х тайн. Альберт, давно уже ставший  розенк-
рейцером, имел теперь более высокую степень и председательствовал на од-
ном их собрании в качестве гроссмейстера. И здесь он увидел  воочию  то,
что до той поры только предчувствовал. Он соприкоснулся со всеми  разно-
родными элементами, составлявшими масонские братства; он увидел  заблуж-
дения, пристрастие, лицемерие и даже мошенничество, начинавшее проникать
в эти святилища, уже охваченные безумием и пороками  века.  Калиостро  с
его умением разнюхивать мелочные секреты светского общества и  преподно-
сить потом свою осведомленность как откровение свыше, Калиостро, с увле-
кательным красноречием подражающий возвышенным  проповедям  революционе-
ров, Калиостро с его завораживающим искусством вызывать мнимые призраки,
- этот Калиостро, интриган и корыстолюбец, внушил отвращение благородно-
му  адепту.  Легковерие  людей  светских,  ограниченность   и   суеверие
большинства франкмасонов, постыдная  алчность,  возбуждаемая  обещаниями
найти философский камень, все остальные убожества  нашего  века  озарили
его  душу  роковым  светом.  За  время  своей  отшельнической,  отданной
умственным занятиям жизни он недостаточно разгадал сущность человеческо-
го рода; он отнюдь не был подготовлен к борьбе с таким множеством дурных
инстинктов и не мог вынести всю эту низость. Он хотел, чтобы все  шарла-
таны и колдуны были разоблачены, чтобы их с позором  прогнали  из  наших
храмов. Ему претила мысль о необходимости принимать унизительное сотруд-
ничество Калиостро, хотя теперь уже поздно было  отделаться  от  него  -
ведь этот человек мог в раздражении погубить слишком много людей достой-
ных, и, напротив, под влиянием лести и притворного доверия мог, даже  не
зная сущности нашего дела, оказать нам множество услуг. Альберт вознего-
довал и проклял наше детище горячо и твердо, предсказывая, что мы потер-
пим крах, ибо допустили, чтобы слишком много примеси проникло в  золотую
цепь. Он уехал, сказав, что должен обдумать  то,  что  мы  силились  ему
объяснить относительно крайних средств,  необходимых  для  осуществления
любого заговора, и вернется просить о посвящении лишь тогда, когда  рас-
сеются его мучительные сомнения. Увы! Мы не знали тогда, какие  зловещие
думы владели им в уединении Ризенбурга; он ничего не рассказывал нам,  а
быть может, и сам забывал о них, когда рассеивалась их горечь.
   Еще год он прожил там, переходя от спокойствия к возбуждению, от  из-
бытка сил к болезненному изнеможению. Изредка от него приходили  письма,
но он никогда не говорил ни слова о своих страданиях и  об  утрате  здо-
ровья. С горечью восставал он против способов, применяемых в нашем деле.
Он требовал, чтобы мы немедленно прекратили  работать  тайно  и  обманом
заставлять людей пить из чаши духовного перерождения.
   "Снимите ваши черные маски, - говорил он, - выйдите из подвалов. Сот-
рите с фронтона вашего храма слово тайна - вы украли его у  католической
церкви, и оно не годится для людей будущего. Неужели вы не  видите,  что
пользуетесь средствами ордена иезуитов? Нет, я не могу работать с вами -
это все равно, что искать жизнь среди трупов. Выйдите наконец на дневной
свет. Не теряйте драгоценного времени,  организуйте  собственную  армию.
Имейте больше веры в ее пыл, в симпатию народов, в добровольность благо-
родных инстинктов. К тому же солдаты развращаются в бездействии, а  хит-
рость, к которой они прибегают, чтобы постоянно скрываться,  отнимает  у
них мощь и энергию, необходимые для борьбы".
   В теории Альберт был прав, но еще не  пришло  время  осуществить  его
идеи на практике. И, быть может, это время еще далеко!
   Но вот в Ризенбурге появились вы.  Это  произошло  в  одну  из  самых
страшных минут его духовной жизни.
   Вы знаете, или, вернее, не знаете, как подействовало на него ваше по-
явление: он забыл все, что было не вы, он  обрел  новую  жизнь,  которая
привела его к смерти.
   Когда он решил, что между вами все кончено, силы окончательно остави-
ли его, и он стал медленно угасать. До той поры я не имела представления
ни об истинной причине, ни о серьезности его недуга. Друг Маркуса  напи-
сал ему, что замок Исполинов все более замыкается для  посторонних,  что
Альберт уже не выходит оттуда, что в обществе его считают одержимым,  но
бедный люд по-прежнему любит и благословляет его;  в  письме  говорилось
также, что некоторые весьма здравомыслящие особы,  которым  удалось  его
видеть, были сначала поражены странностью его манер, а расставаясь, вос-
хищались его красноречием, высокой мудростью и  величием  его  взглядов.
Наконец я узнала, что туда вызвали Сюпервиля, и поспешила  в  Ризенбург,
несмотря на возражения Маркуса, который, увидев, что я решилась на  все,
тоже рискнул всем, чтобы сопровождать меня. Мы подошли к  стенам  замка,
переодетые нищими. Никто не узнал нас. Меня  не  видели  здесь  двадцать
семь лет, Маркуса - десять. Нам  подали  милостыню  и  прогнали.  Но  мы
встретили нежданного друга и спасителя в лице бедного Зденко. Он отнесся
к нам по-братски и привязался к нам, потому что понял, как горячо мы лю-
бим Альберта. Мы сумели придумать для него такие  слова,  которые  нашли
отклик в его восторженном сердце, и он  поведал  нам  тайны  мучительной
тоски своего друга. Зденко уже не был тем разъяренным безумцем,  который
угрожал когда-то вашей жизни. Подавленный, сломленный,  он,  как  и  мы,
приходил к воротам замка, смиренно справляясь о здоровье Альберта, и так
же, как нас, его прогоняли, пугая неясными, внушающими тревогу ответами.
По какому-то странному совпадению Зденко, как  и  Альберт,  уверял,  что
знает меня, что я являлась ему в его видениях, что он не раз видел  меня
во сне, и теперь он бессознательно отдавался моей воле с какимто наивным
увлечением.
   "Женщина, - часто говорил он мне, - я не знаю  твоего  имени,  но  ты
добрый ангел моего Подебрада. Прежде я много раз видел, как он рисует на
бумаге твое лицо, он часто описывал мне твой голос,  твой  взгляд,  твою
походку, но это случалось только в его хорошие  часы,  когда  перед  ним
открывалось небо и у его изголовья появлялись те, кого уже нет в  живых,
если верить людям".
   Я не только не обрывала излияния Зденко, но, напротив, поощряла их. Я
поддерживала его заблуждение и добилась того, что он повел меня и Марку-
са в пещеру Шрекенштейна. Увидев это подземное жилище и узнав,  что  мой
сын неделями, иногда месяцами жил здесь, скрытый от людей, я поняла при-
чину мрачной окраски его мыслей. Я заметила могильный холм,  к  которому
Зденко относился с каким-то особым поклонением, и не без труда  выпытала
у него, что он означает. То была величайшая тайна Альберта и Зденко, ве-
личайшее их сокровище.
   "Ах! - сказал мне юродивый. - Здесь мы похоронили Ванду фон Прахалиц,
мать моего Альберта. Она не хотела оставаться в той часовне, где ее  за-
муровали. Ее кости все время ворочались и готовы были выскочить  оттуда,
а эти - добавил он, показывая на груду костей таборитов, лежавшую у  ис-
точника, - все время упрекали нас за то, что мы не приносим ее сюда и не
кладем рядом с ними. Тогда мы пошли за этим священным прахом и  погребли
его здесь, а потом каждый день приносили сюда цветы и поцелуи".
   Испугавшись, как бы это обстоятельство не раскрыло моей тайны, Маркус
начал расспрашивать Зденко и узнал, что мой гроб был принесен  сюда  не-
раскрытым. Итак, Альберт был до того болен, рассудок его до  того  пому-
тился, что он уже забыл о моем существовании и упорно считал меня  мерт-
вой. Но не было ли все это лишь бредом безумного  Зденко?  Я  не  верила
своим ушам. "О друг мой, - с отчаянием говорила я Маркусу, -  если  свет
его разума погас навсегда, пусть бог сжалится и пошлет ему смерть!"
   Завладев наконец всеми секретами Зденко, мы  узнали,  что  подземными
коридорами и никому не известными переходами можно попасть в замок Испо-
линов. Однажды ночью мы последовали за юродивым и стали ждать  у  выхода
из колодца. Зденко проскользнул в дом и вскоре вернулся, напевая и  сме-
ясь от радости. Он объявил нам, что Альберт выздоровел и теперь  спит  в
новой одежде, с венком на голове. Я поняла, что Альберт умер,  и  упала,
словно пораженная громом. Дальше я ничего не помню. Несколько раз я про-
сыпалась, охваченная горячкой, лежа на медвежьих шкурах и сухих  листьях
в подземной комнате под Шрекенштейном, где прежде жил Альберт. Зденко  и
Маркус поочередно сидели возле меня. Первый с радостным и  торжествующим
видом говорил мне, что его Подебрад выздоровел, что скоро он  придет  ко
мне; второй, бледный и сосредоточенный, повторял: "Быть  может,  не  все
еще потеряно, будем надеяться на чудо, которое позволило и вам выйти  из
могилы". Я не понимала его, я была в бреду, мне хотелось встать, бежать,
кричать, но я не могла пошевелиться, а у бедного Маркуса не было ни сил,
ни времени серьезно заняться моим здоровьем. Все его думы,  все  помыслы
были поглощены другой, еще более важной заботой. Наконец однажды ночью -
вероятно, это была третья ночь после моего припадка - я стала  спокойнее
и почувствовала, что ко мне возвращаются силы. Я попыталась собраться  с
мыслями, и мне удалось встать на ноги. Я была одна в этом страшном  под-
земелье, едва освещенном могильной лампадой. Я хотела  выйти,  но  дверь
оказалась запертой. Где же были Маркус, Зденко, а главное - Альберт? Па-
мять вернулась ко мне, я вскрикнула, и ледяные  своды  отозвались  таким
зловещим эхом, что капли пота, холодного, как сырость  на  стенах  этого
подземелья, выступили на моем лбу; я решила, что меня еще  раз  погребли
заживо. Что же произошло? Что происходит сейчас? Я упала  на  колени  и,
заломив руки, в полном отчаянии стала яростно выкрикивать  им  Альберта.
Но вот я слышу тяжелые неровные шаги, какие-то люди приближаются  и  как
будто несут тяжелую ношу. Лает и визжит собака. Она первой  подбегает  к
двери, скребется. Дверь открывается, я вижу Маркуса и Зденко - они  при-
несли мне Альберта, застывшего, бледного, по всем признакам -  мертвого.
Его пес Цинабр прыгает вокруг хозяина и лижет его опущенные руки. Зденко
поет, придумывая нежные и волнующие слова:
   "Усни на груди твоей матери, бедный друг, так долго не знавший покоя.
Усни до утра, а потом мы разбудим тебя, чтобы ты увидел восход солнца".
   Я бросилась к сыну.
   "Он не умер! - вскричала я. - О Маркус, вы спасли его? Он не умер? Он
проснется?"
   "Не льстите себя надеждой, сударыня, - ответил Маркус с леденящей ду-
шу твердостью. - Я ничего не знаю, ни в чем не  уверен.  Запаситесь  му-
жеством, что бы ни случилось. Помогите мне, забудьте о себе".
   Незачем говорить, какие усилия мы употребляли, чтобы оживить  Альбер-
та. Благодарение небу, в пещере оказалась печурка. Нам  удалось  согреть
ему руки и ноги.
   "Посмотрите, - сказала я Маркусу, - у него теплые руки!"
   "Можно согреть и мрамор, - мрачно ответил Маркус, -  но  это  еще  не
значит вдохнуть в него жизнь. Его сердце молчит,  как  камень!"  В  этом
ожидании, в страхе, в унынии потекли ужасные часы.  Стоя  на  коленях  и
припав ухом к груди моего сына, Маркус тщетно пытался уловить  хоть  ка-
кой-нибудь признак жизни. Почти без чувств, в полном отчаянии я не смела
больше выговорить хоть одно слово, задать хоть один вопрос. Молча всмат-
ривалась я в страшное лицо Маркуса. Наступила минута, когда я уже не ос-
меливалась даже взглянуть на него: мне казалось,  что  я  читаю  на  нем
грозный приговор.
   Зденко сидел в уголке и, как ребенок,  играл  с  Цинабром,  продолжая
петь. Время от времени он прерывал свое пение и говорил, что  мы  мучаем
Альберта, что нельзя мешать ему спать, что он видел его таким в  течение
целых недель и что Альберт отлично проснется сам. Уверенность  юродивого
терзала Маркуса - он не разделял ее. Я же страстно хотела верить Зденко,
и оказалось, что предчувствие меня не обмануло. У него был  божественный
дар предвидения, ангельская вера в истину. Наконец мне  показалось,  что
непроницаемое лицо Маркуса слегка смягчилось, нахмуренные брови  раздви-
нулись. Рука его задрожала, потом сжалась в кулак; он глубоко  вздохнул,
отнял ухо от груди моего сына, от того места, где, быть может,  забилось
его сердце, хотел что-то сказать, но не сказал, видимо,  боясь  напрасно
обнадежить меня, снова наклонился, стал слушать, весь затрепетал,  отки-
нулся назад и вдруг зашатался, словно готовый испустить дух.
   "Надежды нет?" - вскричала я, схватившись за голову.
   "Ванда! - глухо проговорил Маркус. - Ваш сын жив!"
   И, не выдержав страшного напряжения, исчерпав до предела свое  внима-
ние, мужество, тревожное участие, мой героический и нежный друг упал как
подкошенный на землю около Зденко.


   XXXV

   Взволнованная этим воспоминанием, графиня Ванда умолкла и лишь  через
несколько минут продолжила свой рассказ:
   - Мы провели в пещере несколько дней, и за это время силы и  здоровье
вернулись к моему сыну с поразительной быстротой. Но Маркус,  удивляясь,
что не находит у него ни органического повреждения, ни резкого изменения
жизненно важных функций, тем не менее был испуган суровым  молчанием,  а
также искренним или притворным безразличием,  с  каким  он  относился  к
изъявлениям нашей радости и к необычности своего положения. Альберт пол-
ностью потерял память. Погруженный в мрачную задумчивость, он  тщетно  и
молчаливо пытался понять, что происходит вокруг него. Я  же,  зная,  что
единственной причиной его болезни и последовавшей за ней катастрофы было
горе, не столь нетерпеливо, как Маркус, ждала возврата мучительных  вос-
поминаний Альберта о его любви. Впрочем, Маркус  и  сам  признавал,  что
только этим забвением прошлого и можно объяснить столь  быстрое  восста-
новление физических сил. Тело Альберта оживало за счет разума  столь  же
быстро, сколь быстро оно надломилось под болезненным воздействием  мрач-
ных мыслей. "Он жив и, несомненно, будет жить, - говорил мне  Маркус,  -
но вот рассудок его, быть может, помутился навсегда". - "Выведем его как
можно скорее из этого подземелья, - отвечала я. - Воздух, солнце и  дви-
жение не могут не пробудить его от этого душевного сна". -  "А  главное,
избавим его от этой уродливой, невозможной жизни, -  говорил  Маркус.  -
Она-то и убила его. Разлучим его с этой семьей, с этим обществом  -  они
противоречат всем его инстинктам. Отвезем его к друзьям, и общение с ни-
ми поможет его душе вновь обрести ясность и силу".
   Могла ли я колебаться? Как-то в сумерках, бродя с опаской по  окрест-
ностям Шрекенштейна и делая вид, что прошу милостыню, я узнала от редких
прохожих, что граф Христиан как будто бы впал в детство. Он не понял бы,
что означает возвращение сына, а сам Альберт, увидев  и  поняв  трагедию
этой преждевременной духовной смерти, мог бы окончательно погибнуть. Так
должно ли было вернуть его домой и доверить  неразумным  заботам  старой
тетки, невежественного капеллана и опустившегося дяди, по  вине  которых
он так плохо жил и так печально умер?
   "Да, бежим с ним вместе, - сказала я наконец Маркусу. - Он не  должен
видеть агонию отца и ужасающее  зрелище  католического  идолопоклонства,
каким здесь окружают смертное ложе. Мне больно  при  мысли,  что,  когда
супруг мой будет расставаться с землей, я не смогу проститься  с  ним  и
получить от него прощение. Правда, он никогда меня  не  понимал,  однако
его бесхитростная, чистая душа всегда вызывала во мне уважение, и,  уйдя
от него, я так же свято берегла его честное имя, как и  во  время  нашей
совместной жизни. Но раз уж это необходимо, раз наше появление -  мое  и
сына - может оказаться для него либо безразличным,  либо  гибельным,  не
отдадим ризенбургскому склепу того, кого  мы  отвоевали  у  смерти.  Для
Альберта - я все еще надеюсь на это - открывается широкая дорога. После-
дуем же душевному порыву, который привел нас сюда!  Вырвем  Альберта  из
темницы ложного долга, созданного положением и богатством! Этот долг был
и будет преступлением в его глазах, а если в угоду родным, которых  ста-
рость и смерть уже собираются у него отнять, он все-таки  заставит  себя
выполнять его, то умрет и сам, умрет раньше их. Я хорошо  знаю,  сколько
мне пришлось выстрадать в этом рабстве мысли, в этом смертельном и  бес-
конечном поединке между духовной и обыденной жизнью,  между  принципами,
инстинктами и вынужденными поступками. Мне ясно, - он прошел теми же пу-
тями и впитывал тот же яд. Так спасем его, а если когда-нибудь он  захо-
чет отказаться от нашего решения, разве не будет он волен  сделать  это?
Если же дни его отца продлятся и его собственное  нравственное  здоровье
позволит, он всегда успеет вернуться и облегчить последние дни Христиана
своим присутствием и любовью". - "Это будет трудно, - возразил Маркус. -
Если Альберт передумает и захочет снова вернуться в общество, в свет и в
семью, перед ним возникнут огромные препятствия. Но вряд ли это  случит-
ся. Быть может, его семья угаснет прежде, чем он обретет память. Что  же
касается  восстановления  имени,  почестей,  высокого  положения  и  бо-
гатства... я знаю, как он посмотрит на все это в тот день,  когда  вновь
станет самим собой. Дай бог; чтобы этот день настал! Самая важная, самая
неотложная наша задача - поместить его в такие условия, где  его  выздо-
ровление станет возможным".
   И вот однажды ночью, как только Альберт смог держаться на  ногах,  мы
вышли из пещеры. Неподалеку от Шрекенштейна мы посадили его на лошадь  и
таким образом добрались до границы. Как  вы  знаете,  граница  находится
очень близко оттуда, и мы нашли там более удобный и быстрый  способ  пе-
редвижения. Отношения, которые наш орден поддерживает с  многочисленными
членами масонского братства, дают нам во всей Германии возможность путе-
шествовать инкогнито,  не  подвергаясь  допросам  полиции.  Единственным
опасным для нас местом была Чехия из-за недавних волнений в Праге и бди-
тельного надзора австрийских властей.
   - А что сталось со Зденко? - спросила молодая графиня Рудольштадт.
   - Зденко едва не погубил нас, так как хотел воспрепятствовать  нашему
отъезду, или, во всяком случае, отъезду Альберта, не желая ни расстаться
с ним, ни его сопровождать. Он был убежден, что Альберт  не  может  жить
вне зловещей и мрачной пещеры Шрекенштейна. "Только здесь  мой  Подебрад
спокоен, - говорил он. - В других местах его мучают, мешают спать,  зас-
тавляют отрекаться от наших отцов с горы Табор и вести постыдную,  прес-
тупную жизнь, которая приводит его в отчаяние. Оставьте его здесь, у ме-
ня. Я выхожу его, как уже выхаживал много раз. Я не буду мешать его раз-
мышлениям. Когда ему захочется молчать, я буду ходить совершенно бесшум-
но, а морду Цинабра буду держать в руках целыми часами, чтобы пес не ис-
пугал его, вздумав лизать ему руку. Когда  он  захочет  повеселиться,  я
стану петь его любимые песни и придумаю для  него  новые,  которые  тоже
понравятся ему, - ведь он любил все мои песни, только он один и понимает
их. Говорю вам - оставьте мне моего Подебрада. Я лучше вас знаю, что ему
нужно. Когда же вы приедете снова, то услышите, как он играет на  скрип-
ке, увидите, как он сажает на могилу своей любимой матери красивые кипа-
рисовые ветки - я нарежу их в лесу, если он захочет. Я буду хорошо  кор-
мить его. Мне известны все хижины, где бедному старому Зденко никогда не
отказывали в хлебе, молоке, фруктах. Сами того не зная, бедные крестьяне
Богемского Леса давно уже кормят своего благородного  господина,  богача
Подебрада. Альберт не любит пиров, где едят мясо животных, он  предпочи-
тает жизнь невинную и простую. Он не нуждается в  солнечном  свете,  ему
приятнее луч луны, скользящий сквозь деревья, а когда ему хочется видеть
людей, я вожу его на уединенные лужайки, где на ночь разбивают свои шат-
ры его друзья цыгане, божьи дети, которые не знают ни  законов,  ни  бо-
гатств".
   Я жадно слушала Зденко, потому что его наивные речи открывали мне  ту
жизнь, какую