а, распорядился всем, словно по ду-
ховному завещанию. Все соседи жалели о ней и только утешались  тем,  что
теперь она, должно быть, будет жить в каком-нибудь дворце на Большом ка-
нале, - ведь она стала богатой, важной синьорой. Я всегда  говорил,  что
она со своим голосом далеко пойдет. А уж сколько она работала! Когда  же
свадьба, Андзолето? Надеюсь, ты меня не обойдешь - возьмешь у  меня  по-
больше безделушек, чтоб одарить девушек нашего квартала?
   - Конечно, конечно, - пробормотал, растерявшись, Андзолето.
   Со смертельной тоской в душе выскочил он во двор,  где  в  это  время
местные кумушки продавали с аукциона кровать и стол Консуэло, - кровать,
на которой столько раз он видел ее спящей, стол, за которым  она  всегда
работала...
   - Боже мой! От нее уже ничего не осталось, - невольно вырвалось у не-
го, и он убежал, ломая руки.
   В эту минуту он готов был заколоть Кориллу.
   Через три дня они с Кориллой появились на сцене, и оба  были  жестоко
освистаны. Пришлось даже, не окончив  представления,  опустить  занавес.
Андзолето был вне себя от бешенства, Корилла - невозмутима.
   - Вот до чего довело меня твое покровительство! - сказал он ей  угро-
жающе, когда они остались одни.
   - Не много же надо, чтобы огорчить тебя, бедный мальчик, -  с  удиви-
тельным спокойствием ответила ему примадонна, - видно, что ты совсем  не
знаешь публику и никогда не подвергался ее капризам. Я до того была уве-
рена в провале, что даже не потрудилась повторить роль; тебя же не  пре-
дупредила о грозящих последствиях, так как не знала, хватит  ли  у  тебя
храбрости выйти на сцену, заранее ожидая, что тебя освищут. А теперь те-
бе надо знать, что нас ожидает впереди: в следующий раз к нам  отнесутся
еще хуже; быть может, три, четыре, шесть, восемь  представлений  пройдут
таким образом.
   Но среди этих бурь выкуется партия в нашу пользу. Будь мы самыми  за-
худалыми актеришками на свете, дух противоречия и независимости все рав-
но создал бы нам рьяных сторонников. Есть много людей, воображающих, что
они станут важнее, оскорбляя других; но немало и таких, которые считают,
что покровительствуя другим, они  этим  возвышают  себя.  После  десятка
представлений, когда театральный  зал  будет  являть  собою  поле  битвы
свистков и аплодисментов, строптивые выбьются из сил, упрямцы  надуются,
и мы с тобой вступим в новую эру. Та часть публики, которая нас  поддер-
живала, сама не зная хорошенько почему, будет слушать нас  довольно  хо-
лодно. Это явится как бы нашим новым дебютом. И вот тут-то нам  с  тобой
нужно увлечь, покорить слушателей! В этот  момент  я  предсказываю  тебе
большой успех, дорогой Андзолето: чары,  тяготевшие  над  тобой,  успеют
рассеяться, ты попадешь в атмосферу одобрения и  нежных  похвал,  и  это
вдохнет в тебя прежние силы. Вспомни впечатление, которое  ты  произвел,
когда в первый раз пел у Дзустиньяни. Ты не успел тогда  закрепить  свою
победу: более блестящая звезда затмила тебя; но эта звезда  скрылась  за
горизонтом, и теперь готовься подняться со мной в эмпирей!
   Все случилось так, как предсказала Корилла. Действительно, в  течение
нескольких дней обоим любовникам пришлось дорого расплачиваться за поте-
рю, понесенную публикой в лице Консуэло. Но их  дерзкое  упорство  перед
бурей истощило гнев публики, слишком яростный, чтобы  быть  долговечным.
Дзустиньяни поддерживал Кориллу. С  Андзолето  дело  обстояло  несколько
иначе. После многократных безуспешных попыток пригласить в Венецию ново-
го тенора, - театральный сезон в это время почти кончался и  ангажементы
со всеми театрами Европы были уже заключены, - графу  пришлось  оставить
юношу в качестве борца в этом состязании между его театром  и  публикой.
Репутация театра была слишком блестяща, чтобы  можно  было  потерять  ее
из-за того или другого артиста; такие пустяки не могли  сокрушить  освя-
щенных временем привычек.
   Все ложи были абонированы на сезон. В них дамы, так  же  как  всегда,
принимали гостей и так же, по обыкновению,  болтали.  Истинные  любители
музыки некоторое время дулись, но их было слишком мало, чтобы это  могло
быть заметно. Да наконец и любителям  надоело  злобствовать.  И  в  один
прекрасный вечер Корилла, исполнившая с огнем свою арию, была единодушно
вызвана слушателями. Она появилась, таща за  собой  Андзолето,  которого
вовсе не вызывали. Он, казалось, скромно и боязливо уступал милому наси-
лию. Тут и на его долю выпали аплодисменты. А на следующий день  вызвали
его самого. Одним словом, не прошло и месяца, как  Консуэло,  блеснувшая
подобно молнии на летнем небе, была забыта.  Корилла  производила  фурор
по-прежнему, но заслуживала его, пожалуй, больше прежнего: соперничество
придало ей огня, а любовь - чувства. Андзолето же хотя и не избавился от
своих недостатков, зато научился проявлять свои бесспорные  достоинства.
К недостаткам привыкли, достоинствами  восхищались.  Его  очаровательная
наружность пленяла женщин, он стал самым желанным гостем  в  салонах,  а
ревность Кориллы придавала ухаживаниям за ним еще большую остроту.  Кло-
ринда также проявляла на сцене свои способности,  то  есть  тяжеловесную
красоту и непомерно глупую,  распущенную  чувственность,  представляющую
интерес для известного сорта зрителей. Дзустиньяни,  чтобы  забыться,  -
огорчение его было довольно серьезно, - сделал Клоринду  своей  любовни-
цей, осыпал ее бриллиантами, выпускал на первые роли,  надеясь  заменить
ею Кориллу, которая на следующий сезон была приглашена в Париж.
   Корилла относилась без всякой злобы к этой сопернице, не представляв-
шей для нее ни в настоящем, ни в будущем никакой опасности. Ей даже дос-
тавляло удовольствие выдвигать эту холодную, наглую, ни перед чем не ос-
танавливавшуюся бездарность. Эти два существа, живя в  полном  согласии,
держали в своих руках всю администрацию. Они не  допускали  в  репертуар
серьезных вещей; мстили Порпоре, не принимая его опер и ставя  блестящим
образом оперы самых недостойных его соперников. С необыкновенным  едино-
душием вредили они тем, кто им не нравился, и всячески  покровительство-
вали тем, кто перед ними пресмыкался. Благодаря им в этот сезон в  Вене-
ции восхищались совершенно ничтожными произведениями,  забыв  настоящие,
великие творения искусства, царившие здесь раньше.
   Андзолето среди своих успехов и благополучия, - граф заключил  с  ним
контракт на довольно выгодных условиях, - чувствовал глубокое отвращение
ко всему и изнемогал под гнетом своего плачевного счастья. Он  возбуждал
жалость, когда нехотя тащился на репетицию, ведя под руку  торжествующую
Кориллу, - по-прежнему божественно красивый, но бледный, утомленный,  со
скучающим и самодовольным видом человека,  принимающего  поклонение,  но
разбитого, раздавленного под тяжестью так легко сорванных  им  лавров  и
мирт. Даже на сцене, играя со своей пылкой любовницей, он своими  краси-
выми позами и дерзкой томностью всячески  выказывал  равнодушие  к  ней.
Когда она пожирала его глазами, он всем своим видом словно говорил  пуб-
лике: "Не думайте, что я отвечаю на ее любовь. Напротив, тот,  кто  меня
избавит от нее, окажет мне большую услугу".
   Дело в том, что Андзолето, избалованный и развращенный Кориллой,  об-
ращал теперь против нее самой эгоизм и  неблагодарность,  с  какими  она
приучила его относиться ко всем остальным людям. В душе его, несмотря на
все пороки, жило одно чистое, настоящее чувство - неискоренимая любовь к
Консуэло. Благодаря врожденному легкомыслию он  мог  отвлекаться,  забы-
ваться, но излечиться от этой любви не мог, и  среди  самого  низменного
распутства любовь эта являлась для него укором и пыткой. Он изменял  Ко-
рилле направо и налево: сегодня - с Клориндой,  чтобы  тайком  отомстить
графу, завтра с какой-нибудь известной светской красавицей, а там с  са-
мой неопрятной из статисток. Ему ничего не стоило из таинственного буду-
ара светской дамы перенестись на безумную оргию и от яростных  сцен  Ко-
риллы - на веселый, разгульный пир. Казалось, он  хочет  заглушить  этим
всякое воспоминание о прошлом. Но среди его безумств и разврата всюду по
пятам следовал за ним призрак, и когда по ночам ему случалось со  своими
шумными собутыльниками проплывать в гондоле мимо темных лачуг  Корте-Ми-
нелли, он никогда не мог удержаться от рыданий.
   Корилла, долго сносившая оскорбительное обращение  Андзолето  и,  как
вообще все низкие души, склонная любить именно за  презрение  к  себе  и
обиды, под конец стала тяготиться этой пагубной страстью. Она все льсти-
ла себя надеждой, что поработит, приручит это непокорное существо,  и  с
ожесточением трудилась над этим, принося все в жертву;  но,  убедившись,
что ей никогда этого не добиться, возненавидела его и  стала  стремиться
отомстить ему собственными похождениями. Однажды ночью, когда  Андзолето
с Клориндой блуждали в гондоле по Венеции, он заметил другую быстро  не-
сущуюся гондолу; потушенный фонарь указывал на то, что на ней происходит
тайное любовное свидание. Он не обратил на это  внимания,  но  Клоринда,
которая, боясь быть узнанной, всегда была настороже, шепнула ему:
   - Вели грести медленно; это гондола графа, я узнала гондольера.
   - В таком случае ее надо догнать: мне хочется узнать,  какой  изменой
граф платит сегодня за твою.
   - Нет! Нет! Повернем назад! - настаивала Клоринда.  -  У  него  такое
зоркое зрение и такой тонкий слух! Не будем ему мешать.
   - Эй, налегай на весла! - крикнул Андзолето своему  гондольеру.  -  Я
хочу догнать вон ту гондолу, впереди.
   Несмотря на ужас и мольбы Клоринды, приказ этот был мгновенно  выпол-
нен. Обе гондолы почти коснулись друг друга. И в эту минуту до ушей Анд-
золето донесся плохо сдерживаемый смех.
   - Прекрасно! - сказал он. - Справедливость торжествует!  Это  Корилла
наслаждается вечерней прохладой с господином графом!
   С этими словами Андзолето вскочил на нос своей гондолы и, выхватив из
рук гондольера весло, стал усиленно грести. В мгновение  ока  он  догнал
графскую гондолу и задел ее. Тут, потому ли, что среди взрывов смеха Ко-
риллы он услышал свое имя, или на него нашло безумие, только  он  громко
произнес:
   - Дорогая Клоринда, ты, бесспорно, самая  красивая,  самая  обожаемая
женщина в мире.
   - Я только что это самое говорил Корилле, - произнес граф,  показыва-
ясь из-под навеса своей гондолы и чрезвычайно непринужденно  приближаясь
к соседней. - А теперь, когда наши прогулки окончены,  мы,  как  честные
люди, владеющие равноценными сокровищами, можем произвести обмен.
   - Господин граф воздает должное моей честности, - в том же тоне отве-
тил Андзолето. - Если его сиятельству будет угодно, я предложу ему руку,
чтобы он мог, перейдя сюда, взять свое добро там, где он его нашел.
   Неизвестно, с каким намерением -  быть  может,  желая  выказать  свое
презрение и поиздеваться над Андзолето и их общими любовницами,  -  граф
протянул было руку, чтобы опереться на руку  юноши,  но  молодой  тенор,
взбешенный, дрожа от ненависти, с размаху прыгнул в гондолу  графа  и  с
диким возгласом: "Женщина за женщину, гондола за гондолу, господин граф!
- мгновенно опрокинул ее.
   Бросив затем свои жертвы на произвол судьбы и предоставив  ошеломлен-
ной Клоринде распутывать последствия этого приключения,  Андзолето  доб-
рался вплавь до противоположного берега и со всех ног пустился бежать по
темным извилистым уличкам к себе домой. Здесь, моментально  переодевшись
и забрав с собой все имевшиеся у него деньги, он выбежал из дому и  бро-
сился в первый попавшийся, готовый к отплытию баркас. Несясь  на  нем  к
Триесту, глядя, как в предрассветной мгле постепенно исчезают  купола  и
колокольни Венеции, Андзолето даже прищелкнул пальцами, до того  он  был
упоен одержанной победой.


   XXII

   Среди западных отрогов Карпатских гор, отделяющих Чехию от Баварии  и
носящих в этих местах название Bohemer-Wald (Богемский Лес), еще  возвы-
шался лет сто тому назад старый, очень обширный замок, называвшийся,  не
знаю в силу какого предания, замком Исполинов. Хотя он издали и  походил
на старинную крепость, но теперь представлял собою лишь барскую усадьбу,
отделанную внутри в стиле Людовика XIV, уже тогда устаревшем, но все  же
пышном и благородном. Феодальная  архитектура  тоже  подверглась  весьма
удачным переделкам в тех частях здания, где обитали графы  Рудольштадты,
владельцы этого богатого поместья.
   Эта семья, богемская по происхождению, онемечила свою фамилию, отрек-
шись от Реформации в самую трагическую минуту Тридцатилетней  войны.  Их
доблестный и благородный предок, непоколебимый протестант,  был  зверски
убит бандами солдат-фанатиков на горе, недалеко от замка. Его вдова, ро-
дом саксонка, спасла жизнь и состояние своих малых детей, перейдя в  ка-
толичество и поручив воспитание наследников Рудольштадта иезуитам. Через
два поколения, когда над безгласной и угнетенной  Богемией  окончательно
утвердилось австрийское иго, а слава и  бедствия  Реформации,  казалось,
были забыты, графы Рудольштадты продолжали жить в  своем  поместье,  как
благочестивые христиане и верные католики, богато, но просто, как добрые
аристократы и преданные слуги Марии-Терезии. В былое время они  выказали
немало доблести и отваги на службе у императора Карла VI. И потому  всех
удивляло, что последний представитель этого знатного и доблестного рода,
молодой Альберт, единственный сын графа Христиана Рудольштадта, не  при-
нял участия в только что закончившейся войне за престолонаследие и  дос-
тиг тридцатилетнего возраста, не познав и не ища  иной  чести  и  славы,
кроме той, какою обладал по рождению и состоянию. Такое странное поведе-
ние возбудило подозрение императрицы: а не является ли он единомышленни-
ком ее врагов? Но когда граф Христиан удостоился чести принять  императ-
рицу в своем замке, он сумел дать ей по поводу поведения  сына  объясне-
ния, по-видимому, вполне ее удовлетворившие. Содержание беседы Марии-Те-
резии с графом Рудольштадтом осталось скрытым для всех. Какая-то  стран-
ная тайна окутывала очаг этой набожной и щедрой  на  благотворительность
семьи, которую почти никто из соседей не посещал уже лет десять; никакие
дела, никакие развлечения, никакие политические волнения не могли  выну-
дить Рудольштадтов выехать из своего поместья. Они платили щедро и  без-
ропотно все военные налоги, не  проявляя  никакого  волнения  по  поводу
опасностей и бедствий, угрожавших стране в целом, и, казалось, жили  ка-
кой-то своей жизнью, отличной от жизни прочих аристократов, что вызывало
недоверие к ним, хотя их деятельность проявлялась лишь в добрых и благо-
родных поступках. Не зная, чем объяснить эту безрадостную,  обособленную
жизнь графов Рудольштадтов, их обвиняли то в мизантропии, то в скупости.
Но так как поведение их опровергало на каждом шагу и то и другое, то ос-
тавалось лишь упрекать их в равнодушии и  нерадивости.  Говорили,  будто
граф Христиан не пожелал подвергать опасности жизнь своего единственного
сына и последнего представителя рода в этих гибельных войнах, а императ-
рица согласилась принять взамен его военной службы денежную сумму,  дос-
таточную, чтобы снарядить целый гусарский полк. Аристократические  дамы,
имевшие дочерей-невест, говорили, что граф поступил очень хорошо;  когда
же они узнали, что граф Христиан собирается, по-видимому, женить сына на
дочери своего брата, барона Фридриха, и что юная  баронесса  Амелия  уже
вышла из монастыря в Праге, где воспитывалась, и  будет  жить  отныне  в
замке Исполинов, около своего двоюродного брата, - эти дамы в один голос
заявили, что замок Рудольштадт - это волчья берлога, а обитатели его не-
общительны и дики, один хуже другого. Лишь несколько неподкупных слуг  и
преданных друзей знали семейную тайну и свято хранили ее.
   Однажды вечером эта почтенная семья сидела за столом, обильно  устав-
ленным дичью и теми сытными блюдами, которыми в то  время  еще  питались
наши предки в славянских землях, хотя изысканность двора Людовика XV уже
изменила привычки большей части европейской аристократии. Громадный  ка-
мин, где пылали целые дубы, распространял тепло в огромном мрачном зале.
Граф Христиан только что прочитал громким голосом молитву,  которую  ос-
тальные члены семьи выслушали стоя. Многочисленные слуги - все  пожилые,
степенные, с длинными усами, в национальных костюмах, в широких  шарова-
рах мамлюков, - неторопливо служили своим высокочтимым господам.  Капел-
лан замка занял место по правую руку графа, а его племянница, юная баро-
несса Амелия, по левую - со стороны сердца, как любил  говорить  граф  с
видом отеческим и суровым. Барон Фридрих, его младший брат, которого  он
всегда называл своим "молодым" братом (ему было всего  шестьдесят  лет),
сел напротив. Канонисса Венцеслава Рудольштадт, его старшая сестра, поч-
тенная семидесятилетняя особа, необычайно худая  и  с  огромным  горбом,
уселась на одном конце стола, а граф Альберт, сын графа Христиана и  же-
них Амелии, бледный, рассеянный и угрюмый, поместился на другом,  напро-
тив своей достойной тетки.
   Из всех этих молчаливых людей Альберт, конечно, меньше всех  хотел  и
мог внести оживление в трапезу. Капеллан был так предан своим хозяевам и
так почитал главу семьи, что говорил лишь тогда, когда видел  по  глазам
графа, что тот желает этого. Граф же был человек такого спокойного, сос-
редоточенного склада, что почти никогда не искал у других отвлечения  от
собственных мыслей.
   Барон Фридрих был человек менее глубокого ума, но более живой и  дея-
тельный. Такой же кроткий и доброжелательный, как и старший брат, он  не
обладал его способностями, и в нем было меньше  внутреннего  энтузиазма.
Его религиозность была лишь делом привычки и приличия. Единственной  его
страстью была охота; он проводил на ней целые дни и возвращался  вечером
отнюдь не усталый - организм у него был поистине  железный,  -  но  весь
красный, запыхавшийся, голодный. Он ел за десятерых, а пил  за  тридцать
человек. За десертом он обыкновенно оживлялся, и тут начинались его бес-
конечные рассказы о том, как его собака Сапфир затравила зайца, как дру-
гая собака, Пантера, выследила волка, как взвился в воздух его сокол Ат-
тила. Его выслушивали с терпеливым добродушием, после чего барон, сидя у
камина в большом кресле, обитом черной кожей, незаметно засыпал  и  спал
так до тех пор, пока дочь не будила его, говоря, что пора ложиться в по-
стель.
   Самой разговорчивой из всей семьи была канонисса. Ее можно было  наз-
вать даже болтливой: ведь по крайней мере два раза в неделю она по  чет-
верти часа обсуждала с капелланом  генеалогию  богемских,  саксонских  и
венгерских фамилий. Она знала как свои пять пальцев все родословные, на-
чиная от короля и кончая самым захудалым дворянином.
   Что же касается графа Альберта, то в его наружности было что-то пуга-
ющее и торжественное. Казалось, в каждом жесте его  чувствовалось  некое
предзнаменование, в каждом слове слышался  приговор.  Почему-то  (понять
это, очевидно, мог только посвященный в семейную тайну) стоило  Альберту
открыть рот, - что, надо сказать, случалось далеко не каждый день, - как
и родные и слуги с глубоким страхом и нежной, мучительной тревогой пово-
рачивались в его сторону, - все, за исключением юной Амелии, относившей-
ся большей частью с раздражением и насмешкой к словам своего двоюродного
брата. Одна она осмеливалась, в зависимости  от  расположения  духа,  то
пренебрежительно, то шутливо отвечать ему.
   Эта молодая белокурая девушка, румяная, живая и прекрасно  сложенная,
была удивительно хороша собой. Когда камеристка, стремясь  разогнать  ее
тоску, называла юную баронессу жемчужиной, та отвечала ей:
   - Увы! Как жемчужина скрыта в своей раковине, так  и  я  погребена  в
недрах моей скучнейшей семьи - в этом ужасном замке Исполинов.
   Из приведенных слов читателю ясно, какая резвая пташка была заключена
в этой беспощадной клетке.