микроволоконные  веревки.  Интересно,  насколько  надежно  они
закреплены?  Канатчики проверяют их  лишь от  случая к  случаю,  веревки
могли  истрепаться  от  неисправного  жумара,  перетереться  о  скальный
выступ, могли обледенеть
     Скоро мы это проверим.
     Мы  пристегиваем к  силовым  жумарам  цепные  передачи  и  поводки.
А.Беттик отматывает восемь метров страховочного троса, и мы крепим его к
обвязке  карабинами.  Теперь,  если  одна  из  веревок сорвется,  второй
скалолаз сможет удержать первого - во всяком случае, теоретически.
     Для  подавляющего большинства населения Тянь-Шаня  силовой жумар  -
чудо  техники.  Приводимые в  действие  солнечными батареями размером  с
ладонь,  жумары  и  впрямь  являют  собой  недурной  образчик достижений
конструкторской  мысли.   Проверив  свое  снаряжение,  А.Беттик  кивает.
Индикаторы загораются зеленым.  Я  провожу правый жумар  вверх на  метр,
фиксирую его, ставлю ногу в петлю, проверяю, не зацепился ли где-нибудь,
продвигаю левый жумар чуть  выше  правого,  фиксирую,  переставляю левую
ногу,  и  так  -  все  семьсот метров.  Солнце уже  село,  и  все вокруг
окрасилось  в  пурпурно-лиловые  тона;  на  небосклоне загораются первые
звезды. Минут через двадцать стемнеет совсем.
     От воя ветра меня пробирает дрожь.
     Последние двести  метров веревки тянутся вдоль  отвесных ледниковых
стен.  У  нас в  рюкзаках припасены ледовые крючья,  но мы недостаем их,
продолжая исполнять утомительный ритуал: поднять жумар - зафиксировать -
шагнуть  -   освободить  жумар  -   секунду  передохнуть  -   поднять  -
зафиксировать - освободить - отдохнуть - поднять. На преодоление семисот
метров у нас уходит почти сорок минут.  На гребень ледника мы выбираемся
почти в полной темноте.
     У  Тянь-Шаня  пять  лун:  четыре  -  захваченные тяготением планеты
астероиды, находящиеся на достаточно низких орбитах, чтобы отражать хоть
чуточку  света,  пятая  почти  не  уступает  размерами старой  Луне,  но
изувечена в  верхней правой  четверти единственным исполинским кратером,
лучи которого разбегаются по всей видимой поверхности,  будто светящаяся
паутина. Эта большая луна - Оракул - как раз восходит на северо-востоке,
когда мы с А.Беттиком,  пристегнувшись к закрепленным веревкам, медленно
идем к северу вдоль узкого ледяного гребня.
     Я  натянул термокапюшон и  надел защитную маску,  но  ледяной ветер
по-прежнему жалит  глаза и  впивается в  открытые участки кожи.  Мешкать
нельзя,  и  все-таки  мне  хочется  немного  постоять:  полюбоваться  на
Срединное Царство и планету Небесных гор.
     Задержавшись у  начала  ледовой  трассы,  я  медленно  оглядываюсь,
стараясь навсегда запомнить увиденное. На юге и на западе, по ту сторону
бурлящего потока  облаков,  сверкает в  свете  Оракула хребет Пхари.  На
севере,  вдоль гребня,  четко обозначила Пеший Путь цепочка факелов, еще
дальше видны освещенные подвесные мостики.  За  Пхари-Базаром в  небесах
сияет зарево,  и  я  представляю сверкающее великолепие Поталы,  Зимнего
дворца  Его  Святейшества далай-ламы.  Всего  в  нескольких километрах к
северу оттуда Империя только что  получила анклав в  Ран-Цзо,  под сенью
вечерней тени Шивлиня -  Фаллоса Шивы.  Да,  неплохо посмеялись язычники
над христианскими миссионерами. И я невольно улыбаюсь под маской.
     За Поталой,  в  сотнях километров к  западу,  лежит царство гребней
Кукунор  -  несметное множество висячих  деревень  и  опасных  мостиков.
Далеко на юг вдоль исполинского хребта Лоб-санг-Гяцзо протянулась страна
желтошапочников,  кончающаяся пиком Нанда-Деви, где, согласно преданиям,
обитает индуистская богиня блаженства.  На юго-западе,  там,  где еще не
отгорел закат - в Музтаг-Ате, десятки тысяч приверженцев ислама стерегут
могилы Али и многих исламских святых. К северу от Музтаг-Аты горные цепи
уходят на территории,  которых я не видел даже с орбиты. В тех краях, на
подступах к горе Сион и горе Мориа, нашли приют странствующие иудеи, чьи
города Авраам и  Исаак  славятся на  Тянь-Шане  лучшими библиотеками.  К
северу и  к западу от них вознеслись гора Шумер -  центр мироздания -  и
пик  Харни (как ни  странно,  тоже центр мироздания),  оба километров на
шестьсот юго-восточнее четырех пиков Сан-Франциско, где хопи-эскимосская
культура цепляется за холодные гребни и папоротниковые расселины, в свою
очередь пребывая в уверенности, что центр мироздания - как раз эти пики.
     Повернувшись на север, я смотрю на величайшую гору нашего полушария
Чомо-Лори,  снежную королеву, и северную границу обитаемого мира. Дальше
горная гряда исчезает под  фосгеновыми облаками.  Невероятно,  но  закат
по-прежнему озаряет вечные снега вершины Чомо-Лори,  а  по ее восточному
склону уже разлил свой нежный свет Оракул.
     От  Чомо-Лори  хребты Куньлунь и  Пхари  идут  на  юг,  мало-помалу
расходясь на непреодолимое расстояние.  Повернувшись спиной к  северному
ветру,  я  озираю  юг  и  восток,  прослеживаю взглядом петляющий хребет
Куньлунь,   мысленно  представляю  себе   цепочки  факелов  в   двухстах
километрах к  югу,  где  город  Сиванму  -  "Мать-государыня Запада"  (в
качестве запада тут выступает юго-запад Срединного Царства) -  приютил в
уютных ущельях и расселинах тридцать пять тысяч человек.
     К  югу от  Сиванму торчит из кипени облаков вершина горы Кайя,  где
(как  верят  те,   что  живут  в  ледяных  городах-пещерах)  покоится  в
безвоздушной ледяной гробнице основатель новой  ветви дзэн  Кобб  Дайши,
дожидаясь своего часа, чтобы выйти из глубокой медитации.
     Восточнее Кайи,  за горизонтом,  находится гора Кайлас -  обиталище
Кубера,   индуистского  бога  богатства,  а  заодно  и  Шивы,  которого,
очевидно,  нисколько не  смущает,  что  фаллос отделен от  него  тысячей
километров. Парвати, жена Шивы, вроде бы тоже обретается на горе Кайлас,
но никто не знает, что она думает по поводу этого разделения.
     А.Беттик совершил путешествие на Кайлас в  первый год пребывания на
Тянь-Шане.  Он рассказывал, что пик очень красив (это одна из высочайших
вершин на планете -  свыше девятнадцати тысяч метров над уровнем моря) и
напоминает   мраморную   статую,   возведенную  на   рубчатом   каменном
пьедестале.  Еще он рассказывал,  что у самого пика,  высоко на леднике,
где воздух разрежен настолько,  что там никогда не  бывает ветра,  стоит
часовня  из  углеродистой  стали.   Она  посвящена  богу  горы  Демчогу,
"обладателю высшего блаженства", - десяти метровому гиганту, синему, как
небеса,  увешанному ожерельями из черепов и радостно обнимающему в танце
свою супругу.  Андроид сказал,  что синекожее божество чем-то  похоже на
него.  Сам  чертог  стоит  посреди круглой вершины,  которая находится в
центре мандалы, образуемой более низкими вершинами, и обведена священным
кругом  Демчога.  Там  созерцающий  обретет  мудрость  и  освободится от
страданий сансары.
     А  еще  дальше  к  югу,   укрытый  сверкающим  слоем  льда,   стоит
Хельгафелль -  "чертог мертвых".  Там  живут  несколько сотен исландцев,
вернувшихся к вере викингов.
     Я смотрю на юго-запад. Если когда-нибудь я смогу отправиться в путь
по  дуге  Антарктического Кольца,  то  приду  на  вершину  Гунунг  Агунг
(очередной пуп вселенной),  где,  по слухам, балийские женщины танцуют с
непревзойденной красотой и грациозностью.  Более чем в тысяче километров
к  северо-западу от  Гунунг Агунга высится Килиманджаро.  Там  обитатели
нижних  террас  после  приличной выдержки выкапывают своих  мертвецов из
суглинистых расселин,  уносят их высоко за пределы пригодной для дыхания
атмосферы и хоронят во льду,  твердом,  как гранит, дабы черепа в вечной
надежде взирали на вершину пустыми глазницами.
     Из гор, расположенных за Килиманджаро, я знаю по названию лишь одну
- Крог-Патрик,  славящуюся тем,  что  там  нет ни  одной змеи.  Впрочем,
насколько мне известно, в Небесных горах вообще нет змей.
     Я  снова  поворачиваюсь на  северо-восток.  Морозный ветер понукает
меня,  подталкивает в  спину,  но  я  все-таки задерживаюсь еще на  пару
секунд.
     Впереди,  по  ту  сторону отвесных стен  Куньлуня,  лежит Срединное
Царство, и пять его пиков сияют в свете Оракула.
     К  северу от  нас  Пеший  Путь  и  дюжина подвесных мостов ведут  к
Йо-куню  и  центральному пику,  нареченному Сянь-Шанем  -  "возвышенным"
(несмотря на  то  что  он  куда  ниже остальных четырех пиков Срединного
Царства).
     Впереди нас  ждет Хуа-Шань,  "гора-цветок",  самая западная вершина
Срединного Царства.  Подойти к  ней можно лишь с  юго-запада,  по узкому
ледяному перешейку,  прочерченному петляющей трассой.  А  уж с  Хуа-Шаня
останется  только  одолеть  последние  километры  канатки,   соединившей
гору-цветок с северными отрогами Йо-куня. Там Энея возводит Цыань-кун-Су
- Храм-Парящий-в-Воз-духе,  -  прилепившийся над  пропастью  к  отвесной
скале.  А  за  пропастью,  на  севере,  высится  Священная  гора  Севера
Хэн-Шань.
     Глядя на север сквозь снеговую круговерть,  я вспоминаю,  как парил
на корабле Консула в  первый час пребывания на планете между благородным
Хэн-Шанем и Храмом.
     Снова обернувшись на восток,  за Хуа-Шанем и  невысоким центральным
пиком  Сянь-Шаня  я  без  труда  отыскиваю  взглядом  немыслимую громаду
Тай-Шаня, черным силуэтом прорисованную на фоне восходящего Оракула. Это
Великая Вершина Срединного Царства,  высотой 18  200  метров,  давшая на
девятитысячной отметке приют городу Тайань - Граду Мира. От Тайаня через
снеговые поля и  каменные кручи восходит к мифическому храму Нефритового
Императора легендарная лестница.
     Еще  несколько секунд я  стою на  продуваемом всеми ветрами гребне,
пытаясь   разглядеть   огоньки   факелов,   обрамляющих   расселину   за
Цыань-кун-Су,  но  то ли верхние слои облаков,  то ли пурга скрывают все
мутной пеленой, и лишь неясное пятно Оракула проглядывает сквозь нее.
     Обернувшись к  А.Беттику,  я  указываю в сторону трассы и даю знак,
что готов. Ветер слишком силен, мне его не перекричать.
     Андроид кивает и  тянется за  пленочной ледянкой к  заднему карману
рюкзака. Последовав его примеру, я несу свою ледянку к стартовой террасе
и лишь тут замечаю, что сердце мое колотится не только от утомления.

     Трасса -  скоростная.  Высокоскоростная.  Это  ее  достоинство -  и
величайшая ее опасность.
     В  Священной Империи наверняка сохранились еще места,  где не изжил
себя  древний обычай катания на  санках.  Только вместо санок  у  нас  с
А.Беттиком пленочные ледянки чуть меньше метра длиной,  изогнутые снизу,
будто ложки.
     Энея рассказывала,  что  раньше вдоль всей трассы шли  закрепленные
углеродные  веревки,   и  саночники  пристегивались  к  ним  при  помощи
специальных скользящих серег,  и если ледянка слетит с трассы,  был шанс
спастись.  Конечно,  при  такой  страховке  без  ушибов  и  переломов не
обойтись, но зато и в пропасть вслед за санями не отправишься.
     Вот только с  веревками дело не пошло.  Уход за ними требовал массы
сил и  времени.  Скажем,  вморозит веревки в лед внезапная пурга,  и что
тогда? Хорошего мало, если ты мчишься со скоростью 150 километров в час,
а  твоя серьга вдруг налетает на ледяной монолит.  В наши дни даже тросы
канатки  содержать  в  порядке  не  так-то  просто,  а  уж  о  веревках,
закрепленных на леднике, и говорить нечего.
     И на ледяные трассы просто махнули рукой.  Потом ищущие приключений
подростки и  вечно спешащие взрослые обнаружили,  что управлять ледянкой
можно при  помощи "вспашки" -  удерживая скорость в  допустимых пределах
хотя бы одним ледовым крюком.  "Допустимые" пределы -  это не больше ста
пятидесяти километров в  час.  В  девяти случаях из десяти все обходится
благополучно -  если ездок поднаторел в этом. И если условия идеальны. И
при свете дня.
     Мы с А.Беттиком уже трижды пользовались ледяной трассой - один раз,
когда спешили из  Пхари с  медикаментами для  умирающей девочки,  а  еще
дважды -  просто чтобы  запомнить все  виражи.  Всякий раз  от  ужаса  и
восторга у меня кружилась голова,  но спуск проходил успешно.  Но то при
свете дня. В безветрие.
     А  сейчас  -  ночь,  и  впереди,  будто  затаившаяся змея,  зловеще
поблескивает длинная трасса.  Лед кажется грубым, как наждак, и твердым,
как гранит.  Неизвестно, спускался ли здесь хоть кто-нибудь сегодня. Или
вообще на  этой  неделе...  Нет  ли  впереди новых  трещин,  трамплинов,
провалов,  расселин,  ледяных глыб?  Не  знаю,  какой длины были древние
саночные трассы, но эта протянулась вдоль края крутого отрога больше чем
на  двадцать километров.  А  дальше всего девять километров до  помостов
Йо-куня,  три  простеньких прогона  по  канатке  и  быстрым шагом  через
расселину по навесным тротуарам.
     Мы  с   А.Беттиком  сидим  на  ледянках  бок  о   бок,   как  дети,
дожидающиеся,  пока отец подтолкнет их своей сильной рукой.  Подавшись к
андроиду, я хватаю его за плечо и притягиваю к себе, пытаясь докричаться
сквозь теплоизоляцию капюшона и маски. Ветер сечет лицо ледяными иглами.
     - Ничего, если я первый? - ору я.
     А.Беттик поворачивает голову, и наши укутанные щеки соприкасаются.
     - Месье Эндимион, я полагаю, что первым должен идти я. Я прошел эту
трассу на два раза больше, чем вы, сэр.
     - В темноте?!
     А.Беттик отрицательно трясет головой.
     - В  наши  дни  лишь единицы пытаются пройти ее  в  темноте,  месье
Эндимион.  Но я отлично помню каждый поворот.  Полагаю, я могу оказаться
полезным, показывая, где следует тормозить.
     Я медлю с ответом лишь секунду.
     - Ладно. - И пожимаю ему руку.
     В  инфракрасных очках  спуск  был  бы  не  сложнее,  чем  днем,  но
инфракрасные очки я потерял, странствуя через порталы.
     По  идее,  вместо  сегодняшней эскапады мы  должны  были  не  спеша
прогуляться на  Пхари-Базар,  заночевать на  постоялом  дворе,  а  потом
вернуться караваном вместе с Джорджем Цзаронгом,  Джигме Норбу и длинной
вереницей носильщиков,  доставляющих тяжелые  материалы на  строительный
участок.
     Возможно,  я  слишком уж  бурно отреагировал на прибытие Имперского
Флота.  Да  только  теперь поздно.  Даже  если  мы  вернемся,  спуск  по
закрепленным веревкам  на  Куньлунь  ничуть  не  безопаснее  скоростного
спуска по трассе.
     Если я и кривил душой, то лишь самую малость.
     А.Беттик  тем  временем  прилаживает свой  38-сантиметровый ледовый
крюк в  петлю на левом предплечье и готовит ледоруб.  Сидя по-турецки на
своей ледянке,  я перебрасываю ледовый крюк в левую руку и берусь правой
за ледоруб.  Затем снова киваю андроиду, и он отталкивается от стартовой
террасы.  Его разворачивает спиной,  но  он быстро выправляет положение,
вспахивая лед  -  ледяные осколки разлетаются веером,  мерцая  в  рдяном
лунном свете,  - и срывается с края обрыва, на мгновение пропав из виду.
Я жду, пока он удалится метров на десять, и пускаюсь следом.
     Двадцать километров. При средней скорости сто двадцать километров в
час мы должны покрыть это расстояние минут за десять.  Десять леденящих,
головокружительных минут - кровь бурлит в жилах, желудок подкатывает под
горло,  сердце отчаянно стучит о ребра,  а миллисекундное замешательство
может стоить жизни.
     А.Беттик просто великолепен. Он безупречно входит в каждый вираж. В
тех местах, где желоб трассы резко поднимается, он начинает крутой вираж
с  нижней точки,  чтобы в  апогее пронестись в  опасной близости от края
ската и  вырваться на очередную прямую с  идеальной скоростью.  И дальше
вниз на подскакивающей, сотрясающейся ледянке.
     Все  сливается в  туманные полосы,  тряска прошивает от  крестца до
макушки,  в  глазах  двоится,  троится,  в  висках пульсирует боль,  все
расплывается,  в  воздух  вздымается ледяная  пыль  -  задергивающая мир
радужной  пеленой,  сверканием затмевающая звезды,  способная  поспорить
яркостью даже с Оракулом и трепетным, неверным светом лун-астероидов.
     Мы снова тормозим у входа в вираж, подскакиваем и взмываем на почти
отвесную стену,  сворачиваем налево - настолько резко, что от перегрузки
дух захватывает,  направо,  удар,  полет по прямой.  Склон так крут, что
скольжение почти не  отличить от  свободного падения.  На мгновение весь
мир заслоняют фосгеновые облака,  зеленоватые в обманчивом лунном свете,
и вот мы уже мечемся по хитросплетению трассы,  закрученной, как спираль
ДНК,  и на каждом вираже мы балансируем над краем. Дважды крюк впивается
в  пустоту морозного воздуха,  и дважды мы скатываемся обратно в желоб и
выходим из виража. Мы несемся, как две пули, выпущенные над самым льдом,
- и  снова  ввинчиваемся в  очередной вираж,  с  разгону выстреливаем на
прямую,   вихрем  пролетаем  восьмикилометровую  ледяную  стену   отрога
Абруцци. Облака встают на дыбы и зависают отвесно, ледовый крюк бороздит
лед,  посылая в  пропасть пышный шлейф  ледяной крошки,  а  скорость все
возрастает и возрастает, переставая быть скоростью, превращаясь в стужу.
Разреженный  воздух   насквозь   пронизывает  маску,   теплоизоляционную
подкладку, перчатки и ботинки с электрообогревом, покрывает кожу ледяной
коркой  и  когтит  мышцы.  Окоченевшие  губы  растягиваются в  идиотской
ухмылке от  уха  до  уха,  в  оскале ужаса и  чистейшего упоения бешеной
скоростью,   руки   автоматически  отзываются  на   малейшие   колебания
ледоруба-руля и ледового крюка-тормоза.
     Вдруг  А.Беттик резко  виляет влево,  глубоко вспахивая лед  кривым
клювом ледоруба. Он что, с ума сошел?! Его же расшибет о ледяную стену и
вышвырнет в  черную бездну!  Но,  доверившись ему,  я  за  долю  секунды
принимаю решение и  вонзаю в  лед  лезвие ледоруба,  налегая на  ледовый
крюк,  сердце  подскакивает  к  горлу,  ледянку  заносит,  меня  вот-вот
завертит волчком и  сбросит с узкого гребня на скорости в 140 километров
в час -  но я выправляю курс, промелькнув мимо дыры в трассе, куда бы мы
непременно рухнули,  если  бы  не  этот сумасшедший вираж,  проношусь по
отколовшемуся карнизу  шириной метров  шесть,  и  в  этот  миг  А.Беттик
срывается с вертикальной стены, корректирует направление - металлические
клювы  сверкают в  лунном свете -  и  снова мчится по  перешейку Абруцци
навстречу последней серии виражей.
     А я - следом.
     Нас  проморозило до  костей и  так растрясло,  что пару мучительных
минут мы не в  состоянии встать на ноги.  Потом мы потихоньку выбираемся
на  снег,  сворачиваем ледянки,  укладываем их  в  рюкзаки.  Мы  идем по
утоптанной тропе через уступ,  не проронив ни единого слова.  Я никак не
могу  прийти  в  себя  от  удивления перед  скоростью реакции и  отвагой
А.Беттика;  причину его молчания я  постигнуть не в  состоянии и от всей
души надеюсь,  что он  не  сердится на  меня за скоропалительное решение
возвращаться этим путем.
     Последние  три  канатки  почти  разочаровывают своей  обыденностью.
Сознание отмечает лишь красоту озаренных Оракулом пиков и хребтов да еще
то,  с  каким трудом мне  удается сжимать окоченевшими пальцами стремена
управления салазками.
     Запустение  и  сумрак  верхних  склонов  сменяются  бодрым  сиянием
факелов Йо-куня,  но мы избегаем главных помостов и лестниц, направляясь
через расселину прямиком к  тропе.  Выйдя на  северный склон,  мы  снова
погружаемся во  мрак,  разрываемый лишь чадящими факелами вдоль дорожки,
ведущей в Цыань-кун-Су. На последнем километре мы срываемся на бег.
     Мы приходим как раз в тот момент, когда Энея начинает свою вечернюю
беседу. В маленькую пагоду на террасе набилось человек сто. Энея обводит
взглядом собравшихся и,  заметив меня,  просит  Рахиль начать беседу,  а
сама поспешно пробирается к дверному проему.

        16

     Если честно, на Небесные горы я прибыл в замешательстве и некотором
унынии.  Я  проспал в криогенной фуге три месяца и две недели.  Раньше я
думал,  что в холодном сне сновидений не бывает.  Я ошибался:  почти всю
дорогу меня мучили кошмары. Проснулся