уем,  -  сообщила Палоу Корор.  -  Позвольте на
секундочку вмешаться в работу ваших костюмов... вот".
     Изображение  сместилось.  Я  посмотрел  налево,  где  в  нескольких
километрах  от  меня  падала  Энея  -   сверкающая  серебряная  куколка,
выпускающая золотые крылышки.  Остальные искорками светились еще дальше.
А еще я видел солнечный ветер, видел заряженные частицы и потоки плазмы,
текущей  вовне  и  закручивающейся  водоворотами  в  невероятно  сложные
гелиосферы -  красные  черточки магнитных полей,  постоянно смещающиеся,
будто  нанесенные на  раковину  непоседливого наутилуса,  и  спиральные,
многослойные,   многоцветные,   извивающиеся  потоки   плазмы,   которые
стекались к солнцу,  из ничем не примечательной звезды превратившемуся в
средоточие миллионов силовых линий,  исторгающему громадные протуберанцы
со   скоростью   четыреста  километров  в   секунду,   втягивающиеся  по
траекториям силовых линий в  пульсирующие круговороты магнитных полей на
полюсах,  переплетающиеся с  пурпурно-красными наружными слоями  текучих
полей,  я  видел  голубые  вихри  гелиосферных ударных волн  у  пределов
Звездного  Древа,   видел  кометы  и  луны,  рассекающие  плазму,  будто
океанские корабли  в  фосфоресцирующем море,  видел,  как  наши  золотые
крылья взаимодействуют с  плазмой и  магнитным полем,  ловят в свои сети
фотоны,  словно мириады светлячков,  и  вздуваются от плазменного ветра,
как  паруса,  видел,  как  наши  серебряные  фигурки  разгоняются  вдоль
громадных   мерцающих  складок   и   спиральных  магнитных  поверхностей
гелиосферной матрицы.
     Вдобавок  к   улучшенному  зрению  оптические  цепи  "второй  кожи"
накладывали на изображение информацию о  траектории и  расчетные данные,
не  имевшие  для  меня  ни  малейшего смысла,  но  жизненно  важные  для
вакуум-адаптированных Бродяг.  Уравнения  и  функции  проносились  мимо,
зависая вдали,  в  критическом фокусе,  и я запомнил только некоторые из
них.
     Даже не понимая ни одного уравнения,  я знал, что мы приближаемся к
Звездному Древу слишком быстро. Вдобавок к начальной скорости корабля мы
набрали скорость за счет солнечного ветра и плазменных потоков.  Я знал,
что энергетические крылья Бродяг помогают двигаться от звезды, причем на
приличной скорости,  -  но  как остановиться с  их  помощью за  какие-то
тысячу километров?
     "Фантастика! - воскликнул Лхомо. - Изумительно!"
     Повернув голову, я увидел своего тянь-шаньского друга намного левее
и  ниже.  Он  уже  почти долетел до  листвы и  парил над голубым маревом
силовых полей, окружающих крону как осмотическая мембрана.
     "Как, черт побери, это ему удалось?" - подумал я.
     И снова,  должно быть,  вслух,  потому что Лхомо сочно рассмеялся и
сказал  -  "ВОСПОЛЬЗУЙСЯ крыльями,  Рауль.  И  сотрудничай с  деревом  и
эргами!"
     Сотрудничать с деревом и эргами? Должно быть, он лишился разума.
     И  тут я  увидел,  как Энея распахивает крылья,  управляя ими силой
мысли  и  движениями  рук,  бросил  взгляд  на  надвигающиеся  с  жуткой
скоростью ветви и начал улавливать, в чем тут хитрость.
     "Вот,  хорошо,  -  послышался голос  Драйвенжа Никагата.  -  Ловите
отбойный ветер. Хорошо".
     У  меня  на  глазах  двое  вакуумщиков  затрепетали  крыльями,  как
бабочки,  окутанные вихрем плазменной энергии,  восходящей от  Звездного
Древа, и вдруг остановились - будто раскрыли парашюты, - а я по-прежнему
находился в свободном падении.
     Сердце  у  меня  отчаянно колотилось,  дышать  вдруг  стало  как-то
тяжело,  но я  раскинул руки и  ноги и приказал крыльям раскрыться шире.
Энергетические опахала замерцали и развернулись на добрых два километра.
Море листвы подо мной пришло в движение, листья медленно поворачивались,
пристраиваясь листок к листку,  словно в кино, когда в ускоренном режиме
показывают, как цветы следуют за солнцем. Минута - листья сложились один
к  одному,  образовав идеальный параболический отражатель не меньше пяти
километров в диаметре.
     Впереди словно вспыхнуло солнце.  Не будь скафандра, я бы мгновенно
ослеп,  но  оптика  поляризовалась и  защитила зрение.  Свет  ударил  по
"второй коже" и  по крыльям,  как ливень по железной крыше.  Я распахнул
крылья еще шире,  и  эрги Звездного Древа изогнули гелиосферную матрицу,
направив поток плазмы к нам с Энеей,  чтобы стремительно, но не до боли,
замедлить наш полет.  Трепеща крыльями,  мы нырнули в  лиственный полог.
Оптика продолжала сыпать формулами.
     Это каким-то образом уверило меня, что все в порядке.
     Мы  последовали за Бродягами,  совсем как они -  планируя и  хлопая
крыльями,  тормозя и вновь распахивая крылья,  чтобы поймать прямой свет
для  ускорения,  порхая среди ветвей,  взмывая над  лиственным покровом,
снова ныряя в кроны, складывая крылья, чтобы проскочить под коконами или
мостиками у самой границы силовых полей, огибая трудолюбивых космических
каракатиц и снова распахивая крылья, чтобы пронестись мимо многотысячных
косяков  акератели,  пульсирующих голубым светом  -  словно  машущих нам
вслед.
     Под  куполом мерцающего поля виднелась исполинская ветвь-платформа.
Я  не  знал,  работают ли  крылья при прохождении сквозь поле,  но Палоу
Корор проскочила сквозь купол в  россыпи голубых искр,  будто ныряльщик,
входящий в спокойную воду,  за ней -  Драйвенж Никагат,  потом -  Лхомо,
Энея  и  последним -  я.  Пронзая силовой барьер,  я  уменьшил крылья до
какого-то  десятка метров и  снова  очутился в  мире  звуков,  запахов и
прохладного ветерка.
     Мы приземлились на платформе.
     - Для первого раза неплохо,  -  сказала Палоу Корор синтезированным
голосом. - Мы хотели, чтобы вы хоть сколько-то пожили нашей жизнью.
     Энея  дезактивировала "вторую  кожу"  вокруг  лица,  и  серебристая
пленка  ртутным  воротником сползла на  шею.  Глаза  моей  любимой сияли
восторгом:  давно,  очень давно не  видел я  ее  такой оживленной.  Щеки
раскраснелись, русые волосы слиплись от пота.
     - Чудесно!  - воскликнула она, поворачиваясь ко мне, чтобы взять за
руку.  -  Чудесно!..  Спасибо вам большое!  Спасибо,  спасибо,  спасибо,
гражданин Никагат, гражданка Корор.
     - Не за что, нам самим было очень приятно, преподобная Та-Кто-Учит,
- поклонился Никагат.
     Подняв голову,  я обнаружил,  что "Иггдрасиль" причалил к Звездному
Древу;  его  километровый ствол  и  ветви  практически затерялись  среди
ветвей Биосферы.  Если б  не  рабочая каракатица,  медленно втаскивавшая
корабль Консула в грузовой отсек,  я бы даже не заметил дерево-звездолет
среди ветвей.  Клоны экипажа торопливо грузили припасы и кубы Мебиуса на
корабль, десятками растительных шлангов присосавшийся к Звездному Древу.
     Энея не выпускала моей руки.  Я обернулся,  и она поцеловала меня в
губы.
     - Представляешь,   Рауль?!  Миллионы  вакуум-адаптированных  Бродяг
живут там...  видят эти потоки энергии все время...  неделями и месяцами
летают в пустоте...  скользят по стремнинам и водоворотам магнитосфер...
едут верхом на  ударных волнах плазмы в  десяти астрономических единицах
от звезды,  а потом летят еще дальше...  до границ гелиосферы, туда, где
стихает солнечный ветер  и  начинается межзвездное пространство.  Слышат
шелест,  шепот  и  прибой  океана  Вселенной!  Можешь себе  представить,
Рауль?!
     - Нет,  - сказал я. Я не мог. Я не знал, о чем она говорит. Тогда -
не знал.
     А.Беттик,  Рахиль,  Тео,  Кассад  и  все  остальные  спустились  по
транспортной лиане. Рахиль принесла одежду Энеи, А.Беттик - мою.
     Бродяги снова  обступили мою  любимую,  требуя ответов на  вопросы,
уточняя полученные распоряжения, докладывая о запуске авизо с двигателем
Гидеона. Толпа разлучила нас.
     Оглянувшись,  Энея  помахала мне  рукой.  Я  поднял руку,  все  еще
блистающую серебром "второй кожи",  чтобы помахать в  ответ,  но она уже
скрылась.

     В тот вечер все мы -  человек пятьсот -  отправились на запряженном
каракатицей  транспортном  коконе  на  северо-восток,   за  много  тысяч
километров над плоскостью эклиптики.  Путешествие заняло менее получаса,
потому что каракатица прошла к назначенному месту по хорде.
     В   чудовищных  масштабах  Звездного  Древа  это   расстояние  было
исчезающе мало,  однако  архитектура жилых  коконов,  башенных ветвей  и
переходов оказалась тут совсем иной -  я бы сказал, барочной. И Бродяги,
и тамплиеры здесь разговаривали совсем на другом диалекте,  а вакуумщики
украшали себя диковинными мерцающими цветными лентами.  Атмосферные зоны
населяли иные  животные,  птицы  и  рыбы.  Какое  же  разнообразие видов
присуще всей Биосфере!  И тут до меня впервые дошло то,  что Энея тысячу
раз пыталась мне втолковать: что площадь завершенных фрагментов Биосферы
куда  больше,  чем  поверхность всех  планет,  открытых человечеством за
тысячелетие  межзвездных  путешествий.  А  когда  Звездное  Древо  будет
завершено  полностью,  его  обитаемые пространства превысят  поверхность
вообще всех пригодных для жизни планет Млечного Пути.
     Нас встретили представители местных властей.  Минуту мы  стояли при
тяготении в  одну  шестую  g  на  платформах,  выслушивая приветственные
возгласы, а потом нас провели в кокон размерами с небольшую луну.
     Там  уже  дожидались сотни  тысяч  Бродяг и  тамплиеров,  сенешаи и
акератели.  Эрги установили уютную гравитацию в  0,6 g,  которая как раз
удерживала  всех  на  внутренней поверхности сферы.  Казалось  несколько
диковато видеть сиденья на  "стенах" и  на  "потолке".  Я  еще раз обвел
взглядом собравшихся и пришел к выводу,  что здесь их,  пожалуй,  больше
миллиона.
     Бродяга Навсон Хемним и  тамплиер Истинный Глас Звездного Древа Кет
Ростин представили Энею. Они сказали, что она принесла ту весть, которую
люди ждали много тысячелетий.
     Энея взошла на возвышение и медленно оглядела собравшихся -  словно
желая  встретиться взглядом с  каждым.  Внешне  она  казалась совершенно
спокойной.
     - Выберите снова!  -  С  этими  словами она  сошла  с  возвышения и
приблизилась к чашам, расставленным на длинном столе.
     Сотни  ее  последователей тоже  пожертвовали свою  кровь,  всего по
нескольку капель в  чаши для причастия.  Десятки добровольных помощников
передавали их по рядам,  и  в течение часа все,  кто желал причаститься,
получили свой глоток.  Гигантский кокон потихоньку пустел. Все уходили в
молчании.
     Я  чувствовал себя  шарлатаном.  Прошло уже  почти  двадцать четыре
часа,  а я так ничего и не ощутил... кроме, пожалуй, самой обычной любви
к Энее -  то есть любви совершенно необычной, уникальной, абсолютной, ни
с чем не сравнимой.
     И  на  обратном пути  все  тоже молчали.  В  этом молчании не  было
неловкости  или   разочарования,   скорее   -   благоговение  и   страх,
свойственные завершению  определенного жизненного  этапа  и  ожиданию  -
надежде на ожидание - нового.
     "Выбери снова".
     Мы  с  Энеей  занимались любовью в  затемненном жилом коконе.  Наша
близость была неспешной, нежной и почти невыносимо сладостной.
     "Выбери снова".
     Эти слова еще звучали у меня в голове, когда я буквально окунулся в
сон.
     "Выбери снова".
     Я выбрал Энею и жизнь с Энеей. Наверное, она тоже выбрала меня.
     И я буду выбирать ее снова и снова -  завтра,  послезавтра и каждый
час всех после-после-послезавтра, сколько бы их ни оставалось.
     "Выбери снова".
     Да. Да.

        27

     Меня зовут Яков Шульман. Я пишу это письмо друзьям в Лодзь:

     [Дорогие мои  друзья,  я  медлил  с  письмом,  ожидая подтверждения
дошедших до  меня слухов.  Увы,  как это ни прискорбно,  теперь мы знаем
истину.  Я говорил с очевидцем,  которому удалось спастись. Он рассказал
мне  все.  Их  вывезли в  Хелмно,  близ Торуни,  и  всех их  схоронили в
Жешувском лесу.  Евреев убивали двумя способами: пулями и газом. Вот что
случилось с  тысячами евреев из  Лодзи.  Не  подумайте,  что  это  писал
безумец. Увы, это трагическая, ужасная правда.
     Я так устал,  что не могу больше писать.  Сотворивший небо и землю,
спаси нас!]

     Я пишу это письмо 19 января 1942 года.  Несколько недель спустя,  в
февральскую оттепель,  когда в  лесах вокруг моего родного Градова вдруг
запахло весной,  нас,  узников лагеря,  сажают в  фургоны.  На некоторых
фургонах нарисованы яркие экзотические деревья и животные. Прошлым летом
в  них вывозили из лагеря детишек.  За зиму краска выцвела,  а подновить
немцы не потрудились, и веселые картины поблекли как прошлогодние мечты.
     Нас вывозят за  полтора десятка километров от  Хелмно.  Немцы зовут
этот город Кулмхоф. Здесь нам приказывают выйти из машин и облегчиться в
лесу.  Я не могу на глазах у охранников и бесчисленного множества людей,
но делаю вид, что справил малую нужду и застегиваю брюки.
     Нас снова загоняют в  фургоны и  везут в старый замок.  Здесь опять
приказывают выйти и  конвоируют в подвал через двор,  заваленный грудами
одежды и обуви.  На стене подвала нацарапано на идише:  "Живым отсюда не
уходит никто".  В  подвале нас  сотни -  все  мужчины,  все  из  Польши,
большинство из ближайших сел,  из Градова и Коло,  но есть и из Лодзи. В
воздухе - застоявшийся запах сырости, гнили, холодного камня и плесени.
     Через несколько часов,  в  сумерки,  мы  выходим из подвала живыми.
Приехало много новых фургонов - больших, с двустворчатыми дверями, цвета
хаки.  У них на бортах нет никаких рисунков. Охранники распахивают двери
- фургоны набиты почти до отказа, в каждом от семидесяти до восьмидесяти
человек. Ни одного из них я не знаю.
     Немцы пинками загоняют нас в большие фургоны.  Я слышу плач и крики
и  начинаю молиться,  и  люди  подхватывают вслед за  мной  слова:  "Шма
Израэль" - "Слушай, Израиль". Мы молимся, пока нас заталкивают в вонючие
фургоны. Мы продолжаем молиться, когда захлопываются двери.
     Снаружи немцы орут на  шофера-поляка и  его польских помощников.  Я
слышу, как один из помощников по-польски выкрикивает "Газ!", и раздается
звук, как будто под днищем грузовика соединяют трубы или шланги. С ревом
заводится мотор.
     Рядом со  мной  некоторые еще  продолжают молитву,  но  большинство
плачут и кричат.  Фургон медленно,  очень медленно трогается с места.  Я
знаю, что нас везут по узкой асфальтовой дороге, которую немцы проложили
от  Хелмно до леса.  Эта дорога ведет в  никуда,  она обрывается посреди
леса,  расширяясь так,  чтобы грузовики могли развернуться, не съезжая с
асфальта. А дальше - ничего, кроме печей, выстроенных по приказу немцев,
и  вырытых по  их же приказу рвов.  Евреи в  лагере,  прокладывавшие эту
дорогу,  строившие эти  печи и  копавшие эти  рвы,  рассказывали нам обо
всем. Мы не верили им, а потом их забрали... от-транспортировали.
     Воздух  густеет.   Нарастает  плач.  Голова  раскалывается.  Трудно
дышать. Сердце бухает. Я держу за руки юношу, стоящего слева, и старика,
стоящего справа. Они молятся вместе со мной.
     В глубине фургона кто-то поет,  заглушая вопли, поет на идише, поет
хорошо поставленным оперным баритоном:

        [Боже мой, Боже мой,
        для чего Ты оставил нас?
        Нас уже бросали в огонь,
        но не предали мы Твой Святой Закон.]

     [Энея! Боже мой! Что это?
     Тс-с. Все в порядке, милый. Я здесь.
     Я не... что это?]

        x x x

     Меня  зовут Катрин Катейен Эндимион,  и  я  жена  Трорба Эндимиона,
который пять местных месяцев назад погиб на охоте.  А еще я мать ребенка
по имени Рауль, которому сейчас три гиперионских года, он под присмотром
теток играет у костра в кругу фургонов.
     Я взбираюсь на поросший травой холм, возвышающийся над долиной, где
мы  расположились  сегодня  на  ночлег.  Вдоль  ручья  растет  несколько
триаспий,  и все -  больше в долине никаких примет, только низкая трава,
вереск,  осока,  скалы, валуны и лишайники. И овцы. Сотни овец каравана,
опекаемые пастушьими собаками,  с блеянием толкутся и кружатся на холмах
к востоку отсюда.
     Бабушка  штопает  одежду,   сидя  на   камне,   откуда  открывается
великолепный вид  на  запад.  Над  горизонтом висит  марево,  означающее
водные просторы,  но  вокруг нас одни только пустоши,  вечернее лазурное
небо,  пересекаемое беззвучными росчерками метеоров,  да  шелест ветра в
траве.
     Я  опускаюсь на  камень рядом с  бабушкой.  Она  мама моей покойной
мамы,  и она похожа на нас,  только старше: кожа обветрена, седые волосы
коротко подстрижены,  на волевом лице -  острые скулы и  острый нос,  от
уголков карих глазлучиками разбегаются морщинки.
     - Наконец-то  ты  вернулась,  -  говорит  она.  -  Путь  домой  был
спокойным?
     - Да, - говорю я. - Том повез нас из Порт-Романтика вдоль берега, а
потом по шоссе Клюва,  он не хотел платить за паром через Болота. Первую
ночь мы переночевали в Бенброкской таверне,  а на вторую стали лагерем у
Суисса.
     Бабушка кивает,  не  прерывая работы.  Рядом с  ней на  камне стоит
корзина с одеждой.
     - А что врачи?
     - Клиника большая,  - говорю я. - Христиане расширили ее с тех пор,
как мы последний раз были в Порт-Романтике.  Сестры... санитарки... были
очень добры ко мне.
     Бабушка ждет.
     Я   гляжу   на   долину,   озаренную   последними  лучами   солнца,
проглянувшего  из-за  туч.  Свет  озаряет  макушки  холмов,  воспламеняя
закатными красками вереск, валуны отбрасывают на траву прозрачные тени.
     - Рак, - говорю я. - Новая разновидность.
     - Доктор из Кромки Пустошей нам это уже сказал. Каковы их прогнозы?
     Я  беру  рубашку -  это  рубашка Трорба,  но  теперь ее  носит брат
Трорба,  Лей,  дядя Рауля.  Вынув иголку с ниткой, заколотую в фартук, я
берусь пришивать пуговицу,  которую Трорб потерял перед той  злополучной
охотой.  При  мысли,  что  я  отдала Лею рубашку без пуговицы,  щеки мои
вспыхивают от стыда.
     - Они рекомендовали мне принять крест, - говорю я.
     - Значит,  средства нет? - спрашивает бабушка. - Несмотря на все их
машины и сыворотки?
     - Было,   -   отвечаю  я.  -  Но  очевидно,  в  нем  использовалась
молекулярная технология...
     - Нанотехнология, - уточняет бабушка.
     - Да. А Церковь ее запретила. На более цивилизованных планетах есть
другие методы лечения.
     - Но  на  Гиперионе нет.  -  Бабушка  откладывает в  сторону  вещи,
лежавшие у нее на коленях.
     - Совершенно верно.
     Я чувствую ужасную усталость, легкое недомогание после обследования
и  обратной поездки  -  и  невероятное спокойствие.  А  еще  невероятную
печаль. Ветерок доносит смех Рауля и других мальчиков.
     - И  они  советуют принять их  крест.  -  Последнее слово выходит у
бабушки каким-то коротким и колючим.
     - Да. Вчера со мной полдня беседовал очень милый молодой священник.
     - И ты это сделаешь, Катрин? - Бабушка смотрит мне прямо в глаза.
     Я спокойно встречаю ее взгляд.
     - Нет.
     - Ты уверена?
     - Абсолютно.
     - Если бы  Трорб принял крестоформ прошлой весной,  когда его молил
об этом миссионер, сейчас он снова был бы жив.
     - Это был бы не мой Трорб.
     Я отворачиваюсь.  Впервые с тех пор,  как несколько месяцев назад у
меня  начались боли,  я  плачу.  Плачу не  о  себе  -  просто мне  вдруг
вспомнилось,  как Трорб улыбнулся и помахал мне на рассвете, отправляясь
с братьями на охоту.
     Бабушка берет меня за руку:
     - Ты думаешь о Рауле?
     - Пока нет,  - качаю я головой. - Но через несколько недель не буду
думать ни о ком другом.
     - Знаешь, о нем можешь не беспокоиться, - тихо говорит бабушка. - Я
еще не  забыла,  как вырастить ребенка.  Я  еще многое могу рассказать и
многому научить. И я сохраню в нем память о тебе.
     - Он будет еще слишком мал, когда... - Я обрываю себя на полуслове.
     - Детские воспоминания -  самые глубокие,  - сжав мою руку, ласково
говорит бабушка.  -  Когда мы стареем и  дряхлеем,  воспоминания детства
встают перед нами яснее всего.
     Слезы  застилают  от  меня