оть сама никогда не умела!  Да,
в тюрьме это большое облегчение. Мое грустное пение не проникает  сквозь
толстые стены и не дойдет до вас. А мои записки придут  к  вам,  и,  как
знать, быть может, вскоре я найду способ переслать их  вам?..  Я  всегда
полагалась на провидение.
   3-е. Писать буду кратко, не задерживаясь на долгих размышлениях.  Мой
маленький запас тонкой, как шелк, бумаги не вечен, а вот заточение, быть
может, продлится вечно. Буду писать вам несколько слов каждый вечер  пе-
ред сном. Хочу также поэкономнее расходовать свечу. Днем писать  нельзя,
так как меня могут застать врасплох. Не стану рассказывать, за что я сю-
да попала, я и сама этого не знаю, а пытаясь угадать это вместе с  вами,
боюсь скомпрометировать лиц, которые, впрочем, не доверили  мне  никаких
тайн. Не стану также жаловаться на виновников моего несчастья.  Мне  ка-
жется, что если я дам волю упрекам и чувству досады, то потеряю силу ду-
ха, которая поддерживает меня. Здесь я хочу думать лишь о тех, кого люб-
лю, и о том, кого любила.
   Каждый вечер я пою по два часа и, кажется, делаю успехи. К чему? Сво-
ды моей темницы только вторят мне - они не слышат меня...  Но  бог  меня
слышит, и, когда я пою ему гимн, который сочинила, вложив  в  него  весь
жар сердца, на меня нисходит райское  спокойствие,  и  я  засыпаю  почти
счастливой. А во сне мне чудится, что небо отвечает мне и чей-то таинст-
венный голос поет мне другой гимн, еще более прекрасный, который я пыта-
юсь вспомнить на следующий день и тоже пропеть его. Теперь у  меня  есть
карандаш, и на остатке линованной бумаги я могу записывать свои  сочине-
ния. Быть может, когда-нибудь вы их исполните, дорогие друзья,  и  я  не
совсем исчезну из жизни.
   4-е. Сегодня ко мне в  комнату  влетела  малиновка  и  пробыла  здесь
больше четверти часа. Вот уже две недели, как я прошу ее оказать мне эту
честь, и наконец сегодня она решилась. Она живет в старом плюще, который
доходит до моего окна; мои тюремщики пощадили его, потому что  благодаря
ему они видят хоть немного зелени у  своих  дверей,  расположенных  нес-
колькими футами ниже. Хорошенькая птичка долго наблюдала за мной с любо-
пытством и недоверием. Привлекаемая хлебным мякишем - я  леплю  из  него
маленьких червячков и кручу их в пальцах, чтобы подманить ее живой добы-
чей, - она легко, словно гонимая ветром, долетала до прутьев моей решет-
ки, но, обнаружив обман, сразу же улетала прочь, всем своим видом  выра-
жая укоризну и издавая слабые хриплые звуки, похожие на сердитые  слова.
К тому же эта противная железная решетка, сквозь прутья которой мы  поз-
накомились, частая, черная, так напоминает клетку, что она  боялась  ее.
Но вот сегодня, когда я совсем о ней не думала, она  вдруг  решилась  и,
очевидно тоже не думая обо мне, влетела в комнату и  уселась  на  спинку
стула. Я старалась не шевелиться, чтобы не испугать ее, и она  начала  с
удивленным видом озираться по сторонам. Она напоминала  путешественника,
который открыл неведомую страну и делает наблюдения, чтобы потом расска-
зать все эти чудеса своим друзьям. Больше всего ее удивляла моя особа, и
пока я не шевелилась, она, видимо, очень  забавлялась,  глядя  на  меня.
Большие круглые глазки, клюв, похожий на вздернутый носик,  легкомыслен-
ная, дерзкая и очень умная мордашка... Чтобы завязать разговор, я кашля-
нула, и она вспорхнула, страшно перепугавшись. Но, торопясь улететь, она
никак не могла найти окно. Она взлетела к потолку и с  минуту  кружилась
по комнате, видимо, совсем потеряв голову. Наконец, видя, что я не соби-
раюсь ее ловить и устав от страха еще больше, чем от полета, она села на
печку. По всей видимости, тепло приятно поразило ее  -  ведь  это  очень
зябкая птичка, - и, сделав еще несколько кругов  по  комнате,  она  нес-
колько раз присаживалась на печку, с тайным наслаждением грея свои  кро-
хотные лапки. Она до того расхрабрилась, что  поклевала  на  столе  моих
хлебных червячков, с презрением расшвыряла их вокруг себя и в конце кон-
цов, очевидно побуждаемая голодом, проглотила одного из них, видимо соч-
тя его вполне съедобным. В эту минуту вошел господин Шварц  (мой  тюрем-
щик), и милая маленькая гостья спаслась бегством, наконец отыскав  окно.
Но надеюсь, она вернется, потому что в течение всего дня она не  улетала
далеко и все время посматривала на меня, словно  обещая  повторить  свое
посещение и говоря, что у нее осталось не слишком плохое впечатление  от
меня и моего хлеба.
   Вот сколько я наговорила о малиновке. Право, я не считала себя  таким
ребенком. Уж не приводит ли тюрьма к слабоумию? А быть может, существует
тайная симпатия и любовь между всеми, кто живет и дышит? В течение  нес-
кольких дней у меня был здесь мой  клавесин,  я  могла  работать,  зани-
маться, сочинять, петь... но ничто не растрогало меня  так  сильно,  как
посещение этой птички, этого крошечного живого существа! Да, да, это жи-
вое существо, и мое сердце радостно забилось, когда оно оказалось  возле
меня. Но ведь и мой тюремщик - тоже живое существо,  существо,  подобное
мне. Его жена, его сын, которых я вижу по нескольку раз в день, часовой,
который шагает день и ночь по крепостному валу  и  не  спускает  с  меня
глаз, - все это существа высшей организации, это мои друзья и братья пе-
ред лицом бога. Однако, видя их, я испытываю не  приятное,  а  тягостное
чувство. Этот тюремщик напоминает мне темницу, его жена - замок,  сын  -
замурованный в стене камень. В солдате, который сторожит  меня,  я  вижу
лишь нацеленное на меня ружье. Мне кажется, что в этих людях нет  ничего
человеческого, ничего живого, что это машины, орудия пытки и смерти. Ес-
ли бы не страх оказаться нечестивой, я бы возненавидела их... О моя  ма-
линовка! Тебя я люблю, для этого не нужны слова, я чувствую  это.  Пусть
объяснит, кто может, такую любовь.
   5-е. Еще одно событие. Вот записка, полученная  мной  сегодня  утром.
Она написана неразборчивым почерком на грязном клочке бумаги:
   "Сестра, тебя посещает дух, значит, ты святая, я и раньше был в  этом
уверен. Я твой друг и слуга. Располагай мною и прикажи все, что  пожела-
ешь, своему брату".
   Кто этот нечаянный друг и брат? Непонятно. Записку я  нашла  на  окне
сегодня утром, когда открывала его, чтобы поздороваться с малиновкой. Уж
не принесла ли ее птичка? Мне хочется думать, что это она сама и написа-
ла ее. Так или иначе, но оно уже знает меня, дорогое крошечное создание,
и начинает меня любить. Оно почти никогда не подлетает к кухне  Шварцев,
хотя из их окошечка исходит запах растопленного сала, который доходит до
меня и представляет собою одну из самых  неприятных  особенностей  моего
жилья. Однако с тех пор, как к нему привыкла моя птичка, мне уже не  хо-
чется никуда переезжать. У малиновки чересчур хороший вкус, чтобы  сбли-
жаться с этим тюремщиком-дельцом, с его злющей женой и  с  их  уродливым
чадом. Нет, это мне она подарила свое доверие и дружбу. Сегодня она сно-
ва прилетела ко мне в комнату. Она с аппетитом позавтракала,  и  в  пол-
день, когда я гуляла по эспланаде, спустилась со своего плюща  и  начала
летать вокруг меня. При этом она издавала какие-то хриплые звуки, как бы
желая поддразнить меня и привлечь мое внимание. Противный  Готлиб  стоял
на пороге своей двери и ухмылялся,  уставившись  на  меня  бессмысленным
взглядом. Его постоянно сопровождает отвратительный рыжий  кот,  который
поглядывает на мою птичку, и глаза у него еще более неприятны, чем у его
хозяина. Я трепещу. Я еще больше ненавижу этого кота, чем госпожу Шварц,
ту, что обыскивает меня.
   6-е. Сегодня утром опять записка. Это уже странно. Тот же кривой, за-
остренный, корявый, неряшливый почерк, та же толстая оберточная  бумага.
Мой Линдор не знатен, но он нежен и  восторжен:  "Дорогая  сестра,  душа
избранная и отмеченная перстом божьим, ты не доверяешь мне. Ты не хочешь
со мной говорить. Не прикажешь ли ты мне что-нибудь? Не могу ли я чемни-
будь тебе услужить? Моя жизнь принадлежит тебе.  Располагай  своим  бра-
том". Я смотрю на часового. Это придурковатый солдат, который разгулива-
ет взад и вперед с ружьем на плече. Он тоже смотрит на меня и,  кажется,
скорее расположен послать мне пулю, чем нежную записку. В какую бы  сто-
рону я ни взглянула, передо мной огромные серые стены,  поросшие  крапи-
вой, окруженные рвом, который, в свою очередь, окружен еще одним внешним
укреплением. Мне неизвестно ни название его, ни назначение, но оно меша-
ет мне увидеть пруд. А на верхушке этого укрепления  расхаживает  другой
часовой. Мне видны лишь его кивер и кончик ружья,  и  я  слышу,  как  он
громко кричит всякий раз, как какая-нибудь лодка проходит слишком близко
от крепостной стены: "Держи дальше". Ах, если бы я могла видеть хоть эти
лодки, хоть немного бегущей воды и зеленый ландшафт. Но я  слышу  только
шум весел, плеск волны, иной раз песню рыбака, а издали, когда ветер ду-
ет с той стороны, журчанье двух рек, которые соединяются  неподалеку  от
крепости. Так откуда же приходят ко мне эти таинственные записки  и  эта
прекрасная преданность, которой я не могу воспользоваться?  Быть  может,
моей малиновке известно это, но плутовка не желает мне сказать.
   7-е. Сегодня, во время прогулки по крепостному валу я смотрела во все
глаза и заметила в боковой стене той башни, где живу сама, футах в деся-
ти выше моего окна, маленькое узкое отверстие, почти совершенно закрытое
последними, самыми высокими ветками плюща. "Не может быть,  чтобы  такое
крошечное оконце освещало комнату живого человека", - содрогаясь,  поду-
мала я. Однако мне захотелось что-нибудь разузнать, и я решила подозвать
Готлиба. Для этого я попыталась польстить  его  несчастной  мании  или",
вернее, страсти шить обувь. Я спросила, не может ли он  сшить  мне  пару
туфель, и он впервые подошел ко мне без принуждения и ответил без  заме-
шательства. Но его манера говорить так же нелепа, как его физиономия,  и
я начинаю думать, что он не дурачок, а помешанный.
   - Башмаки для тебя? - сказал он (ибо он всем говорит "ты"). - Нет,  я
не осмелюсь. Ведь написано: "Я недостоин развязать ремни на  его  башма-
ках".
   Его мать стояла в трех шагах от дверей, готовая подойти и вмешаться в
разговор. У меня поэтому не было времени заставить Готлиба объяснить мне
причину такого смирения или почитания  с  его  стороны,  и  я  поспешила
только спросить у него, живет ли кто-нибудь на верхнем этаже,  над  моей
комнатой. Впрочем, я не надеялась получить разумный ответ.
   - Нет, там не живут, - весьма рассудительно ответил Готлиб.  -  И  не
могут жить - ведь на площадку выходит только одна лестница.
   - А эта площадка отделена от всего остального здания? Она ни с чем не
сообщается?
   - Зачем ты спрашиваешь? Ведь ты знаешь это сама.
   - Нет, не знаю, да мне и не надо знать. Я просто хотела  побеседовать
с тобой, Готлиб, чтобы убедиться, так ли ты умен, как говорят.
   - Я очень, очень умен, - ответил бедняга Готлиб серьезным и  грустным
тоном, сильно противоречившим комизму его слов.
   - Если так, ты можешь мне объяснить, - продолжала я (дорога была каж-
дая минута), - куда выходит этот двор.
   - Спроси малиновку, - ответил Готлиб с какой-то странной  улыбкой.  -
Она летает повсюду и все знает. А я ничего не знаю, потому что никуда не
хожу.
   - Как! Ты даже не доходил до верху той башни, где живешь? И  не  зна-
ешь, что находится за этой стеной?
   - Может, я и был там, но ничего не заметил. Я ни на что и ни на  кого
не смотрю.
   - Однако на малиновку ты смотришь, ты ее видишь, ты ее знаешь.
   - О, малиновка - другое дело. Ангелов мы знаем. Но  это  не  причина,
чтобы смотреть на стены.
   - Ты высказал глубокую мысль, Готлиб. Можешь ты пояснить мне ее?
   - Спроси у малиновки, говорю тебе, она все знает.  Она  может  летать
повсюду, но залетает только к себе подобным. Вот почему она бывает у те-
бя в комнате.
   - Я очень тебе благодарна, Готлиб, ты принимаешь меня за птицу.
   - Малиновка не птица.
   - Что же она такое?
   - Она ангел, и ты это знаешь.
   - Стало быть, я тоже ангел?
   - Ты сама ответила на свой вопрос.
   - Ты очень любезен, Готлиб.
   - Любезен! - изумленно спросил Готлиб. - Что это значит - любезен?
   - Разве ты не знаешь этого слова?
   - Нет.
   - А как тебе стало известно, что малиновка прилетает ко мне?
   - Я видел. И, кроме того, она сама мне сказала.
   - Значит, она разговаривает с тобой?
   - Иногда, очень редко, - ответил Готлиб, вздыхая. - Но вчера она ска-
зала мне: "Нет, я никогда не войду в твою адскую кухню. Ангелы не  обща-
ются со злыми духами".
   - Разве ты злой дух, Готлиб?
   - О нет, не я, а...
   И Готлиб с таинственным видом приложил палеи к своим толстым губам.
   - Тогда кто же? Он ничего не ответил, но украдкой показал мне на  ко-
та, словно боясь, как бы тот не заметил его движения.
   - Так вот почему ты назвал его таким гадким именем! Кажется,  Вельзе-
вулом?
   - Тес! - прошептал Готлиб. - Он отлично знает свое имя. И носит его с
тех пор, как существует мир. Но он не всегда будет его носить.
   - Разумеется. Он потеряет его, когда умрет...
   - Он не умрет. Он не может умереть и очень недоволен этим -  ведь  он
не знает, что наступит день, когда он будет прощен.
   Тут госпожа Шварц, восхищенная тем, что Готлиб наконец-то разговорил-
ся со мной, подошла к нам. Не помня себя от радости, она  спросила,  до-
вольна ли я им.
   - Очень довольна, уверяю вас. Готлиб очень меня  заинтересовал,  и  я
теперь буду охотно беседовать с ним.
   - Ах, мадемуазель, вы  окажете  нам  огромную  услугу.  Ведь  бедному
мальчику не с кем поговорить, а с нами он, как нарочно,  постоянно  мол-
чит, словно воды в рот набрал. Какой же ты чудак, бедный мой  Готлиб!  И
до чего упрям! Ведь вот ты отлично разговариваешь с дамой, которую  сов-
сем не знаешь, а с нами, своими родителями...
   Готлиб немедленно повернулся спиной и ушел в кухню, как будто даже не
слышал голоса матери.
   - Вот так всегда! - воскликнула госпожа Шварц. - Когда его отец или я
заговариваем с ним, можно поклясться, что двадцать девять раз из тридца-
ти он вдруг делается глух и нем. Но что же все-таки он вам сказал, маде-
муазель? О чем, черт возьми, он мог так долго беседовать с вами?
   - Признаться, я не совсем поняла его, - ответила я. - Надо будет поз-
накомиться с ходом его мыслей. Не мешайте ему от времени до времени раз-
говаривать со мной, и, когда я хорошенько разберусь сама, я объясню вам,
что происходит у него в голове.
   - Но скажите, мадемуазель, вы не считаете, что он свихнулся?
   - Думаю, что нет, - ответила я, и да простит мне бог эту явную ложь.
   Прежде всего, мне не хотелось рассеивать иллюзии несчастной  женщины.
Правда, она злая ведьма, но ведь она мать, и ее счастье, что она не  ви-
дит безумия своего сына. Как все это странно. Но,  может  быть,  Готлиб,
который так бесхитростно открыл мне свои фантазии, не рассказывает о них
родителям, ибо в их обществе он всегда молчит. Поразмыслив над  этим,  я
вообразила, что, быть может, мне удастся,  благодаря  простодушию  этого
жалкого юнца, разузнать кое-что об остальных обитателях тюрьмы и что его
болтовня поможет мне найти автора анонимных записок. Да, я хочу  сделать
Готлиба своим другом, тем более что его симпатии, кажется, всецело зави-
сят от симпатий малиновки, а последняя явно удостаивает меня своей друж-
бы. В больном рассудке бедного мальчика есть своеобразная поэзия. Птичка
- ангел, кот - злой дух, который будет прощен! Что все это  означает?  В
этих немецких умах, даже в самых поврежденных, есть богатство  воображе-
ния, которое меня пленяет.
   Пока что госпожа Шварц весьма  довольна  моей  снисходительностью,  и
сейчас у нас с ней прекрасные отношения. Бредни Готлиба будут развлекать
меня! Бедняга! С сегодняшнего дня, с тех - пор, как я ближе его  узнала,
он уже не внушает мне неприязни. Помешанный не может быть  злым  в  этой
стране, где умные и весьма здравомыслящие люди так далеки от доброты!
   - 8-е. Третья записка у меня на окошке:
   "Дорогая сестра, площадка ни с чем не сообщается, но лестница,  веду-
щая к ней, ведет и к другому крылу здания, где живет одна дама  -  такая
же узница, как ты. Ее имя держат в тайне, но если ты спросишь малиновку,
она сообщит тебе его. Вот и все, что ты хотела узнать у бедного  Готлиба
и чего он не мог тебе сказать".
   Кто же такой этот друг, который знает, видит, слышит все, что  я  де-
лаю, о чем говорю? Я теряюсь в догадках. Уж не невидимка ли он? Все  это
кажется мне столь необыкновенным, что я по-настоящему  заинте  ресована.
Мне кажется, что, как в дни моего детства, я живу в  каком-то  сказочном
мире и что моя малиновка вот-вот заговорит. Но как верно  то,  что  этой
очаровательной маленькой плутовке не хватает только дара слова, так вер-
но и другое - она не обладает им, или Же я не способна понять  ее  язык.
Она уже совсем привыкла ко мне. Влетает в комнату,  вылетает,  прилетает
снова, она - у себя дома. Я двигаюсь, хожу, теперь она  уже  не  улетает
дальше, чем на расстояние вытянутой руки, и тотчас подлетает опять. Если
бы она больше любила хлеб, ее любовь ко мне была бы сильнее -  я  отнюдь
не заблуждаюсь насчет причин ее привязанности. Это голод, а  также  пот-
ребность, желание погреться у моей печки. Если мне удастся поймать  муху
(их еще очень мало), она непременно возьмете прямо из моих рук; она  уже
подлетает совсем близко, рассматривает  хлебные  крошки,  которые  я  ей
предлагаю, а если соблазн будет еще сильнее, несомненно отбросит  всякие
церемонии. Теперь я вспомнила, как Альберт говорил мне, что для прируче-
ния самых боязливых животных, если у них есть хоть искорка  соображения,
нужны лишь несколько часов идеального терпения. Однажды он встретил  цы-
ганку, слывшую колдуньей: стоило ей пробыть несколько часов  в  какомни-
будь уголке леса, как птицы прилетали и садились к  ней  на  плечи.  Все
считали, что она знает какие-то заклинания, а она говорила, будто  птицы
поверяют ей какие-то свои тайны, как Аполлонию  Тианскому,  чью  историю
мне также рассказал Альберт. Но Альберт был  убежден,  что  все  ее  ис-
кусство заключалось в терпении, с каким она изучала  природные  свойства
этих крошечных созданий, а также в некотором  духовном  сродстве,  какое
можно часто наблюдать между существами нашей и иной  породы.  В  Венеции
разводят много птиц, там страстно любят их, и  теперь  мне  понятна  эта
страсть. Причина в том, что этот прекрасный город  оторван  от  земли  и
чем-то напоминает тюрьму. Там процветает искусство приручения  соловьев,
а голуби, находясь под охраной специального закона и  чуть  ли  не  обо-
жествляемые населением, свободно живут на старинных зданиях и  сделались
такими ручными, что на улицах и площадях приходится остерегаться,  чтобы
не раздавить их на ходу. В гавани чайки садятся на плечи матросам. В Ве-
неции есть превосходные птицеловы. В детстве я дружила  с  мальчиком  из
бедной семьи, который промышлял этим ремеслом. Стоило отдать  ему  самую
дикую птицу, и через час он возвращал ее вам совершенно ручной. Я с удо-
вольствием испытываю его приемы на моей малиновке, и она приручается все
больше и больше. Когда я гуляю, она летит за мной  следом,  зовет  меня.
Когда подхожу к окну, она тотчас подлетает. Любит ли она меня? Может  ли
любить? Что до меня, то я чувствую, что люблю ее, но она знает меня,  не
боится - и только. Грудной ребенок, должно быть, любит так свою кормили-
цу. Ребенок! Какую он должен внушать нежность!  Увы!  Я  думаю,  что  мы
страстно любим лишь тех, кто не может отплатить нам тем же.  Неблагодар-
ность и преданность или хотя бы равнодушие и страсть - таков вечный союз
живых существ. Андзолето, ты не любил меня... А  ты,  Альберт,  любивший
меня так сильно, - тебе я позволила умереть... Мне же  осталось  одно  -
любить малиновку! И я еще смею жаловаться, что не заслужила своей  учас-
ти! Быть может, вы думаете, друз