более интересная догадка. Она решила проверить
свои подозрения и втайне поздравила себя с тем, что предпринятая ею про-
гулка осталась не совсем безрезультатной.


   XXXVI

   Когда Консуэло, исполненная оживления и надежды,  снова  очутилась  в
обществе удрученной и молчаливой семьи, она стала упрекать себя  за  то,
что так строго осуждала втайне бесчувственность этих глубоко опечаленных
людей. Граф Христиан и канонисса почти ничего не ели за  завтраком,  ка-
пеллан тоже не решался проявить свой аппетит; Амелия, по-видимому,  была
очень не в духе. Когда встали из-за стола, старый граф подошел  к  окну,
посмотрел на усыпанную песком дорожку, идущую от речного заповедника, по
которой мог вернуться Альберт, и, постояв с минуту, печально покачал го-
ловой, как бы говоря: "Еще один день, который дурно  начался  и  так  же
дурно кончится".
   Консуэло попыталась развлечь их, исполнив  на  клавесине  кое-что  из
последних церковных произведений Порпоры, которые все они всегда слушали
с особенным восхищением и интересом. Она страдала оттого, что,  видя  их
такими угнетенными, не может поделиться с ними своими надеждами. Но ког-
да граф взялся за книгу, а канонисса, сев за вышивание, подозвала  ее  к
своим пяльцам, чтобы посоветоваться, какими крестиками - белыми или  го-
лубыми - заполнить середину узора, все  мысли  Консуэло  сосредоточились
невольно на Альберте, который, может быть, изнывал в эту минуту от уста-
лости и голода где-нибудь в лесу и, не будучи в силах найти дорогу,  ле-
жал, застигнутый летаргическим сном,  на  каком-нибудь  холодном  камне,
подвергаясь опасности стать добычей волков и змей, в то самое время, как
под искусными и неутомимыми пальцами кроткой Венцеславы распускались  на
покрывале многочисленные роскошные цветы, орошаемые  иногда  бесплодной,
пролитой украдкой слезой.
   Как только ей удалось заговорить с надувшейся Амелией, Консуэло спро-
сила, кто этот странно одетый сумасшедший, который блуждает  по  окрест-
ностям и при встрече с людьми смеется, как ребенок.
   - А, это Зденко, - ответила Амелия. - Разве вы еще не видели  его  во
время ваших прогулок? Он постоянно бродит всюду, потому что  он  бездом-
ный.
   - Сегодня утром я видела его впервые, - сказала Консуэло, - и решила,
что он постоянный обитатель Шрекенштейна.
   - Так вот куда вы уже успели слетать спозаранку?  Я  начинаю  думать,
милая Нина, что вы сами не в своем уме: забраться одной ни свет ни  заря
в эти пустынные места, где можно встретиться с кем-нибудь и похуже безо-
бидного дурачка Зденко!
   - Например, с голодным волком? - улыбаясь,  проговорила  Консуэло.  -
Мне кажется, карабин барона, вашего отца, сделал безопасной всю округу.
   - Дело не в одних диких зверях, - сказала Амелия, - наши места не так
безопасны, как вы думаете, от самых злых на свете тварей - разбойников и
бродяг. Только что закончившиеся войны разорили много народу и наплодили
много нищих, привыкших просить милостыню с пистолетом в руке. Кроме  то-
го, здесь еще бродят целые тучи египетских цыган, которых во Франции де-
лают нам честь именовать "богемцами", словно они уроженцы наших гор, ку-
да они хлынули, высадившись в Европе. Эти люди, отовсюду гонимые и всеми
отвергнутые, трусливы и раболепны перед вооруженным человеком, но  могут
повести себя очень дерзко с такой красивой девушкой, как вы; и я  боюсь,
как бы ваша склонность к рискованным прогулкам не подвергла вас  большей
опасности, чем подобает такой благоразумной особе, какую  изображает  из
себя милая Порпорина.
   - Дорогая баронесса, - возразила  Консуэло,  -  хотя  вы  и  считаете
волчьи зубы ничтожной опасностью по сравнению с другими, мне  грозящими,
но, представьте, волков я боюсь все-таки гораздо больше, чем цыган.  Цы-
гане - мои старые знакомые; да и вообще можно ли бояться  людей  слабых,
бедных, преследуемых? Мне кажется, я всегда сумею поговорить с ними так,
чтобы заслужить их доверие и симпатию; как они ни безобразны, ни оборва-
ны, ни презираемы, я все-таки не могу не интересоваться ими особенно жи-
во.
   - Браво, моя милая! - воскликнула, все  более  и  более  раздражаясь,
Амелия. - Вы, оказывается, как и Альберт, питаете нежные чувства  к  ни-
щим, разбойникам, сумасшедшим, и я вовсе не удивлюсь, если в одно  прек-
расное утро увижу вас гуляющей с милейшим Зденко, опираясь,  как  делает
это Альберт, на его довольно грязную и мало надежную руку.
   Эти слова были для Консуэло проблеском света, которого она  искала  с
самого начала разговора с Амелией, и они примирили ее с язвительным  то-
ном собеседницы.
   - Так, значит, граф Альберт дружит со Зденко? - спросила  она  с  до-
вольным видом, которого даже не пыталась скрыть.
   - Это его самый близкий, самый дорогой друг, - с презрительной  улыб-
кой ответила Амелия, - его спутник во  время  прогулок,  поверенный  его
тайн, посредник, как говорят, его сношений с дьяволом. Зденко и  Альберт
одни только и осмеливаются в любое время отправляться на скалу  Ужаса  и
там обсуждать самые нелепые религиозные вопросы. Только Альберт и Зденко
не стыдятся сидеть на траве с цыганами, когда те делают привал под тенью
наших елей, и делить с ними отвратительную пищу, которую эти люди  гото-
вят в своих деревянных мисках. Это у них называется "причащаться"; ну и,
конечно, тут происходит всякого рода "причащение". Нечего сказать, хоро-
шим супругом, хорошим возлюбленным будет мой кузен  Альберт,  когда  той
самой рукою, которою он только  что  пожимал  зачумленную  руку  цыгана,
возьмет руку невесты и поднесет ее ко рту, недавно пившему вино из одной
чаши со Зденко!
   - Может, все это и очень забавно, - проговорила Консуэло, -  но  я  в
этом ровно ничего не понимаю!
   - Это потому, что вы не интересуетесь историей, - возразила Амелия, -
и плохо слушали то, что я вам рассказывала о гуситах и  о  протестантах.
Сколько дней я надрывала голос, чтобы научно объяснить вам  таинственное
поведение и нелепые религиозные обряды моего кузена! Разве не говорила я
вам, что великий раскол между гуситами и католической церковью произошел
из-за двух видов причастия? Базельский собор постановил, что давать  ми-
рянам кровь Христа под видом вина -  осквернение  святыни  (удивительное
умозаключение!), так как вкушающий, мол, его тело уже одновременно  пьет
и его кровь! Понимаете?
   - Мне кажется, что отцы собора сами себя хорошенько  не  понимали,  -
сказала Консуэло. - Чтобы быть логичными, они должны  были  бы  сказать,
что причащение вином излишне, но почему это "осквернение святыни",  раз,
вкушая хлеб, пьют и кровь?
   - Дело в том, что гуситы жаждали крови, а отцы собора прекрасно  соз-
навали это. Они также жаждали крови этого народа, но высасывать ее хоте-
ли в виде золота. Римская церковь всегда чувствовала  голод  и  жажду  и
всегда насыщалась жизненным соком народов, трудом и потом бедняков. Бед-
няки восстали и вернули себе свою кровь и пот в виде монастырских сокро-
вищ и епископских митр. Вот вся суть распри, к которой, как  я  вам  уже
говорила, присоединилась жажда национальной независимости и ненависть  к
чужеземцам. Разногласие по поводу причастия послужило  как  бы  знаменем
для борьбы. Рим и его священнослужители в  церквах  употребляли  золотые
чаши с драгоценными каменьями; гуситы же, подражая  бедности  апостолов,
пользовались деревянными чашами, протестуя против  роскоши  католической
церкви. Вот почему Альберт, вбивший себе в голову  стать  гуситом,  хотя
теперь, в сущности, все это потеряло всякий смысл и всякое  значение,  и
вообразивший, что знает истинное учение Яна Гуса лучше, чем знал его сам
Ян Гус, и стал придумывать всякие  виды  причастия,  сам  причащаясь  на
больших дорогах со всякими язычниками, нищими и юродивыми.  Ведь  прича-
щаться во всякое время и со всеми было манией гуситов.
   - Все это чрезвычайно странно, - ответила Консуэло,  -  и,  по-моему,
поведение графа Альберта можно объяснить только экзальтированным патрио-
тизмом, доходящим, признаюсь, до исступления. Идея, быть может, и глубо-
ка, но формы, в которые он ее облекает, кажутся мне слишком  ребяческими
для такого серьезного и образованного человека. Разве истинное причастие
не состоит скорее в том, чтобы творить милостыню? Что значат пустые, от-
жившие обряды, наверное, даже непонятные для  тех,  кого  он  заставляет
принимать в них участие?
   - Что касается милостыни, Альберт раздает ее щедрою рукой, и, дай ему
только волю, от его богатства очень скоро ничего не останется. И мне, по
правде сказать, очень хотелось бы, чтоб оно растаяло в руках его нищих.
   - Почему же?
   - Да потому, что мой отец отказался бы тогда от мысли обогатить меня,
выдав замуж за этого бесноватого. Надо вам сказать, милая  Порпорина,  -
прибавила Амелия не без злого умысла, - что моя семья не отказалась  еще
от этого милого плана. На днях, когда в мозгу моего кузена наступило не-
которое просветление, похожее на мимолетный луч солнца среди черных туч,
отец возобновил наступление на меня с большей настойчивостью, чем я мог-
ла от него ожидать. У нас произошла довольно крупная ссора, после  кото-
рой, очевидно, решено попытаться взять меня скучным заточением,  подобно
тому как крепость берут измором. Итак, если я ослабею, если  изнемогу  и
не выдержу натиска, мне придется выйти замуж за Альберта, и выйти против
его воли, против своей воли и вопреки желанию третьей особы, которая де-
лает вид, будто все это ей безразлично.
   - Вот-вот, - ответила Консуэло, смеясь, - я ожидала этой колкости, и,
конечно, вы удостоили меня своей утренней беседой лишь для  того,  чтобы
высказать ее. Я принимаю ее с удовольствием, так как  вижу  в  этой  ма-
ленькой комедии, подсказанной ревностью, остаток вашей  привязанности  к
графу Альберту, и притом более пылкой, чем вы хотите признать.
   - Нина! - решительно вскричала молодая баронесса. - Если вы так дума-
ете, вы совсем непроницательны, а если вам доставляет  удовольствие  это
видеть, значит, вы мало меня любите. Правда, я  своевольна,  быть  может
горда, но откровенна. Я уже говорила вам, что предпочтение,  оказываемое
вам Альбертом, восстанавливает меня, но вовсе не против  вас,  а  против
него. Оно уязвляет мое самолюбие, но вместе с тем подает мне надежду  на
исполнение моего желания. Мне бы хотелось, чтобы из-за вас он сделал ка-
кую-нибудь безумную выходку, которая развязала бы мне руки и  дала  воз-
можность, не щадя его более, выказать ему то  отвращение,  с  которым  я
долго боролась, но которое в конце концов почувствовала к нему  уже  без
всякой примеси жалости или любви.
   - Дай бог, -  кротко  ответила  Консуэло,  -  чтобы  в  вас  говорила
страсть, а не правда! Это была бы очень суровая правда, и притом в устах
очень жестокого человека.
   Язвительность и запальчивость, проявленные Амелией в этом  разговоре,
не произвели большого впечатления на великодушное сердце  Консуэло.  Уже
несколько минут спустя все ее мысли снова сосредоточились  на  том,  как
вернуть Альберта его семье, и мечта эта внесла наивную радость в ее  од-
нообразную жизнь. Это было ей просто необходимо, чтобы уйти от грозившей
ей тоски - недуга, совершенно  незнакомого  и  несвойственного  ее  дея-
тельной, трудолюбивой натуре, - недуга, который мог стать  для  нее  ги-
бельным. Ведь по окончании продолжительного неинтересного урока со своей
непослушной и невнимательной ученицей ей ничего  больше  не  оставалось,
как упражнять свой голос и изучать старых мастеров. Но и это никогда  не
изменявшее ей утешение то и дело отравлялось: праздная, беспокойная Аме-
лия постоянно врывалась к ней, мешая ее занятиям своими пустыми вопроса-
ми и не идущими к делу замечаниями. Остальные члены семьи  были  угрюмы.
Прошло уже пять мучительных дней, а молодой граф все не появлялся,  и  с
каждым днем подавленность и уныние, вызванные его отсутствием, возраста-
ли.
   После обеда, гуляя с Амелией по саду, Консуэло вдруг  увидела  по  ту
сторону рва, отделявшего их от полей, Зденко. Казалось, он говорил сам с
собой и, судя по интонации, рассказывал себе какую-то историю.  Консуэло
остановила спутницу и попросила ее перевести то, что говорило это стран-
ное существо.
   - Как могу я переводить бессмысленные бредни, в которых нет ни малей-
шей последовательности? - пожимая плечами, ответила Амелия. - Ну хорошо,
вот что он бормотал, раз уж вам так хочется  это  знать:  "Была  однажды
большая гора, совсем белая, совсем белая, рядом с ней большая гора, сов-
сем черная, совсем черная, и рядом еще  большая  гора,  совсем  красная,
совсем красная..." Ну что, вас это очень интересует?
   - Может быть, если б я могла знать продолжение. Ах! Что  бы  я  дала,
чтобы понимать по-чешски! Я хочу научиться этому языку.
   - Это не такой легкий язык, как итальянский и испанский, но вы до то-
го старательны, что, если возьметесь, наверное его  одолеете.  Если  это
вам доставит удовольствие, я обучу вас ему.
   - Вы будете просто ангелом! Но только при условии, что  в  роли  учи-
тельницы вы проявите больше терпения, чем в роли ученицы. А что  говорит
Зденко теперь?
   - Сейчас говорят его горы: "Отчего, гора красная, совсем красная, за-
давила ты гору черную, совсем черную? А ты, гора  белая,  совсем  белая,
зачем позволила раздавить гору черную, совсем черную?"
   Тут Зденко запел пронзительным, разбитым голосом, но так  верно  и  с
таким чувством, что Консуэло была растрогана до глубины души.
   Песнь его была такова:
   "Горы черные и горы белые, много вам надо воды с красной горы,  чтобы
вымыть ваши платья;
   Ваши платья, черные от  преступлений  и  белые  от  праздности,  ваши
платья, загрязненные ложью, ваши платья, сверкающие гордыней.
   Но вот они вымыты, хорошенько вымыты, оба ваши  платья,  не  хотевшие
переменить свой цвет. Вот они изношены, совсем изношены, ваши платья, не
хотевшие влачиться по дороге!
   Вот все горы красные, совсем красные. Нужны все воды неба,  все  воды
неба, чтобы их вымыть".
   - Что это? Импровизация или старинная народная песня? - спросила Кон-
суэло у своей подруги.
   - А кто может это знать? - ответила Амелия. - Ведь Зденко - неистощи-
мый импровизатор или весьма  искусный  народный  певец.  Наши  крестьяне
очень любят его пение, а его почитают за святого, воображая, что его бе-
зумие - не прирожденное несчастье, а дар небесный. Они его  кормят,  но-
сятся с ним; пожелай он только, он получил бы самое лучшее жилище и  был
бы одет лучше всех. Все наперебой стремятся залучить  его  в  свой  дом:
ведь считается, что он приносит счастье и предвещает удачу. Небо покрыто
тучами, но стоит показаться Зденко, и все с облегченным вздохом повторя-
ют: "Ничего! Града не будет!" Выдастся плохой урожай,  -  просят  Зденко
спеть; и так как в своих песнях он всегда сулит годы плодородия и изоби-
лия, то все утешаются, ожидая лучшего будущего. Но жить Зденко ни у кого
не хочет. Его натура бродяги влечет его в чащу лесов. Так и  неизвестно,
где проводит он ночи, где укрывается от холода и гроз. Ни разу за десять
лет никто не видел, чтобы он вошел под чей-либо кров, кроме замка  Вели-
канов; он утверждает, что во всех домах округи - его предки  и  что  ему
запрещено показываться им на глаза. Альберта же он провожает  вплоть  до
его комнаты; он предан и покорен ему, как  его  пес  Цинабр.  Альберт  -
единственный человек, которому подчиняется эта дикая, независимая  нату-
ра; он может одним словом прекратить неистощимую веселость, вечные  пес-
ни, неумолчную болтовню Зденко. Говорят, когда-то у Зденко был  прекрас-
ный голос, но он надорвал его своей болтовней, пением и  смехом.  Годами
он не старше Альберта, а ведь по виду ему лет пятьдесят. Они были  това-
рищами детства; тогда Зденко был только наполовину  сумасшедшим.  Он  из
старинного рода; один из его предков даже играл видную роль в войне  гу-
ситов. Так как в юности у Зденко была хорошая память и  вообще  неплохие
способности, родители, ввиду его слабого здоровья, решили сделать из не-
го монаха. Долго видели его в одежде послушника какого-то нищенствующего
ордена. Но подчинить его монастырским правилам так и не  смогли:  когда,
бывало, его вместе с одним из монахов посылали в объезд  для  сбора  по-
жертвований, а с ним осла, нагруженного  дарами  правоверных,  он  вдруг
бросал и суму, и осла, и  монаха  и  надолго  пропадал  в  лесах.  Когда
Альберт отправился путешествовать, Зденко впал в полное отчаяние, скинул
рясу, убежал из монастыря и сделался настоящим бродягой. Меланхолия  его
малопомалу рассеялась, но проблески рассудка, порой мерцавшие среди  его
странностей, окончательно исчезли. Речь  его  сделалась  бессвязной,  он
стал проявлять непонятные причуды - словом, окончательно сошел с ума. Но
так как он всегда трезв, пристоен и безобиден, то его можно считать ско-
рее идиотом, чем сумасшедшим. Наши крестьяне  зовут  его  не  иначе  как
"юродивый".
   - Все, что вы рассказали об этом  несчастном  человеке,  внушает  мне
симпатию к нему, - проговорила Консуэло. - Мне хотелось бы с ним побесе-
довать. Говорит ли он хоть немного по-немецки?
   - Он понимает этот язык и даже немного говорит на нем,  но,  как  все
богемские крестьяне, ненавидит его. К тому же, вы сами  видите,  он  так
погружен в свои мечтания, что вряд ли ответит, если вы его о  чем-нибудь
спросите.
   - Попробуйте тогда заговорить с ним на его родном  языке  и  привлечь
его внимание, - сказала Консуэло.
   Амелия окликнула Зденко несколько раз, спросила  его